— Отчего же, — сказал я. — Я завезу. Ладно.
Может, из-за этой заметки я и вспомнил свое письмо, вроде бы для того, чтобы узнать, могу ли я писать, так сказать, живо и просто, или не могу.
Но написать-то я ее все равно написал, раз уж пообещал, и отвез заметку Евгении Максимовне.
Когда я вернулся, дома никого не было, и я не знал, садиться мне за уроки до обеда или не садиться — до обеда как раз час всего оставался. Я поболтался по квартире как неприкаянный, и тут прозвенел звонок, и я пошел открывать.
Я открыл дверь и увидел незнакомого дядьку в ватнике и шляпе. Я сказал:
— Здравствуйте, вам кого?
Он говорит:
— Скажи, дети у вас в квартире есть?
— Какие дети? — говорю.
— Какие-какие?! Такие, как ты.
— Есть, — говорю.
— А где?
— Я сам, — говорю, — раз такие, как я.
— Ты не остри, — говорит. — Кроме тебя есть?
— Есть. А что, нельзя острить?
— Да отстань ты! Кто есть кроме тебя?
— Сестра.
— А где она?
— Нет ее дома!
— А где? Скоро придет?
— Не знаю. Она в Москву уехала.
— Слушай! — говорит. — Ты мне брось! Я по делу, и мне не до шуток. И не до острот. Если все будут острить, то дела никогда не сделаешь. Сначала надо дело сделать, а потом уже шутить. «В Москву уехала!» Раз она в Москву уехала, раз ее нет, зачем она мне. А если ты шутишь, и она дома, зови ее сюда, у меня дело. Дело — это главное, а потом уже шутки.
Вот тип! А может, он вор, а? Но вообще-то он мне здорово надоел.
— Нет ее, — сказал я. — Может, она и не в Москве, но дома ее нет, это главное.
— А что она в Москве делает, если она ребенок?
— А кто вам сказал, что она ребенок?
— Сам же сказал, что такая, как ты.
— А кто вам сказал, что я ребенок?
— Слушай, — говорит. — Хватит! Не до шуток. Раз ее нет, так нет. А ты точно ребенок, ты-то мне и нужен.
Доехали!
— Так какое же дело? — спрашиваю.
Он говорит:
— А дело вот какое. Только если ее нет дома. А то зови.
— Квартиру вам, что ли, показать? — говорю.
— Нет, нет, — говорит. — Не надо. Ну, слушай. Сам я из родительского комитета при домохозяйстве. Детей у меня, слава богу, нет, но в комитете я состою. И вот мы в комитете еще в конце лета решили, что заведем у себя в доме музыкальный кружок, струнный оркестр для детей. Составили список, взяли напрокат инструменты, нашли педагога, и вдруг — на тебе, половина детей, которые записались, наотрез учиться в струнном оркестре отказывается. То ли они передумали, то ли упрямые, то ли им родители запретили из-за плохой успеваемости — я не разобрался, но они наотрез отказываются, не хотят.
— Глупые дети, — сказал я.
— Во, — сказал он. — Точно. А ты умный! И сестра твоя умная, если бы она была здесь. И я тоже прошу — иди ты, пожалуйста, в этот оркестр. Сам иди и сестру веди.
— Нет, — сказал я.
— Почему? — говорит.
— А я не хочу, — говорю. — И в списке меня не было. Я и не обязан, — говорю.
— А кто говорит, что ты обязан? Никто и не говорит. А ты иди и учись.
— Не пойду, — сказал я.
— Ты пойми, — говорит. — Если не будет полного списка, окажется мало денег, и педагог вообще не захочет с остальными заниматься.
— Ах еще и деньги платить? — говорю. — Нет, я не пойду. Да с чего вы взяли вообще, что я хочу? Не хочу я заниматься музыкой! Да еще за деньги.
— Да при чем тут деньги?! — говорит. — Не в деньгах дело. Ты про деньги не думай, и про то, что не хочешь, — тоже не думай. Ты просто иди и учись музыке.
— Бесплатно? — говорю.
— Почему же бесплатно? За плату.
— Не пойду, — сказал я.
— Вот заладил: «Не пойду — не пойду. Обязан — не обязан. Должен — не должен. Деньги — шменьги»! Да пойми ты, куриная твоя голова, что идея важнее.
— Какая еще идея?!
— Да я же объяснял тебе, что половина-то детей хочет заниматься, но если вторая половина не придет, — и заниматься не будет и денег не даст, — то и первая, желающая половина, откажется, потому что вдвойне платить дорого. Что́ значит, что ты не хочешь? Ты не хоти, но иди и деньги плати. Спасай положение, идею спасай, понял? Потому что одна половина заниматься в струнном оркестре хочет.
Надоел он мне — ужас. Да к тому же, как-никак, а говорил он верно: что же, те ребята, которые хотят, учиться музыке не будут, раз другие, подлецы, отказались? Это несправедливо.
— Ладно, — сказал я. — Я приду. А когда занятия?
— Вот так-то, — сказал он. — Не сразу, но разобрался. А занятия уже сегодня, в семь вечера, в красном уголке. Знаешь, где красный уголок? В третьем подъезде, внизу. Как твоя фамилия?
— Громов, — сказал я, и он записал мою фамилию и номер квартиры.
— А деньги? — спросил я. — Сколько нужно и когда?
— А об этом ты не думай. Нечего детям о деньгах думать, рано. Деньги я сам буду собирать с родителей. Сам буду ходить по квартирам. Ну, пока. Учись музыке как следует.
И он ушел.
Я подумал, что очень странно я с ним говорил, много. Обычно я стесняюсь. А здесь вдруг много наговорил и бойко. На меня это непохоже. Наверное, я сначала смутился, потом обозлился на него, а после уж все само пошло-покатилось.
Пришла мама, и я рассказал ей об этом дядьке и струнном оркестре. Мне показалось, она даже обрадовалась.
— Ну что ж, дорогой, — сказала мама. — Конечно, иди. Надень новый костюм. Хорошо?
— Костюм не надо, не буду, — сказал я. — Это ведь занятия, а не праздник или гости. И вообще я не знаю, идти или нет.
— Конечно иди. Ведь ты обещал. И потом, музыка — это же замечательно. Я давно об этом думала. Интересно, сколько это будет стоить?
— Вот видишь, — сказал я. — Сама ведь говоришь про деньги. И я думаю. Может, не надо, может, это дорого?
— Нет-нет, что ты!!! — Она даже руками на меня замахала. — Какие деньги?! Ерунда!!! Наверняка не дорого. Да и не в этом дело. Ты ведь обещал. Если каждый пообещает, а потом откажется, все другие дети, которые хотят, останутся без музыки. Обязательно иди.
Я и пошел, около семи вечера. Костюм я, само собой, надевать не стал, ни к чему мне это. Глупости, отправился как есть и по дороге все думал, что идти-то, конечно, надо, раз обещал, но, по правде говоря, опять меня потянуло куда-то не туда, вбок; музыку, может, я и люблю, даже наверняка люблю, но мало ли кто что любит, — в струнном оркестре мне делать нечего.
Красный уголок я отыскал сразу и, когда вошел туда, увидел, что народу в красном уголке немного — человек десять: около двери сидел какой-то длинный незнакомый парнишка, на стульях в нескольких местах — разная мелюзга, малолетки, человека по два, по три, а в самом конце комнаты, у стола с красной скатертью, — почему-то наш Жора Питомников... Я пошел к нему, думая, что́ он-то что здесь делает, ведь он, кажется, не из нашего дома.
— Здоро́во! — сказал я. — А ты чего?
— Да ну к лешему! — сказал Жорка. — Вечно я попадаю в глупые истории. У вас тут в доме один мой знакомый живет, Генка Генералов, я забежал к нему днем забрать мой детектив обратно, я ему почитать давал, а тут как раз какой-то мужик приперся в ватнике и в шляпе...
— Во-во! — сказал я и засмеялся.
— И ты тоже?!
— Ну да, — говорю.
— Ну потрясающе! Да ты-то ладно, ты хоть в этом доме живешь. А я здесь при чем? Полчаса он нас обрабатывал и обработал-таки. Я заикнулся, что я из другого дома, так он даже внимания на это не обратил. Но самый-то смех не в этом. Я вообще-то пришел, как балда, из-за Генки Генералова, а он не пришел и не придет, по-моему, он просто так согласился, чтобы побыстрее того спровадить. Ну, я попал! Главное, что барабана-то нет, ты посмотри, я больше из-за барабана согласился, потому что хочу в следующем году в джазе играть.
В красный уголок вошли еще две какие-то малявки: мальчик и девочка. Наверное, брат и сестра, потому что они держались за руки.
Я посмотрел на инструменты, они стояли вдоль стены, за столом с красной скатертью. Гитары, балалайки, мандолины, какая-то огромная балалайка, одна скрипка и снова балалайка и гитары.
— Может, отвалим, а, Гром? — спросил Жорка, и тут же в красный уголок вошел старичок в коричневом пиджаке, в галошах и шарфе на шее, шарф он заправил под пиджак. Я не сразу сообразил, кто он такой, он как-то тихо, бочком прошел вдоль стенки через комнату и сел на стул в углу, а не за стол. Он сидел, смотрел на нас, кашлял и ничего не говорил. Помаленьку те, кто разговаривали или шушукались, замолчали, и стало тихо. Тогда он встал, подошел к столу и сказал:
— Здравствуйте, милые дети. Меня зовут Никодим Давыдович, и я буду учить вас музыке. Возьмите, пожалуйста, инструменты, и мы, не теряя времени, начнем заниматься.
Но никто не шевельнулся и не встал.
Жора Питомников сказал:
— А где же барабан? Я, знаете ли, хотел на барабане, потому что на будущий год собираюсь играть в джазе.
— Что ж, очень грустно, — сказал Никодим Давыдович и развел руками. — Но барабана нет. Я спрошу в родительском комитете, может быть, они возьмут напрокат и барабан.
— А то, — сказал Жорка, — мне не очень-то и нравится. И вообще я из другого дома, просто меня уговорили, и барабана к тому же нет.
— Что же мне тебе сказать? — Никодим Давыдович помолчал. — Ну если тебе здесь неинтересно и тебя к тому же уговорили, ты можешь идти. Я не буду сердиться.
Я краем глаза поглядел на Жорку и увидел, что он вдруг покраснел.
— Да нет, — сказал он. — Я останусь. Вы не думайте... не сердитесь. Просто я хотел на барабане, я настроился...
— Я не сержусь, что ты, — сказал Никодим Давыдович. — Оставайся, конечно. Ну, дети, берите инструменты.
Малыши встали и тихо тронулись к стенке, где стояли инструменты. Длинный парнишка, который сидел у самого выхода, вдруг ка-ак вскочит — и в дверь, только его и видели, наверное, передумал учиться музыке, но Никодим Давыдович ничего не видел, он стоял спиной к выходу. Мы с Жоркой сидели и ждали, как дураки, когда малышня выберет себе инструменты. Они — эта мелюзга — когда дорвались до инструментов, вдруг стали визжать, ссориться и вырывать друг у друга эти балалайки, гитары и мандолины, Никодим Давыдович еле их успокоил, сам роздал им инструменты и велел сесть на место, сказав, что на первый раз даже не очень-то и важно, какой у кого инструмент. После и мы с Жоркой пошли за своими. Я подумал и взял единственную скрипку со смычком, он — гитару, и мы подсели к остальным, а Никодим Давыдович сказал: