Я точно знал, что весь класс смотрит на меня, но я ни на кого не глядел, глядел прямо на карту.
Трудно в это утро было идти в школу. Вчера еще я об этом не думал, вернее, думал, знал, что будет трудно, но отмахивался, старался не думать, а вот сегодня утром я уже это чувствовал, чувствовал, что до того неохота идти, что прямо хоть беги куда попало. Но я пошел, само собой, только я медленно шел, чтобы прийти к самому началу первого урока; и все-таки я пришел рановато, минут за пять. И сразу же началось. Те, кто из нашего класса шел рядом со мной по улице, перед школой, или в вестибюле, или на лестнице тут же прицепились ко в мне: «Привет, Громов!», «Здорово, Гром!», «A-а, здравствуй!», «Как дела, Гром?», «Что, Громов, поправился? Молоток!», — а я только кивал, иногда отвечал: «Привет», «Привет», «Здравствуй», «Привет».
Я вошел в класс, когда уже все рассаживались, и даже не поглядел, есть Бома на своей последней парте, или его нет. Кудя сказал:
— Привет, Гром. На, хочешь ириску?
— Спасибо, — сказал я. — Неохота.
— Да ты бери, — сказал он. — У меня целый кулек, на весь день хватит.
Я взял, спрятал ее в парту, и тут зазвенел звонок.
— Знаешь что, Громов, — сказала учительница географии, а я стоял, глядя на карту. — Ты сегодня расскажешь нам про Сибирь. Правда, по программе нам еще до нее далеко, но я прямо не знаю, как с тобой быть, сначала ты опоздал на занятия, нет-нет, я понимаю, это не по твоей вине, потом болел, мне нельзя тебя спрашивать, но и не спрашивать тоже нельзя, ты у меня один без отметки, так что давай, расскажи нам про Сибирь.
— Я выучил то, что задавали, — сказал я. — Мне ведь приносили задания домой. Я знаю.
— Молодец, — сказала она. — Но все-таки ты болел. Мало ли что. Лучше уж про Сибирь. Иди.
Я вышел к доске, взял указку и стал к карте боком, глядя в окно.
— Ну, — сказала она.
— Сибирь большая, — сказал я. Противно, наверное, было слушать мой голос. — Я, конечно, мало что про нее знаю, я могу рассказать только про тот городок, где я жил.
— Сибирь огромная, — согласилась она. — У нас еще будет время изучить ее всю, но ты расскажи про свой городок. Это правильно.
В классе было очень тихо. Я слышал, как в этой тишине жует ириску Кудя. Я подошел к карте и долго (я так и не понял, внимательно, или невнимательно) искал свой городок.
— Вот он. Здесь, — сказал я и ткнул указкой в карту. — Вот тут.
Она подошла ко мне и посмотрела, куда я ткнул.
— Здесь ничего нет, — сказала она, но я хорошо помню, что в классе было так же тихо, никто не засмеялся.
— Конечно, нет, — сказал я. — И быть не может. Это очень маленький городок. Но он здесь, в радиусе двух сантиметров.
— А, понимаю, — сказала она. — Покажи, пожалуйста, ребятам этот радиус.
Она отошла в сторону, я тоже и поводил указкой несколько раз по карте.
— Когда-нибудь, — сказал я, — этот городок тоже будет на карте, потому что он растет.
— Разумеется, — сказала она.
— В этом маленьком городке, — продолжал я, — есть химический завод, один, и там развивается химическая промышленность.
У меня уши вяли от собственных слов.
— Кругом там тайга, а зимой морозы, но летом бывает очень жарко.
— Климат понятен, — сказала она. — Климат там континентальный.
— Он континентальный, — продолжал я. — И там еще у нас есть река, вернее, речка, называется она — Устинка. Там есть плотва, окунь и хариус, мы их ловим, есть еще таймень, крупная такая рыба.
— Расскажи, пожалуйста, про нее ребятам. Про эту рыбу.
— Ну, сам я ее не ловил, она очень крупная, но я ее видел.
— А население?
— Что — население?
— Расскажи про население. Кто там живет?
— Ну... Там ведь завод, химический, я говорил, он очень большой и все население на нем работает, а дети учатся. Есть еще автобаза и кинотеатр. Еще у нас много кедров, и мы лазаем на них за орехами, очень высоко, и в магазине орехи продаются тоже.
— А сельское хозяйство?
— Я не знаю, — сказал я. — У нас там нет сельского хозяйства.
— Как же так?
— Не знаю. Нет. Овощи и фрукты нам привозят. И хлеб.
— Ну вот видишь, значит, где-то недалеко все же есть сельское хозяйство.
— Не знаю, — сказал я. — Далеко оно или нет, я точно не знаю.
— Ну все, достаточно, — сказала она. — Молодец. Садись. Пять.
Я пошел на место совершенно обалдевший от всего этого. Да за что «пять»? Что я такое на «пять» рассказал? Да и можно ли ставить «пять», если я рассказывал только про то, что я и так знаю, а вовсе не учил, к тому же — отвратительно рассказывал, сам не знаю почему.
Но что-то мне мешало сказать, чтобы мне не ставили пятерку. Не потому, конечно, что она была мне нужна, эта пятерка, просто поставили и поставили, ладно, а сказал бы, «не ставьте», выходит, что я ужас какой скромный и гордый, даже противно. Но все равно и пятерка эта была противная, а четверку, вроде бы, ставить тоже нельзя — я все правильно рассказал.
И вдруг она говорит (я даже обомлел):
— Я надеюсь, вы все внимательно слушали ответ вашего товарища. Не так ли? Кто хочет повторить? Ну, я жду. Никто? Странно. Ответ был великолепный (Фу ты!) Ну, тогда, пожалуйста, Макаров.
Тишина была в классе, как в пустом подвале.
— Я не буду, — сказал Бома.
Я слышал, не оборачиваясь, грохот крышки его парты.
Он встал.
— Вот новости, — сказала она. — Это почему же?
— Я не слышал ответ.
— А почему? А?
— Ну, не слышал, и все.
— Так почему? О постороннем думал?
— Ну да, я задумался.
— Тебе что, безразличен ответ твоего товарища?
А он говорит басом в полной тишине:
— Задумался и не слушал. Так получилось.
— Тогда я вынуждена буду поставить тебе «два».
— Ставьте, — глухо сказал Бома.
— Разумеется, — сказала она, разыскивая его фамилию в журнале.
— Сколько хотите двоек, столько и ставьте, — сказал Бома.
— Не надо ему... двойку! — почти выкрикнул я.
Противно мне было, что это из-за меня, дальше некуда.
— Эт-то еще что такое? — спросила она.
— Не надо ставить, — повторил я.
— А при чем здесь ты?
— Ну... я же отвечал.
— Ну и что?
— Я плохо отвечал, — сказал я.
— То есть?! Я же поставила тебе пять.
— И зря, — сказал я.
— Ты, Громов, садись, не вмешивайся, — сказала она. — Я сама разберусь.
Бома захохотал.
В классе было тихо.
— Перестань, Макаров, — сказала она. — Садись, «два».
Грохнула парта, Бома сел, я тоже сел, тихо, да мне уже и не хотелось вмешиваться, теперь мне по-другому противно стало, из-за собственного благородства. Что я за человек? И промолчать я не мог, а если подумать — и говорил зря, ишь какой благородный нашелся... И так плохо, и так тоже.
— Продолжаем урок, — сказала учительница. Я так и не знал, балда, как ее зовут. — На дом я задавала вам...
Шорох листков учебников прошелся по классу. Мне нечего было дергаться, я и урок выучил и отвечал уже, и вообще я думал о другом, вернее, не думал, а просто чувствовал, что ничего у меня не выходит, как-то все не складывается, я виноват или кто другой — не знаю, скорее всего, я сам, но все равно я какой-то чужой здесь человек.
Прошло три дня, или пять, или чуть больше — не помню, и все оставалось по-прежнему. Бома — самое главное — ко мне не приставал, и я, само собой, тоже его не трогал. Он ходил злой, как черт, и все, кажется, боялись его из-за этого больше прежнего, а может, и так же, потому что в классе был я, и поэтому ко мне многие приставали сверх всяких моих сил.
Понемногу я присматривался к классу, вернее, не присматривался, а узнавал людей, — все-таки время шло, и я стал запоминать кто есть кто.
Кроме Бомы, Рыбкиной, Куди и Сашули в очках была еще Надька Купчик, кругломорденькая веселая девочка, надменный тощий Цыплаков, Радик Лаппо — шахматный король, братья Бернштейн — гимнасты, молчаливый и ехидный, по-моему, белобрысый такой Валера Щучко, Галка Чижова, Жора Питомников, Люда Александрова-Пантер, очень красивая девчонка Нина Луфарева, которую почему-то звали Пумка, и другие — всех, конечно, я еще запомнить не мог.
Кроме ехидного Щучко и Пумки, которая, по-моему, только и занималась, что своей красотой, ко мне лезли все, а особенно — Цыплаков. Сначала он долго не лез, готовился, что ли, а однажды разлетелся ко мне на переменке и говорит:
— Ты, я вижу, гордый человек, Громов.
Я покраснел и стал щипать стенку.
— Я тоже гордый, — продолжал он, — и мне не хотелось подходить к тебе сразу, но теперь я понял, что мы с тобой уживемся.
Неплохо ляпнул, а? Уживемся!
— Я, — говорит, — очень хорошо понимаю твой поступок в адрес Макарова, хватит терпеть.
Мне вдруг стало явно не по себе, будто в меня ввели железный прут, потом меня согнули, и прут согнулся, но не разогнулся после, и я так и остался такой вот скрюченный. Может быть, поэтому я и брякнул нелепицу.
— Что же вы, — говорю, — без меня не могли поставить его на место?
— О! — говорит Цыплаков. — Здесь все не так просто, здесь нужен момент, вот ты как раз и подоспел к этому моменту.
«Да, подоспел», — подумал я, а он продолжал:
— Со мной тоже был случай, когда я проявил гордость. Я отстал от всех в лесу, чтобы побродить одному, залез на дерево и нечаянно зацепился за сук и повис. Так и висел до ночи и никого не звал, чтобы не быть посмешищем. Еле отцепился. Но сам. Никому ведь не хочется быть посмешищем, но не каждый может вести себя соответственно. Я, например, могу, и ты, разумеется, тоже.
Чем-то он мне напомнил английского Сашу в белом свитере. Такой же тип. Похожий.
— Послушай, — сказал я. — Чего-то я не знаю, где у вас тут буфет, мне бы винегрету съесть, а то звонок скоро.
— Между прочим, — сказал он, — не рекомендую тебе есть этот винегрет, он неважный.
— Какой есть, — сказал я.