— Ну, прекрасно, дети. Я даже и не знаю, будем ли мы сегодня играть. Вы не расстраивайтесь, все будет, но сегодня я хочу рассказать вам о том, что такое музыка и какие на свете были композиторы, сочинявшие эту музыку. Может быть, мы успеем, и я расскажу тогда про ноты, про нотные линейки, где какая нота пишется и как она называется. Вы слушайте и держите свои инструменты, привыкайте к ним.
Странно, но пока он потом рассказывал, никто не шевельнулся и не дергал инструменты за струны: я был уверен, что малышня наверняка будет дергать струны. Нет, не дергали.
Честно говоря, я не слушал, что рассказывал Никодим Давыдович, наверное, интересное что-нибудь, если все сидели тихо: я вспомнил вдруг Тому, после почему-то Дымшица, грустного такого, когда он читал мне свои стихи, потом завод и его на заводе, как он заводился и хохотал и кричал, когда рассказывал про карусельный станок, а после — один момент, о котором я совершенно позабыл и рассказать об этом позабыл тоже. Именно момент, а не случай, просто это было жутко приятно: вдруг, когда мы были на заводе, уже в дальнем конце цеха, где собирают турбины, откуда-то появился симпатичный такой парень с гитарой на плече; он прошел мимо нас, засунув свободную руку в карман куртки, поболтал с кем-то и тронулся дальше, вдоль главной улицы цеха; он так и прошел весь цех впереди нас (мы тоже шли на выход) и исчез в дверях; по пути он снова с кем-то здоровался, махал кому-то рукой, и никто его не останавливал, хотя, наверное, с гитарой ходить по цеху не положено.
Кто-то из малышей все же не удержался и дернул за струну, потом второй. Никодим Давыдович сказал:
— Ну, дети, я вижу, вы устали. Тогда про ноты я расскажу вам в другой раз, а сейчас давайте поиграем, кто как умеет. Вы не расстраивайтесь: ясно, что у вас на первых порах ничего не выйдет, но это не страшно, нет, рассмотрите каждый свой инструмент, попытайтесь понять, как он устроен, обращайтесь с ним бережно, это ваш друг. Не стесняйтесь, только не дергайте струны слишком сильно, им это вредно.
Вся малышня принялась щипать свои инструменты, Жорка Питомников скорчил жуткую рожу, мол, непонятно, как играть, я растерялся от всей этой ерунды, и мы с ним долго ничего не делали, а просто сидели и смотрели в потолок. Чушь какая-то! Вот ведь номер. Тут же я обозлился, прижал скрипку к плечу, положил на нее подбородок (так и надо — я видел) и стал водить смычком по струнам: туда — обратно, туда — обратно. Потом стал прижимать струну пальцем в разных местах, после другую струну — получились разные кошмарные звуки.
Никодим Давыдович ходил по комнате среди ребят и каждому почти говорил:
— Та-ак. Молодец. Молодчина! Любое такое расстояние на грифе, от железочки до железочки, называется лад. Запомни. А это и есть как раз гриф. На нем располагаются струны.
На меня он взглядывал только изредка и ничего не говорил. Потом стал глядеть чаще и даже останавливаться около меня, но по-прежнему молчал. Я взглянул на него и увидел, что он как-то странно на меня смотрит. Смотрит и молчит. Я отвел глаза и изо всех сил задвигал смычком по скрипке. Один раз он положил руку мне на плечо, ужасно сделалось мне неловко, я съежился и перестал играть, и тут он сказал:
— Дети, я думаю, на сегодня достаточно, хватит. Ставьте свои инструменты к стенке и идите домой, а если вам понравилось, приходите снова через три дня, в семь часов, мы будем заниматься два раза в неделю.
Потом он поглядел на Жорку Питомникова и добавил:
— Если вы с ним друзья (и он указал на меня), подожди его, пожалуйста, в парадной или на улице, — мне нужно поговорить с ним наедине. С глазу на глаз. Тебе не трудно, я надеюсь?
Я поглядел на Жорку, сделал так губами и плечами пожал, мол, понятия не имею, в чем тут дело, а малышня уже, вопя, убегала из комнаты, и Жорка тоже пошел, сказав, что дождется меня на улице.
Когда комната опустела и остались только мы вдвоем, Никодим Давыдович и я, он велел мне сесть и долго молча ходил по комнате вокруг меня.
— Не знаю, как и начать, — сказал он, вдруг посмотрев мне прямо в глаза. Я сидел.
Он еще немного походил по комнате, потом быстро подошел ко мне, положил мне руку на плечо, опять поглядел прямо в глаза, после отпустил меня, отвернулся и сказал:
— Я боюсь, что ты мне не поверишь. — Он так и стоял спиной ко мне, так и говорил, на меня не глядя. — Я, между прочим, и сам не все понимаю, как это сразу может так быть, но... — Он замолчал ненадолго и, так и не повернувшись ко мне, закончил: — Поверь мне, поверь мне, пожалуйста, на́ слово, хотя, если ты и поверишь, ты не придашь этому никакого значения, но... у тебя, братец, замечательный звук, — и повторил каким-то особым голосом: — да-а, замечательный звук!
Тут же он быстро повернулся ко мне и заговорил почти скороговоркой:
— Тебе не понять, никак не понять, что это значит. Я не могу сообразить только, хорошо или плохо, плохо или хорошо, что ты этого не понимаешь. Может, это и к лучшему? А может, ты и понимаешь? Не знаю. Прекрасный звук! Да знаешь ли ты, братец, что это такое? Это... это... дар, особый дар. Прекрасному звуку нельзя научиться, хорошему — да, можно, но прекрасному — никогда, его надо иметь. И ты его имеешь. Любой настоящий музыкант отдал бы полжизни, чтобы иметь такой звук, как у тебя. Я нич-чего не понимаю! Ты ведь впервые в жизни держал в руках инструмент, ведь так?
— Да, — сказал я. — Впервые.
— Иди, — сказал он. — Я верю. Ай, да если даже ты говоришь неправду, если даже и не впервые, какое это имеет значение! Иди и обязательно — обязательно! — приходи в среду. Запомни, я жду тебя. Иди.
Я встал, попрощался с ним и вышел.
— Ну что? — спросил Жорка. — Чего он от тебя хотел?
— Знаешь, — сказал я. — Он говорит, что у меня... знаешь что? — замечательный звук!
Мы переглянулись и оба захохотали.
— Вот что, — сказал Жорка. — Заскочим ко мне. Чайку попьем, а главное, я покажу тебе пару кроликов, очень хороших, я вчера приобрел.
Я вдруг подумал, что он ничего себе парень, довольно общительный, но не приставала, нормальный, симпатичный парень, и я согласился.
Мы пили чай и болтали о всякой чепухе, не помню уже, о чем. А на стол он поставил клетку с этими кроликами, вроде бы какими-то ангорскими.
Он не врал — кролики оказались мировые.
До сих пор ума не приложу, как это вышло и кому пришла в голову эта сумасшедшая идея — пригласить меня в состав редколлегии стенной школьной газеты, но факт остается фактом: меня пригласили.
На перемене в класс пришла Евгения Максимовна (я как раз дежурил с Кудей), Кудю она послала с каким-то поручением в учительскую, а мне с ходу изложила это гениальное предложение членов редколлегии.
— Пойми, — говорила Евгения Максимовна, а я стоял и качал головой из стороны в сторону: не хочу, не хочу, — ведь это очень почетно — их предложение. И для нашего класса это почетно. Посуди сам: в редколлегии школьной стенной газеты все, понимаешь, все ребята из старших классов, восьмых, девятых, десятых. Есть еще одна девочка из седьмого — тоже случай исключительный («Особо талантливая девочка», — подумал я), а из шестых классов — ты один, случай редчайший.
— Зачем я им? — сказал я. — И почему именно меня? Почему не Сашулю, например, у него по русскому сплошные пятерки, а у меня и тройки проскакивают, вы же знаете.
— Да пойми же ты, — сказала Евгения Максимовна, — что все решила твоя заметка. Я, конечно, ее читала, и она мне очень и очень понравилась, но они просто пришли в восторг, и я их понимаю, у тебя верный глаз и очень хороший стиль, ты пишешь свободно и просто.
— А мои тройки по русскому? — сказал я. — Они же не с потолка берутся! А?
— Погоди-погоди, — сказала она. — Зачем ты торопишься? Может, с грамотой у тебя действительно не все в порядке, но к стилю это не имеет отношения, ты пишешь легко и свободно, а неграмотности старшеклассники тебе исправят, пока ты сам не научишься. Главное, им невероятно понравилось, как ты пишешь, и они очень просили меня поговорить с тобой, а меня, как ты сам понимаешь, и уговаривать не надо, — для нашего класса это просто честь.
— И что я там буду делать? — спросил я.
— А вот это я не знаю, это они тебе сами объяснят. Что-нибудь стоящее, поверь мне, ведь они сами пришли от тебя в восторг, никто им не подсказывал. Зайди сегодня после пятого урока в десятый «А», там будет собрание редколлегии. Хорошо? Смотри не подведи меня и наш класс. Жаль, что мне приходится тебя уговаривать, я этого не люблю, не люблю заставлять, понимаешь? Другой бы на твоем месте сразу бы согласился.
— Знаете, — сказал я. — По-моему, им просто охота спихнуть мне свою работу.
— Не говори глупостей, — сказала она. — Зайди на редколлегию, и сам убедишься.
«Струнный оркестр, газета, — думал я весь день, — что это еще такое? Главное, если бы я еще сам хотел, а то — на тебе!»
Но пришлось пойти. Раз обещал — значит обещал. Вечно так: сам не хочешь, пообещаешь и идешь.
Когда прозвенел звонок на шестой урок, я сразу же пошел в этот десятый «А», — терпеть не могу тянуть резину, если уж что-то решил...
В классе, за партами, в разных местах сидело человек пять мальчишек и девчонок — старшеклассники. Они болтали, фасонили, по-моему, и не обратили на меня никакого внимания, когда я вошел. Я постоял немного и сел, жутко ненавидя себя за то, что вечно я соглашаюсь, когда меня уговаривают. На столе — я увидел — лежала, свешиваясь краями, огромная стенная газета, еще пустая, без заметок, но уже с заголовком: «Мир и мы».
В класс вошли еще две девчонки, ужасно модные, их-то те, которые сидели, сразу заметили (хотя, по-своему, я был даже рад, что на меня никто не обращает внимания) и завопили:
— Ну где же вы?! Пора, пора. А мы ждем! Так нельзя!
Тра-ля-ля, тю-тю-тю, ах-ах!!!
Тут же встал худющий-худющий такой старшеклассник и сказал:
— Друзья, начнем!