— Ребятки! — услышал я голос Дымшица среди шума и только тогда пришел в себя. — Пошли! Я расскажу вам, как делают турбины. В популярной форме. И покажу.
Рядом с ним оказался еще один человек, не Мухин только, другой, он тоже поманил нас рукой, и мы осторожно и озираясь тронулись за ним и Дымшицем. Не знаю, сколько мы прошли за ними вдоль по этому проходу-шоссе, но он вдруг посмотрел направо и вверх, мы тоже все поглядели туда и увидели спускающийся вниз крюк крана.
— Стоп! — сказал Дымшиц. — Давайте посмотрим.
Когда кран опустился, он подвел нас ближе к станку.
— Здоровый станок, правда? На нем работают всего двое рабочих. Станком они управляют со специального пульта. Видите пульт? Только что со станка сошла одна из деталей турбины, за ней и приехал кран, чтобы забрать ее и перенести к месту окончательного монтажа турбины. Я вам все покажу, это в дальнем конце цеха. Смотрите пока, как стропали стропами — специальными тросами — прикрепят деталь к крюку крана.
Здоровенные дядьки (мне показалось, что очень здоровые), только не те, у станка, а другие, ну, видно, эти самые стропали, ловко закрепили большущую деталь, что-то крикнули тетеньке в кабинке, махнули ей рукой, и деталь вдруг плавно так сдвинулась с места и поплыла вверх. Стропали кричали иногда какие-то короткие и непонятные слова и что-то делали рукой, такие знаки, и деталь двигалась то быстрее, то медленнее, то чуть влево, то вправо и стала уплывать поверху вдоль цеха, и все время позванивал звоночек из кабины. Эта тетка в кабине и стропали переговаривались на каком-то своем языке, как матросы на корабле.
— Пошли к карусельному! — прокричал Дымшиц, и мы тронулись дальше.
Карусельный станок был еще больше того, первого, и тоже с пультом управления и своим освещением, специальными лампами; того света — сверху, от больших ламп — явно бы не хватало из-за высоты и тумана. Этот карусельный станок крутился как карусель, ну, не сам станок, а его крутящаяся часть вместе с деталью, а резец, который ее обрабатывал, был неподвижным.
Лицо Дымшица прямо светилось, когда он стал рассказывать о станке.
— Огромные лопасти турбины! — кричал он. — Это не просто лопатки! Это огромные крылья, и каждое крыло представляет собой математически сложную, я бы сказал — сложнейшую единую систему выпуклых и вогнутых поверхностей. Идите сюда! Вот станок, который делает поверхность лопасти после отливки идеально правильной. Смотрите, смотрите внимательно! Большим резцом трудно управлять, чтобы выполнить такую сложную и тонкую работу, да, тонкую, хотя лопасть и огромна. Мы заставляем нечто вроде маленького резца отмечать эту работу на маленькой модели, после от этого маленького резца через сложную связь идет программа к резцу большому и тогда начинает действовать он, большой резец. Понимаете теперь, какая это красота!?
Дымшиц таскал нас от станка к станку, кричал, заглушая шум в цехе, рассказывал, объяснял, знакомил с рабочими, просил их объяснить нам работу станка, они объясняли, он хохотал, шутил, тащил нас дальше, и все начиналось сначала.
— Это электрокары! — кричал он, показывая нам на маленькие машинки, которые сновали по узким улочкам, пересекавшим главное шоссе цеха. — Они перевозят к месту монтажа более мелкие детали. Либо от станка к станку. Либо в другой цех, либо из другого. Привет, Коля! — кричал он водителю электрокара. — Идите сюда, детки! Вот смотрите, смотрите во все глаза, здесь и собирается мадам-турбина целиком. Это святое место! Ага, вот и она, голубушка! Помните эту деталь, которую при вас потащил от станка кран? Это она! Смотрите, смотрите! Вы видели когда-нибудь крепежные болты и гайки такой величины? Во-о-о гайка! Чуть ли не в метр диаметром! Слушайте сюда! Говоря очень и очень примитивно, когда наступит момент сборки, на вал, длиннющий вал наденут и закрепят специальное огромное кольцо, в него вмонтируют лопасти, закрепят их, насадят на вал конус и всю эту собранную махину отправят на электростанцию. Вал окажется в специальном отделении электростанции, лопасти же примут на себя огромную нагрузку падающей сверху воды, они начнут вращаться, а вместе с ними и вал. Так на электростанции из механической энергии, энергии вращения, получат энергию электрическую. Но не забывайте: я все объяснял примитивно! Теперь я жду от вас вопросов, детишки!
Не помню, какие именно были вопросы, умные, глупые, — не знаю, не запомнил. Да я и не прислушивался. Я стоял и смотрел на Дымшица во все глаза. Если вдуматься, он был совсем не похож сейчас на того толстого грустного дядьку на моем дне рождения. Тогда он сказал, что со стихами у него произошла беда, поэта из него не вышло, но главное, мол, не в этом, а в том, что и инженер-то он средненький. Мне тогда было так жалко его, что я чуть не заплакал... Честно, еще б немного, и я бы заплакал. А сейчас даже странно было думать — жалеть его. Конечно, он тогда, на дне рождения, не врал про себя, ему действительно было грустновато от своих мыслей, но, видно, здесь-то, на заводе, он начисто забывал, что он средненький инженер, потому что на самом деле это было не так — это сразу же становилось ясно.
Я знаю, так бывает: захочешь очень что-нибудь сделать, делаешь, и выходит все как надо, как и хотел, — и тогда жутко радостно становится. Вот и он, по-моему, радовался, потому что здесь у него все получилось, хоть он и сомневался.
По-моему, все были жутко усталые, когда мы вышли из проходной. И очень тихие. Но глаза у многих — я заметил — странно блестели. Галка Чижова и красавица Нина Луфарева — Пумка — смотрели на вышедшего с нами Дымшица открыв рот, как на великого киноактера.
Евгения Максимовна долго трясла Дымшицу руку и благодарила, мы — тоже, после она пригласила его в школу на какой-то вечер, и тогда все заорали, чтобы он обязательно приходил.
— Цех произвел на меня огромное впечатление, — сказал Цыплаков Дымшицу. — Но я остался при своем мнении.
Во фрукт, а?!
Правда, никто не обратил на него внимания, а Дымшиц потрепал его по плечу и сказал:
— Молодец, шкет. Надо быть принципиальным.
После он ушел на завод по своим делам, а мы поехали домой.
В трамвае я стоял один, отдельно от всех, многие завелись и начали галдеть и спорить, но мне спорить не хотелось. Сам я, вроде бы, не очень интересовался техникой, но я давно не видел в жизни ничего подобного этому цеху. Точно, одно дело читать, слышать, рассуждать, и совсем другое — все это увидеть.
Вот это работенка, думал я, да если бы я знал, что в какой-нибудь турбине на какой-то там электростанции есть деталь, которую я сделал сам на станке, я, наверное, был бы другим человеком. Да нет, не наверное, а точно был бы другим.
Уже у самого дома, когда я со всеми попрощался, я догадался вдруг, что Бомы и Рыбкиной не было на заводе. Стало быть, не захотели прийти, раз это дело связано со мной.
Зачем я стал вспоминать это письмо, мне и самому непонятно, скорее всего, из чистого любопытства — что это я там накарябал? Я имею в виду то письмо, которое я сам себе написал, когда убежал с залива. Его вообще-то писать было необязательно, маме ведь был важен только обратный адрес, Сибирь, что, мол, друзья из старой школы меня не забывают, значит, дружба была настоящей, а главное — она была. Так сказать, имела место. Я вполне мог его и не писать, а раз написал от нечего делать — то и не вспоминать, но я постарался вспомнить.
Не очень длинное было письмо, я легко его вспомнил:
«Здорово, дорогой друг, Митя!» (Во загнул!) «Тебе пишут твои старые друзья, Марк и Лёка из далекой Сибири. Что новенького? Как поживаешь? Жаль, что ты уехал и не будешь теперь гонять с нами на лыжах. У нас тут выстроили два новых цеха и поэтому несколько новых домов. Еще будет городской каток, с раздевалками, хоккейным полем, настоящим, с бортиками и сетками, — не то, что тот заморыш в прошлом году. А еще в тебя, кажется, влюблена Люси, ну, Люська Корабельникова из соседнего класса, дочка начальника автобазы. Мы сразу догадались, что так оно и есть, когда она сказала, что вот ты уехал, и стало скучно. И нам тоже скучно без тебя, хотя ты и не был какой-нибудь там весельчак. Законно было кататься с тобой на лыжах. У нас тут осталась твоя грамота за победу в лыжных гонках. Прислать ее тебе, или ты даришь ее школе и нам? Ты не забыл, что был лучшим лыжником среди пятых, шестых и седьмых классов? Или уехал в большой город, зазнался и все позабыл? Ты смотри, не зазнайся, а главное, если тебе трудно, не падай духом. Может, тебе там плохо? Тогда возвращайся. Привет от всех и от нас тоже. Марк и Лёка».
Ничего себе письмишко отгрохал, а?
Главное, что эта Люси была жутко противная девчонка, не знаю, зачем мне надо было вспоминать именно ее, и влюблена она была как раз в Лёку Шувалова, тоже довольно среднего паренька из нашего класса. И вообще письмо, конечно, было дурацким и ни к чему, но мне даже такое было приятно написать тогда, когда я убежал с залива, и даже вспоминать кого угодно, лишь бы не думать о том, что произошло на заливе, хотя, конечно, главное было — обратный адрес, для мамы.
Вообще-то я, может, и не зря вспомнил это письмо. На переменке меня отозвала в сторону Евгения Максимовна и сказала:
— Знаешь что, Митя? Я сейчас как раз ответственная за сбор материала в школьную стенгазету; в редколлегии узнали, что мы были на экскурсии на заводе, и очень просили, чтобы кто-нибудь написал об экскурсии. Напиши ты. Конечно, ты не обязан, но ты все же лучше всех знаешь Дымшица, а надо обязательно написать и о нем. Напиши, если ты не против. Только просто напиши, поживее, как было, так и напиши, и поначалу не думай о знаках препинания, а то станешь строить предложения слишком грамотно, и выйдет сухо. Хорошо?
— Хорошо, я напишу, — сказал я, хотя мне не очень-то хотелось писать, просто ей не хотелось отказывать.
— Вот мой адрес. Когда напишешь, завези, пожалуйста, если не трудно. Не трудно?