И только после этого посмотрел на меня.
— Извиняюсь! — сказал он, глядя на меня, и все тогда — я заметил краем глаза — посмотрели на меня тоже. — Что ты хотел?
— Ничего особенного, — сказал я громко. Мне вдруг захотелось встать почему-то, но я не встал. — Мне сюда велели... ну, предложили зайти. Евгения Максимовна предложила.
— Как твоя фамилия?
— Громов, — сказал я.
— О-о-о! Громов! — сказал он, и я подумал, что он с самого начала догадался, гусь, что я и есть Громов, только ломал комедию. — Друзья, это Громов!
Я опустил глаза и стал краснеть. Все, наверное, смотрели в этот момент на меня, рассматривали.
— Вот что, Громов, — стал он говорить дальше, но я не поднял головы. — Мы решили здесь все, не пригласить ли тебя работать к нам в редколлегию, мы сейчас проведем первую часть нашего заседания, которая в плане так и записана: «Прием Громова». Так ты не против?
— Не против, — сказал я глупым голосом.
— Отлично! Кто читал заметку Дмитрия Громова «Туманный цех»? Прошу поднять руки.
Краем глаза я видел, как все подняли руки.
— Кто за то, чтобы Дмитрий Громов стал членом редколлегии нашей газеты?
Руки опять подняли все.
— Поздравляю! — сказал он. — Здесь еще нет двоих: у одной девочки шестой урок, а Зайченков болен, но ты все равно принят большинством голосов. Мы с удовольствием прочли твою заметку «Туманный цех». Она нам очень приглянулась. («Приглянулась!», — смех!) Очень точное, хотя и не броское название. Обычно пишут: «Экскурсия на завод» или: «На заводе», а у тебя очень оригинально и хорошо. И вся заметка такая, написана просто и свободно, а главное, ты наблюдателен, — газетчик и не может быть иным. Теперь коротко познакомлю тебя со структурой нашей газеты «Мир и мы». Она выходит раз в месяц. В ней пять разделов: передовица, старшие классы, средние и младшие, — теперь вас будет двое в этом разделе, ты и еще одна девочка, ее-то как раз сейчас и нет, — четвертый раздел — спорт, политика, культура, экономика, искусство, пятый — юмор. Главное в нашей работе — оперативность, то есть быстрота. Каждый из нас, правда, имеет отношение к своему отделу, но все равно обязан по решению редколлегии выполнять любое задание: поехать на объект, в другую школу, скажем, или на завод, или на соревнования, или просто перепечатывать заметки на машинке и приклеивать их на лист. («Во-во, — подумал я, — подкоп под меня»). Всего нас в газете десять человек вместе с тобой, из них — трое художников. «Ху из ху», как говорят англичане, то есть «кто есть кто» в нашей газете, я рассказывать не буду, со временем ты сам со всеми познакомишься. (Пока он держал эту речь, никто даже и не шептался, все молчали.) За каждый номер нашей газеты, каждый раз отвечают два человека: кто-нибудь из редколлегии и кто-нибудь из учителей. Но учителя нас не давят, нет, это, так сказать, равное содружество («Ну, пижон», — думал я.) Вот вроде бы и все. Да, встречаемся мы по средам, каждую неделю. Что бы я хотел сказать в конце? Во-первых, ты должен, с одной стороны, понять, что из шестых классов ты у нас один, это, пожалуй, первый случай в нашей практике, потому что у тебя есть задатки талантливого человека, с другой — ты не должен зазнаваться. И, во-вторых, не делай ложных выводов из того, как быстро мы тебя приняли, просто мы люди темповые и демократичные: прочли, понравилось, решили, проголосовали — и все. Понял? А сам я буду главный редактор, Михаил Тарханов.
— Мишка, брось трепаться и пускать человеку пыль в глаза, — сказала одна из девчонок, и все захохотали.
— Зови меня просто Миша, идет? — сказал этот Тарханов, и я кивнул ему.
Вроде бы ничего были люди, сначала я думал — пижоны, а оказалось — просто валяли дурака. Ладно, посмотрим.
Они заговорили о своих газетных делах, наверное, о них, точно сказать не могу, я не слушал, отключился, как это часто со мной бывает. Вроде бы мне надо было радоваться выше головы, гордиться и лезть в их разговоры, но я не мог, не то, чтобы не хотел, а не мог — устал, скорее всего, от этой нервотрепки и отключился. О чем именно я думал, пока не прозвенел звонок с шестого урока, я уж и не помню. Они сидели, и я сидел и не знал толком, уходить мне или нет, как вдруг дверь в класс отворилась и влетела... Тома.
— А-а-а! Томик! — сказал главный. — Как всегда, вовремя. Ты у нас умница! Мы тут решили попросить тебя об услуге: останься, дорогая, и наклей на лист все заметки, они уже перепечатаны, и молодой человек Громов, которого ты видишь на первой парте, тебе поможет.
Ага, я так и думал, будем клеить газету!
Все старшие повскакали с мест и, уже не замечая нас, умчались из класса — только их и видели. Мы остались вдвоем. Я так и сидел на первой парте. Заколотило вдруг меня — ужас.
— Я читала твою заметку, вернее, твой репортаж, — сказала Тома. — Очень и очень пристойно написано. (Я почти не слышал, что она говорит.) Тебя, конечно, приняли в редколлегию? Поздравляю! Сейчас будем наклеивать заметки.
Я долго молча смотрел, как она расстилает по полу газеты, по всему полу, от стола учителя до доски; только потом я сообразил, что она собирается положить нашу, школьную газету на пол (на столе газета явно не помещалась), и что сами мы тоже должны будем, наклеивая заметки, ползать по полу, потому что иначе их никак и не наклеишь.
— Иди сюда, — сказала Тома, и я встал, отряхнул зачем-то брюки и подошел к столу. — Бери газету за два угла, та-ак, понесли, понесли, теперь клади и тащи с окна клей.
Я принес клей — бутылку с двумя кисточками, поставил его на пол возле газеты и опустился, как и Тома, на колени. После мы ползали и наклеивали заметки: Тома давала мне листочек, отпечатанный на машинке, показывала, куда именно его приклеивать, я смазывал кисточкой уголки заметки и серединку и аккуратно клал заметку в нужное место и приглаживал ее уголки и серединку ладошкой. Листы газеты, которые Тома расстелила по полу, были «Советский спорт», и я то и дело натыкался вдруг на какой-нибудь заголовок: «Неубедительная победа лидера», «Лыжная «Скуадра Адзурра», «Быть или не быть» и чуть ниже: «Запрос депутата датского парламента», «Как две капли воды», «От Зайлера до Килли», «Неожиданно, но заслуженно», «Кассиус Клей говорит «Нет!» и много разных других.
— А вот и твоя, — сказала Тома и, не глядя, протянула мне заметку. — Ты ведь знаешь, куда ее клеить? Там, где заголовок — «Туманный цех».
Странно было видеть то, что я написал, отпечатанным на машинке.
Никогда я не был в таком цеху, в турбинном. В других, когда жил в Сибири, был, а в таком — никогда. Удивительный цех, огромный, длиннющий, как улица, и такой же широкий. Нас туда — весь класс — привел папин сослуживец, Дымшиц. Цех был такой огромный, что я даже растерялся: никогда не думал, что цех может быть такой величины. И он был в тумане, не весь, конечно, нет, но под потолком стоял туман и особенно — вдали, там, где пех кончался. Не хочу врать, не буду, но мне кажется, все мы, весь класс, немного остолбенели, когда вошли в цех, — такой он был удивительный. Главное, когда мы присмотрелись, мы увидели, что станков в цеху много, а рабочих почти нет: двух человек вполне, оказывается, хватает, чтобы управлять огромным и сложным станком, потому что все управление автоматизировано, сиди себе за пультом и управляй. Я все думал, откуда в цеху такой туман, но так и забыл спросить… »
И т. д., и т. п.
— Сначала клей заметки, — сказала Тома, где-то у самого моего уха, и я вздрогнул. — Наклеишь, а потом будешь читать. Времени мало.
— А я и не читаю, — сказал я. — С чего ты взяла?
Она мне ничего не ответила и продолжала ползать по полу, не глядя на меня и потряхивая своими модными косичками.
«Возьму сейчас и дам ей щелчка по шее, — подумал я. — Красивая, — думал я, — девочка-бабочка, — думал я. — Дам вот сейчас щелбана — и все тут». Меня прямо трясло, честное слово!
— У вас скоро вечер? — вдруг спросил я.
— Что?
— У вас, я говорю, скоро вечер, у семиклассников?
— Да. А что?
— Ничего, — сказал я. — Я приду. Собираюсь прийти.
— Зачем? Танцевать?
— Нет.
— А зачем тогда?
— На тебя поглядеть! — сказал я чужим голосом.
— О-о! — сказала Тома. — Любопытно. Но тебя не пустят.
— Если ты скажешь — пустят!
— А ты думаешь, я скажу?
— Скажешь!
Она поглядела на меня, улыбаясь, красивая — ужас, но я смотрел ей прямо в глаза, как — сам не знаю, и она вдруг перестала улыбаться и сказала:
— Ну что ж, приходи.
И отвернулась от меня в сторону.
Я знал, что они ужинают, но когда я вошел в квартиру и громко хлопнул дверью, в комнате, где они сидели, была полная тишина, — а они были там, я знал.
Я разделся, вошел в комнату и остановился у самой двери и стоял так с полминуты, глядя, как они сидят и молчат. Ни ложкой не брякнут, ни тарелкой, ни стаканом. Они даже не шевелились и не смотрели на меня. Папа уткнулся в газету, мама, отвернувшись от двери, глядела в окно, Зика сидела ко мне спиной. Что-то случилось.
Я поздоровался и сел на свое место. Глаз папы и мамы я не видел. Я повернул голову к Зике, и она показала мне язык и подмигнула, но очень невесело как-то, и тут же стала допивать чай, хлюпая, как бегемот.
— Ты кончила, Зика? — спросила мама.
— Да.
— Иди на кухню.
Папа закашлялся, встал и юркнул в свою с мамой комнату. И Зика ушла. Глупо, конечно, — и в кухне, и в комнате все равно все слышно.
— Как это могло произойти? — спросила мама. Она строго посмотрела на меня, но тут же отвернулась. Я уже догадался, что случилось что-то со мной, но что именно, честное слово, я не знал.
— Что произошло? — спросил я.
— И ты не знаешь?
— Нет.
— Ничего не знаешь??
— Абсолютно ничего.
— Прекрасно, прекрасно. Во-первых, зачем ты скрыл, что у вас родительское собрание?