— Нет, я так не считаю.
— Ты, кажется, приехал к нам из Сибири? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— И дрался там?
— Ни разу, — сказал я. — Я не умею.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Иди домой и постарайся вести себя достойно.
Я вдруг как-то весь обмяк и сказал:
— Я постараюсь. Вести себя достойно. Можно мне посмотреть вашу фотографию?
— Конечно, — сказал он.
Я обошел стол и стал ее разглядывать.
— Яшин? — спросил я.
— Да, — сказал он. — В матче с англичанами. Нравится?
— Очень, — сказал я. — Я никогда его не видел, живого.
— Посмотри завтра по телевизору, возможно, он будет выступать за сборную.
— У нас еще нет телевизора, — сказал я.
— Пойди к друзьям.
— Хорошо.
— А теперь иди, до свиданья, — сказал он. — Мне надо работать.
— До свиданья, — сказал я и вышел.
Когда я вошел в класс, Евгения Максимовна сидела за партой с моим портфелем в руках и сразу же встала.
— Пошли, — сказала она.
Мы молча прошли по коридору, спустились по лестнице и вышли на улицу.
— Тебе налево? — спросила она.
— Да, — соврал я.
— Ну, идем вместе, — сказала она.
— Понимаете, — сказал я вдруг. — Он меня оскорбил.
— Запомни, — сказала она, — что у человека есть глаза и слова, чтобы ответить. И глазами тоже можно ответить. Руки — последнее дело. Или — только в крайнем случае. Тебе понятно?
— Не совсем, — сказал я.
— Тогда просто постарайся запомнить то, что я сказала.
— Хорошо.
И вдруг какая-то сумасшедшая машина помчалась прямо на нас, когда мы переходили улицу. Я сильно, плечом, толкнул Евгению Максимовну, она куда-то отлетела, я успел прыгнуть в сторону, машина, страшно гудя, проскочила мимо, я обернулся и увидел, что Евгения Максимовна стоит совсем бледная и смеется. А меня вдруг заколотило.
— Простите, — сказал я. — Евгения Максимовна!
— Ерунда, — сказала она. — Пошли.
Мы пошли дальше, неожиданно мимо нас проехал мотороллер «Тула» с кузовом, на кузове было написано «Мороженое», и я внезапно сорвался с места и помчался за ним, чтобы остановить его и купить стаканчик мороженого для Евгении Максимовны. Мне вдруг ужасно захотелось это сделать.
— Куда? — крикнула она.
А я мчался навстречу холодному ветру, рубашка у меня расстегнулась на груди, мчался и все никак не мог догнать эту «Тулу» с кузовом.
После я уже не смог бежать, остановился: дых-дых, дых-дых и — смешно сказать! — увидел продавца мороженого.
Я быстро купил стаканчик и помчался обратно.
Я издалека увидел Евгению Максимовну. Она садилась в трамвай и махала мне рукой.
Трамвай уехал.
А я пошел куда глаза глядят, я стал сам есть этот стаканчик, раз уж она уехала, ветра я не замечал и так и не застегнул на груди рубашку, потом я заблудился и долго искал свой дом, дома здесь все довольно похожие, особенно для нового человека, после нашел наконец, ветер все дул, я долго, оказывается, проболтался на улице, наверное, поэтому и заболел. Наверное, поэтому. В тот же самый день. Вечером.
О чем я думал, пока болел?
О многом. О Сибири думал, о нашем городке, о некоторых ребятах и учителях, о Табуретке, этой прекрасной собаке. Думал о Томе, девочке-бабочке. Не знаю за что, но я, кажется, простил ее. Странно, но я, вроде бы, не думал о Евгении Максимовне и только один раз вспомнил о директоре. Мне почему-то вдруг показалось, что он лично знаком со Львом Яшиным, но скрывает это, чтобы не хвастаться.
Совсем уж непонятно, почему я не думал о драке с Бомой. То есть я, конечно, вспоминал, думал, но, так сказать, не углублялся.
А вот то главное, о чем я думал часто, может показаться просто смешным. Я уже не мучился, что попал тогда головой директору в живот, уже не мучился, что мой портфель свалился нечаянно на голову Бочкину, а ведь мучился же раньше. И теперь, когда я лежал, мне не давала покоя мысль, почему я тогда мучился. В сущности, если подумать, и то, и другое ерунда, просто смешные случаи. И чего я вообразил, что все как-то особенно относятся ко мне из-за этой истории с директором? Да никак не относятся. К самой истории — относятся. А ко мне — никак. То есть просто имеют меня в виду, раз уж это со мной произошло. Не смеются надо мной, не жалеют. Да и за что меня жалеть? Хуже ведь мне не стало.
Иногда я думал, что это потому я так дергался, что стал центром внимания, а я этого не люблю. Мне неловко от этого. Но еще вопрос, стал ли я этим центром. А если даже стал? Разве это мое дело? Разве это меня касается? Вот из-за драки с Бомой, например, думал я, я точно буду в центре внимания, но меня это не трогало. Почему? Может быть, поступок благородный? Все-таки Бома гадкий человек. Нет, я не чувствовал гордости. А может быть, из-за истории с директором я нервничал потому, что оказался в неловком положении, не уследил, балда, что навстречу человек живой идет? Может быть, поэтому? Или нет?
Ясно было одно: всякие мелочи действуют на меня иногда сильнее, чем серьезные вещи. Наверное, серьезная вещь и не должна заставлять человека нервничать, может быть, она-то как раз и должна заставить человека собраться (как говорит папа) с духом и не трепать себе, как говорит он, драгоценные нервы? Но тогда тем более — зачем тратить драгоценные нервы из-за пустяков?
И вот еще что важно, это я уже о другом... Общительный я все же человек или нет? Я не люблю, когда ко мне пристают. Я один побыть люблю, подумать, пораскинуть, так сказать, мозгами. А тут на тебе. «Новенький! Новенький!» А что? Зачем? Почему? Зачем я им нужен? Неясно.
А с другой стороны, когда я всех повез на залив и заметил, что все идут сами по себе, а я сам по себе, все идут на мое место, а внимания на меня никакого не обращают, мне стало обидно.
Вот о чем я думал, когда болел.
Заодно, я помню, я снова подумал о пустячной истории, которая случилась со мной в Сибири, когда я еще в пятом учился.
Я вышел из дома и вдруг увидел, что у небольшого деревца напротив нашего дома надломлена ветка, а в руках у меня как раз был в одной — портфель, а в другой — горшок с цветком, который я нес в подарок школе, а кругом этого деревца была огромная лужа и вообще было мокро, дождь. И я, вместо того чтобы положить портфель и поставить цветок на мокрую грязную дорогу, попросил одного проходящего мимо парня, чтобы он все это подержал, пока я поправлю ветку.
Здоровый такой парень, дылда из седьмого, я фамилию его и не знал, знал только, что из седьмого.
Он взял у меня мой портфель и горшок с цветком, а я пошлепал по луже к дереву и сказал громко:
— Какая это дрянь ему ветку сломала?
А он вдруг говорит за спиной:
— Ха! Это я и сломал. Ловко, а?
А я даже не обернулся, дошел до дерева и, как мог, поправил ветку. Я ничего не боялся, я даже не чувствовал в этот момент злобы, а ведь он мог что угодно сделать — бросить мой портфель и цветок в лужу, ударить меня за эту «дрянь», облить водой, махнуть ногой в резиновом сапоге по луже и окатить с ног до головы мокрой грязью, — такие люди все могут. Но я не боялся ничего и не злился. Конечно, главное было поправить ветку, но я не только поэтому не боялся и не злился. А почему? Просто мне было ужасно неловко, не по себе, не перед этим гадом неловко, а вообще неловко. Я ведь не знал, что это именно он сломал, и назвал сломавшего человека дрянью, и он, гад, в этот момент, когда я так сказал, просто наблюдал за мной, он-то обо мне все знал, что я за человек и как к таким, как он, людям, отношусь, а я о нем — ничего, не знал я, что это он сломал ветку.
Он, как бы это сказать... ну, не знаю, наблюдал за мной, рассматривал, что ли, меня.
Ужасно неловко, на мой взгляд!
Я забрал у него портфель и горшок и даже в тот момент и не подумал, что он возьмет вот сейчас и бросит мой портфель и цветок в лужу. Забрал и пошел в школу, а он хохотал у меня за спиной.
Когда у меня маленько упала температура, болеть стало вовсе приятно. Правда, мама часто меня мучила: «Что болит? Где болит?». Но, с другой стороны, не так уж и часто: бегала по магазинам, ездила на рынок, стирала, занималась уборкой, то да се — тоже не легко, если вдуматься. Про друзей она меня не расспрашивала, есть они или нет, потому что через день кто-нибудь заходил ко мне из нашего класса, задания на дом приносил, приветы, поклоны, я еще об этом скажу.
Приходила доктор. Чуткая — ужас! Молодая такая девушка с легким насморком. Она надевала еще в прихожей повязку на лицо, так что я не видел ее лица и волос под шапочкой, только лоб и глаза. Когда она меня слушала своей трубкой, она к тому же закрывала глаза; становилось все совсем непонятно, и я гадал, красивая она или нет. Но когда она открывала глаза, мне казалось, что красивая. Мама все норовила напоить ее чаем, но та ужас как стеснялась, благодарила и добавляла, что не может, видите ли, работает с насморком, очень много больных, потому что страх какой сильный боковой северный ветер.
Зика бывала дома редко. Прибежит, поест, щелкнет меня по носу и убежит — заниматься к Томе. Из разных по возрасту классов, а спелись. Зика — она такая. Как они там занимались — ведь задания-то разные? — неясно.
Раза два вместе с папой заходил Дымшиц, толстый, веселый, садился около меня и начинал рассказывать невероятно смешные истории про цирк, про пиратов и кладоискателей. Потом он вдруг становился грустным и читал мне стихи какого-то Иваницкого. По-моему, это были его стихи, только он скрывал. Ничего были стихи, неплохие, только не совсем понятные, или я плохо разбираюсь. После он сказал, что, когда я поправлюсь, он постарается повести наш класс на экскурсию по заводу, для которого иногда работает их НИИ, мол, в НИИ что́ интересного, а на заводе — другое дело.
Я говорил уже, что ко мне заходили ребята из класса. Это и так, и не так. Верно, заходили двое: Сашуля в очках и Рыбкина, но Сашуля был всего один раз, а потом только Рыбкина. Ни разу они ничего не сказали мне про Бому, а я и не спрашивал.