— Я скрыл?!
— Разумеется.
— Я не скрывал.
— Но ты же не сказал, что оно будет.
— Нет, не сказал. Но я и не...
— Я-то понимаю, почему ты скрыл, но это же отвратительно, — я совсем-совсем не ожидала.
— Чего ты не ожидала?!
Ужасно глупо и противно было оправдываться, тем более, неизвестно еще, в чем, но я сказал все-таки:
— Честное слово, я не знаю, что происходит. Мне ничего не известно.
Но маму уже было не остановить...
— Ты не знаешь, что у Зики сегодня было родительское собрание?!
— Знаю, слышал, она говорила, только я забыл, что именно сегодня.
— И ты не знаешь, что сегодня и у тебя было собрание, родительское?!
— Понятия не имел!
— И ты не знал, что у всех оно бывает в один день?!
— Ничего я не знал, я же сказал.
— Хорошо. Ладно. Пусть. Пусть ты не знал, что оно бывает у всех одновременно, в один день. Пусть! Но ведь вас в классе наверняка предупредили, что собрание будет. А?!
— Не знаю, наверное. Но я не слышал.
Глупо было доказывать, что я такой вот человек — отключаюсь и просто не слышу, что делается вокруг и о чем говорят.
— Но это все ерунда! — продолжала мама. — Если ты вдруг — хотя это совершенно-совершенно нелепо! — действительно не знал, что оно будет, то наш разговор все равно состоится...
— Какой разговор?!
— А если ты знал о собрании...
— Я ничего не знал, ничего!
— ...а если ты знал, то мне совершенно понятно, почему ты это скрыл от меня.
— Ничего я не скрывал! Я же дал честное слово!!!
— Когда у человека две двойки: по арифметике и географии, ясно, почему он скрывает родительское собрание!
— Какие двойки? — тихо спросил я, как бы крикнул, но медленно и тихо.
— По арифметике и географии — вот какие! Или, может быть, ты их не получал?!
— Я их не получал!
— Правда?! Вот новости! Но я-то их видела! Собственными глазами! Совершенно случайно, когда я ушла с Зикиного родительского собрания, — у нее-то, слава богу, все в порядке! — Я узнала, что и у тебя собрание. Я просто бросилась туда, в твой класс! Но я опоздала. А Евгения Максимовна уже ушла. И там были все родители или не все, я не разобралась, и они рассматривали журнал, и я посмотрела...
— Очень жалко, что ее не было! — сказал я.
— Кого «ее»?
— А кого не было в классе?
— Я не знаю, кого не было в классе!
— Ты же сама сказала, что Евгении Максимовны не было.
— А почему это жалко, что ее не было?
— Потому что она, если бы увидела эти двойки, все равно бы догадалась, что они не мои.
Я так и не знаю, почему я выскочил из дому и решил поехать к Евгении Максимовне: мне-то ясно было, что она вполне верит, что эти двойки не мои, но я решил поехать. Я почти скатился вниз по лестнице и вдруг кто-то заорал мне сверху:
— Гром! Ты куда?!
Я поглядел наверх — там, на этаж выше, стоял Жорка Питомников.
— Привет, — сказал я. — Ты к своему Генералову?
Он ничего не ответил мне и спустился вниз.
— Слушай, — сказал он. — Я все знаю про эту историю. Дурацкая история, ничего не скажешь.
— Про какую историю? — спросил я.
Он говорит:
— Может, ты сам не знаешь? Я про эти двойки твои несчастные.
— Я знаю, — сказал я. — А тебе-то это откуда известно?
— Ну, моя была на собрании и видела там твою, они обе журнал листали и разговорились. Моя, как пришла, сразу мне все и выложила. Я вот и думаю, чья это работа. Я-то знаю, что ты их не получал.
— А мне и не важно, чья это работа. Я об этом и не думаю. Ты к своему Генералову, что ли?
— Да нет, — сказал он. — Я... да я к тебе решил заскочить, раз такая история. Мне моя про твою рассказала, как она разохалась, я и подумал, может, мне к тебе заскочить и сказать, что к чему.
— Не надо, — сказал я. — О чем говорить, раз она мне уже не поверила. Ты ей объяснишь, она поверит, но не в этом главное... Мне-то она не поверила.
— Еще бы, — сказал он. — Двойки-то стоят.
— Хорошо как раз, если бы она мне все равно поверила. Пусть думает, что угодно, но если я сказал, что не знаю, в чем дело, значит, надо верить. Ты сам-то это понимаешь?
— Я-то понимаю, но ведь пары стоят.
— Ну и что? Вот когда она их увидела, она вполне могла думать, что они мои. Чьи же еще? И все равно лучше, если бы, увидев эти пары, она решила, что я не успел ей сказать. А она сразу заявила, что я скрыл. Когда так не верят, хоть из дому беги.
— А ты что, сбежать собрался? Как реактивный мимо меня пролетел.
— Да нет, — сказал я. — Я к Евгении Максимовне хотел заскочить, только не знаю зачем.
— Да брось ты, — сказал Жорка. — Завтра разберешься. А чем она тебе сейчас поможет? Ничем. Пойдем лучше в «Мороженое», грамм по двести пломбиру слопаем, мелочишка у меня есть, и вообще я хотел с тобой посоветоваться.
Я согласился. Да и идти-то было некуда. К тому же вдруг мне маленько полегчало, и я подумал, что, может, это из-за Жорки, потому что все-таки он довольно нормальный парень, не пижонит, как некоторые, а с другой стороны — не подлизывается, просто нормальный парень, симпатичный.
Мы с ним устроились в «Мороженом», в углу, он накупил пломбиру, мы немного поели, и потом он сказал:
— Слушай, помнишь, я трепался, что буду разводить животных? Помнишь? Ну, насчет того, что технику я люблю, но займусь разведением животных, раз у меня такая фамилия. Это все сплошной треп, и я хотел спросить у тебя, как ты думаешь... Только ты никому не говори, мне жутко стыдно, мне и тебе-то стыдно об этом говорить! Вот как ты думаешь, не стать ли мне писателем?
Я чуть не захохотал, но удержался, пихнул в рот полшарика пломбира и удержался, потому что Жорку мне обижать не хотелось.
— Ты, главное, пойми, — сказал он, — почему мне эта мысль в голову пришла. Мне тут попалась на днях книжка одного писателя, где он пишет сначала, как он писателем-то как раз и стал. Для этого ничего особенного не надо, в этом весь фокус. И учиться не надо, представляешь? Только нужно иметь много разных других профессий: он сам, например, был плотником, работал в газете, кочегаром немного был, этим, ну, такелажником — вещи двигал, шофером... А мне-то как раз это и нравится, много профессий, я как подумаю, что я больше люблю, так и сам не знаю — то ли технику, то ли животноводство, то ли еще чего — мне многое нравится. Он пишет, этот писатель, что ничего особенного делать не надо — имей себе много профессий и разъезжай по всем частям света и знакомься с разными людьми, а потом пиши. Понял теперь, что к чему? Я вчера даже так разошелся, что рассказ написал.
— Честно? — спросил я. — Ты не заливаешь? — Я-то сначала подумал даже, что он просто треплется, лишь бы поболтать.
Жорка сказал:
— Знаешь, на другого бы я обозлился, но на тебя я злиться не буду, и неохота чего-то, и к тому же мне твой совет важен. А рассказ у меня есть, ты не сомневайся.
— Да я не сомневаюсь, — сказал я. — Просто я опешил немного, сколько учусь в школе, а ни одного знакомого писателя у меня не было. Ты бы показал рассказ.
— Во-во, — сказал Жорка. — Я как раз об этом и хотел с тобой потолковать, получился рассказ или нет. Я читал твою заметку о турбинном цехе, просто шикарная заметка, главное, ты все верно написал, как оно и было.
— Да брось ты, — сказал я. — Написал и написал — говорить об этом неохота.
— А я и не говорю, — сказал Жорка. — Просто чтобы ты понял, отчего я именно к тебе обратился. Ты сам здорово пишешь и, значит, можешь мне кое-что подсказать.
— Ты читай, — сказал я. — Мне вправду интересно.
Он ужас как обрадовался, когда я это ему сказал, полез в задний карман брюк и достал помятый тетрадный листок.
— Ну, слушай, — сказал он. — Хотя это даже не рассказ, а просто так, про жизнь, что я видел. Ну, не рассказ, а сцена из моей жизни и из жизни зверей. Я тебе говорил, что я зверей люблю?
— Нет, не говорил. Да ты читай.
— «Дятел», — сказал он.
— Что?
— Ну, дятел, птица, рассказ так называется.
— Ага, читай.
— «Дятел», — повторил он. — Рассказ. «Это произошло зимой, когда я как раз на каникулы приехал в дом отдыха вместе с папой. И вот однажды я поехал гонять на «финках» с одной не слабой горы. Еду я к этой горе, кругом тишина, мороз и снежок валит. И вдруг я услышал стук — бам-бам, бам-бам, бам-бам — по дереву. Как в маленький барабанчик. Дерево было тонкое, старое и сухое. Я поглядел на верхушку и увидел дятла. Вполне приличный был дятел, здоровый. Наверное, делал себе дупло! Я не стал ему мешать и уехал. А когда я возвращался этой же дорогой домой, я увидел, что дерево-то это, на котором сидел дятел раньше, валяется на снегу, а он уже другое долбит, тоже, видно, хочет свалить. Он их валил, вот что, а вовсе не делал себе дупло, как я думал раньше. Чего только не увидишь зимой в лесу!»
— А что, отличный рассказ, — сказал я. — Вполне годится.
— Верно, не слабый? — спросил Жорка.
— Слушай, а что такое «не слабый»? И в рассказе у тебя такое слово есть.
— Это теперь так иногда говорят. Например, слабая гора — это никудышная, маленькая, а не слабая — значит, гораздо лучше, круче.
— Ты это слово замени, — сказал я. — Оно, может, и ничего себе слово, но для литературы не годится.
— Уверен? — спросил Жорка.
— Конечно, — сказал я. — Это сразу чувствуется.
— Ну, тогда я уберу.
— И еще, по-моему, не очень верно: «бам-бам, бам-бам...» Я думаю, лучше: «бум-бум...»
— О! Это ты, пожалуй, точно сообразил. Раз «как в барабан», то «бум-бум» лучше. Я переделаю. Ну, спасибо тебе. Я сейчас забегу к нашей старушке соседке, у нее машинка есть, и я своего «Дятла» отстучу. На машинке шикарней выглядит. Пока, Гром. А про двойки ты плюнь думать. Пускай эта дрянь мучается, которая тебе их поставила в журнал, а ты не обращай внимания. Пока.
Дома я увидал вдруг Никодима Давыдовича. Я растерялся сначала, потом вспомнил, что сегодня ведь второе занятие струнного оркестра, но все равно не понял, как он нашел меня, а вернее — зачем.