Рыбкина страшно смущалась и краснела все время. Она, наверное, поняла, что была неправа тогда на дне рождения, когда сказала, что это я пригласил Тому, или ей было просто не до этого, может, она была восхищена моей смелостью, когда я подрался с Бомой, вот и все! Толком я и не помню, о чем мы говорили, да она долго и не сидела.
И вдруг вместе с Зикой пришла девочка-бабочка, это был как раз последний день перед тем, как мне позволили встать. Конечно, я еще слабый был, как-никак, от сильного бокового северного ветра можно прилично заболеть.
Зику мама услала в магазин, а Тома села около меня — красивая — некрасивая, я не понял — и сказала:
— Как дела?
Я зачем-то задумался и вдруг ляпнул по-английски:
— Вандефул.
Она сказала:
— У нас немецкий в классе.
Я спросил:
— А что еще у вас в классе?
— Культпоход был, — сказала она. — На украинский балет на льду.
— И как? — спросил я.
— Просто прекрасно.
— Скажи, а ты ловкая? — спросил я.
— То есть?
— Ну, в волейбол умеешь играть? В баскетбол.
— Плохо, — сказала она.
Я сказал:
— Я заметил. Помнишь ту бумажную птичку, которую ты не смогла поймать?
— Помню.
— Помнишь, как она исчезла в небе? Полетела прямо-прямо в небо и исчезла.
— Не помню. Я не смотрела уже. А это ты пустил? Эту птичку?
— Разве Зика не говорила?
— Нет.
Но я видел, что она врет.
— Как поживает этот твой Саша в белом свитере? — спросила она.
— Он не мой Саша, — сказал я.
Но я не обиделся. Ни на «твой», ни на то даже, что она о нем вообще спрашивает. Может быть, потому, что я уже давно, — и тогда в школе, когда я налетел на директора, и потом, когда ей зачем-то понадобилось лапать летящую птичку, и у меня на дне рождения, — может быть, из-за всего этого я уже понял, что она за человек, эта бабочка, а может быть, из-за того, что я все-таки здорово ослаб, — но я не обиделся.
Пришла Зика. Они с Томой поели и ушли к Томе делать уроки.
Мама тоже ушла — покупать какую-то чуть ли не итальянскую куру, и я остался один.
Я вспомнил, как Тома спросила про Сашу в белом свитере, и меня что-то кольнуло, но это быстро прошло.
С моим выздоровлением очень складно получилось: во-первых, справку о том, что я здоров и вполне могу посещать школу, мне выдали в субботу, — значит, впереди было воскресенье, выходной; во-вторых, день этот, воскресенье, оказался солнечным, честно, я даже не ожидал — ни тучки, ни облачка, дождь и представить себе было трудно и, главное, очень тепло, как летом, а в-третьих, папа откопал где-то в центре города пельменную, и мы все туда отправились поесть настоящих пельменей. Конечно, мы в Сибири привыкли к пельменям и, как приехали в Ленинград, сразу же на них набросились, чуть ли не каждый день на обед — пельмени, а потом папа как-то сказал, что, если вдуматься, — эти покупные пельмени не те, их нужно готовить, как это было в Сибири, самим или, в крайнем случае, есть их там, где их делают, на месте, в специальной пельменной.
В общем, получилась такая легкая пельменная война.
Зика сказала, что пельмени, которые покупает мама, точно неважные, но ей все равно больше хочется в зоосад.
Мама обиделась и сказала, что пельмени, которые она покупает, верно, не ахти какие, но что же она может поделать, она еще не втянулась в новую жизнь и не начала готовить свои, домашние.
Мне было жалко маму, и я сказал, что нечего ей сегодня, в воскресенье, возиться с обедом, а вполне можно поесть где угодно.
А папа сказал, вот-вот, именно, конечно же; он прав, и надо поехать в его пельменную, в ту, которую он нашел, потому что там пельмени готовят на месте, может быть, и хуже, чем это делала мама в Сибири, даже наверняка хуже, но все же лучше, чем покупные.
Короче говоря, разговоров было много, и все мы в конце концов поехали в эту папину пельменную.
Пельмени оказались ничего, неплохие, и я так разошелся, что, когда все наелись, захотел еще, и, когда они сказали, что пойдут за покупками, я сказал, что никуда не пойду, я поем еще пельменей, а они пускай потом за мной заскочат.
— А ты не лопнешь? — спросил папа.
— Да нет, — сказал я, — не думаю.
И я остался один, хотя, конечно, дело было не только в пельменях: просто не хотелось мне болтаться по магазинам, а приятно было посидеть у окна, поглазеть на солнечную улицу, на толпу и вообще побыть одному.
Как только мои ушли, ко мне за столик сели два дядьки: один высокий и толстый, в шикарном костюме, а второй — обыкновенный какой-то, среднего роста, худой и задумчивый. Нам принесли пельмени, все стали есть, а после толстый, ну, этот, в шикарном костюме, сказал:
— Ну, Бурков! Ловко я тебя встретил, а? Ты прямо с поезда, из командировки, а я тут как тут!
Бледный Бурков кивнул и захихикал.
— Хочешь, я тебе одну историю расскажу? — спросил Костюм. — А, Бурков?
— Давай, — сказал Бурков и опять хихикнул.
— Только ты, может быть, ее знаешь, — сказал Костюм. — Тогда не надо.
— Откуда же я знаю, знаю я ее или нет, ведь ты даже не начал, — сказал Бурков.
— Верно, — сказал Костюм. — Это верно. Только, если ты знаешь, ты скажи. У нас в отделе в ЦКБ все ее знают. Очень смешная история.
— Я в командировке был, — сказал Бурков. — Целый месяц. Ты же сам знаешь.
— Знаю, — сказал Костюм. — Все верно. — Ну, слушай. Встречаются два пингвина.
— Ха-ха, — хохотнул Бурков и порозовел.
— Знаешь про пингвинов! — твердо сказал Костюм. — Знаешь и молчишь! Подло это. — А потом добавил уже мягко: — Ты, Бурков, если знаешь — скажи сразу. Не маленький ведь, самому, наверное, понятно, как это противно: рассказываешь человеку смешную историю, а он в конце говорит: «Ха, а я знал».
— Да не знаю я ее.
— Ну, слушай... Нет, по глазам вижу, что знаешь.
— Не знаю.
— Точно? Можно верить?
— Слушай, — говорит Бурков. — Ты или рассказывай, или не надо. Только не приставай ко мне.
— А вот теперь верю. Верю. Смотри, только не ври.
— Я не вру.
— В общем, встречаются два пин...
— Ну?
— Что «ну»?!
— Да я слушаю.
— Смотри у меня. В общем, они встречаются, два... пингвина...
— Хм, — сказал Бурков.
— Что «хм»?
— Да ничего.
— Ты смотри у меня. Если знаешь — прямо скажи.
— Да не знаю я. Ну тебя.
— А то глупо ведь. Рассказываешь, рассказываешь, а потом человек говорит...
— Да я слушаю тебя, — сказал Бурков.
— Ты правда не знаешь?
— Знаешь что? — сказал Бурков. — Ты или...
— Все, все! Все понял. Все верно. Верно. В общем, встречаются два пин... Что? Хм. Ну, два пингвина. Значит... они... встречаются... Подлец ты, Бурков, ах, какой подлец!
— Я сейчас уйду, — сказал Бурков.
— Нет, нет, ну что ты! — Костюм даже вскочил. — А как же история про пингвинов? Ты не уходи. Ты слушай. Ты где был? В командировке?
— В Перми.
— А там не рассказывали эту историю?
— Какую историю?
— Ну... про пингвинов?
— Нет, — сказал Бурков и съел пельменину.
На меня оба они не обращали никакого внимания, а я навострил уши и даже бросил есть свои пельмени.
— Ну, словом, — сказал Костюм, — встречаются два пингвина, — дальше он сказал очень быстро: — И у одного рука на перевязи, а у второго на шее висит бинокль.
Бурков захохотал.
— Ты чего смеешься?! — спросил Костюм.
— А что?
— Да ты понимаешь!..
— Что «понимаешь»?
— Я тебе не мальчик, Бурков. Смотри у меня, скажу начальнику твоего отдела, он тебе и...
— Что «начальнику»? Что «начальнику»? Ты ведь смешную историю рассказываешь?
— Ну, смешную.
— Вот я и смеюсь. Смешно ведь: у одного рука на перевязи, а у другого на груди бинокль. Ведь верно — смешно?
— Ха, ха. Черт побери. Конечно, смешно. Но ты молодец, Бурков. Унюхал, что история смешная. Ну, так вот, тот... пингвин... Что? А-а, ничего? Так вот, тот... пингвин, который с биноклем. ..
— Ха-ха...
— Да погоди ты. Он, значит, тому, у которого рука... на перевязи, и говорит: «У вас что, рука сломана?»
— Пф! — прыснул Бурков.
— Знаешь!!!
— Чо?!
— Историю.
— Нет.
— Точно?
— Точно.
— Ну, ладно, ладно... А тот, у которого рука на перевязи, тому, который с биноклем...
— Ну!
— Что «ну»? Знаешь?!
— Да нет, нет, рассказывай!
— Что рассказывать?
— Ну дальше, дальше, что он ему говорит, тому, который с биноклем.
— А-а! Молодец, Бурков. Нравится история?
— Очень! Так, что он ему говорит, этому, с биноклем?
— А он ему и говорит: «А вы что, плохо видите?» Ха-ха!
Бурков ка-ак захохочет.
А Костюм вдруг встал, одернул на себе пиджак и сказал:
— Вот что, Бурков! Я тебе не мальчик! Иди и тете своей рассказывай, что ты не знал эту историю, а мне не вкручивай. Понял?! А начальнику твоему я все скажу! Понял?! И жене твоей все скажу! Понял?!
И Костюм быстро вышел.
Этот Бурков посидел немного, опустив голову, после взял стакан с чаем и залпом выпил его, потом встал, положил в карман пельменину и только тогда ушел.
Тут же в широкое окно пельменной постучали, я повернул голову: за окном стояли папа и мама с какими-то коробками, свертками и пакетами, а Зика, прижавшись носом к стеклу, стучала по нему костяшкой согнутого пальца, и нос ее совсем расплющился о стекло, как у поросенка; я засмеялся и пошел к выходу, дожевывая свою пельменину. О том, что завтра в школу, я в тот момент и думать позабыл, да еще на улице погода так разошлась, такая теплынь вдруг наступила, что про школу даже странно было вспомнить: совсем лето.
— Громов! — сказала учительница по географии.
Я встал. Был понедельник, первый день в школе после болезни.