— Здравствуйте, Никодим Давыдович, — сказал я.
— Здравствуй, Громов, — сказал он. — Я решил зайти к вам домой и убедить твою маму, чтобы тебя отдали в музыкальную школу. Просто я хочу, чтобы и она знала о твоих способностях, а то ты мог вполне ей и не сказать.
Я просто не знал, что ему и ответить.
— Теперь я поеду, мне далеко домой добираться, через весь город.
— Можно я провожу вас немного? — спросил я.
— Митя! — сказала мама. — А если я хочу предложить человеку чаю? Так же невежливо.
Я промолчал. Я не мог и не хотел с ней говорить, да к тому же и так ясно было, что человек торопится и ему не до чаю.
— Вы только ради бога не беспокойтесь, — сказал Никодим Давыдович. — Я не могу пить чай, очень уж далеко мне ехать. До свидания, благодарю вас.
Мы спустились с ним по лестнице вместе, и оба молчали, а потом он сказал:
— Сегодня на занятии никого не было. Только двое малышей. Я прямо не знал, что с ними делать. Мне нужны ребята постарше и посмышленней, как ты.
После он снова замолчал и долго стоял так, глядя в небо. Потом сказал:
— Пойдем в красный уголок, я с удовольствием позанимаюсь с тобой полчаса.
— Что вы! Что вы! — сказал я. — Вам же ехать далеко, а вы ведь от чая отказались.
— Ну, чай — это одно дело, а музыка — совсем другое. Пойдем, я не очень задержусь, не беспокойся за меня. Ключ я еще не отдал, за ним дворничиха придет.
В красном уголке было как-то ужасно пусто, хотя и полно стульев, наверное, потому, что людей не было, а сама комната была огромной и с низким потолком. Мы прошли с Никодимом Давыдовичем к столу в дальнем конце, он взял в руки мою скрипку и сказал:
— Послушай меня внимательно. Кстати, ты, конечно, не знаешь нот?
— Нет, — сказал я.
— Ну это не страшно, это дело наживное, ты запомнишь их потом, как таблицу умножения. Главное не в этом. Главное в том, что ты так и не поверил, что можешь стать прекрасным музыкантом, вот и на занятия не пришел сегодня, а мне очень жаль, очень жаль, если ты так и не поверишь в себя. И я знаешь, чего хочу, — поэтому я и попросил тебя зайти сюда, — чтобы у тебя прежде всего была правильная постановка обеих рук. Мало ли что будет потом, может, ты так и не пойдешь в музыкальную школу, а инструмент не бросишь — в этом случае никак нельзя допустить, чтобы ты привык к неверной постановке, так все дело можно испортить. Иди сюда, возьми теперь скрипку, сначала левой рукой, положи вот так подбородок, та-ак, верно, теперь правильно обхвати рукой гриф, давай я тебе поставлю пальцы, этот — сюда, этот — сюда. Та-ак, верно, а смычок нужно держать таким вот образом, поставь его теперь на струны, правильно, теперь проведи им сверху вниз, чувствуешь? Нет, я не ошибся, звук отменный. Постарайся запомнить постановку рук не только головой или глазами — ты понимаешь меня? — а своими руками, просто постарайся почувствовать, как надо держать инструмент — сейчас ты держишь его абсолютно верно. Другой раз я посмотрю, как тебе удалось все почувствовать и запомнить. Ты только пойми главное: сразу, конечно, ничего не выйдет, но стараться надо изо всех сил, следи за постановкой: затвердить ошибку легче, чем потом исправлять. А теперь я пошел, поеду домой. Ты останешься? Или тоже домой?
— Не знаю, — сказал я. — Я, пожалуй, побуду здесь немного. Поиграю.
Не хотелось мне ему говорить, что домой меня не тянет, и огорчать его, что я из-за этого остаюсь, тоже не хотелось.
— Ну поиграй. Только думай о руках. А ключ потом отдашь дворничихе, или она сама придет. До свиданья.
— До свиданья, Никодим Давыдович, — сказал я, и он прошаркал в своих галошах по всему красному уголку и вышел наружу.
Я долго сидел один, положив скрипку на стол, и думал, зачем я ему нужен, Никодиму Давыдовичу. Что у меня оказался какой-то там прекрасный звук (хотя, честно говоря, я не очень-то до конца в это верил) — это было мне понятно, но чего он со мной носится, и какой ему в этом толк — я не понимал. Да и чему он может меня научить? Это ведь не музыкальная школа. Так себе — кружок. Да и какой это кружок? И не ходит-то никто. Не будет же он только из-за меня ездить!
Я опять взял со стола скрипку, приставил ее к плечу, вдруг в красный уголок вошла пара каких-то малявок и уселась на заднем ряду, но я не ушел и не стал их прогонять, я положил, как надо, подбородок и провел смычком по струнам: получился звук. Неужели и вправду ничего себе звук? Провел еще раз. Вроде бы ничего. Густой такой, ровненький. Я передвинул палец по грифу пониже — звук получился новый, другой. Я стал двигать палец туда-сюда и вдруг разобрал мелодию — корявую маленько и какую-то незнакомую, но мелодию ведь все-таки, а не то, чтобы шаляй-валяй, не просто смычком размахался. Я попробовал сыграть ее еще раз, и она даже вроде получше получилась.
— Это кто это у нас тут пиликает? — услышал я голос, вздрогнул, обернулся и увидел тетеньку, наверное, дворничиху. Малышня тут же смылась.
— Вы дворничиха, тетенька? — спросил я.
— Я дворничиха, а ты кто?
— А я... я, в общем, я здесь играл, вот вам ключ, Никодим Давыдович велел передать. И еще... еще он сказал, чтобы вы мне его давали, когда я, может быть, буду здесь учиться.
— Учись, отчего же, — сказала она.
Я вернулся домой и тут же залез в кровать и свет погасил, хотя Зики еще не было.
— Это ты, Митя? — спросила мама, но я ничего не ответил. Тут же мне стало так тяжело, так тяжело, что я даже зубами заскрипел.
— Это я, да, — сказал я, помолчав.
— Ты не болен? — спросила она.
— Нет, — сказал я. — Просто я устал.
На этот вечер я решил не ходить, на вечер семиклассников. Я говорил Томе, что хочу прийти, но это, пожалуй, я просто ляпнул, нервы сдали тогда, когда мы клеили стенгазету: просто я разволновался, когда она пришла и когда мы остались одни, и понес несусветную чушь.
«Зачем ты, — говорит, — придешь? Танцевать?»
«Нет!»
«А зачем тогда?»
«На тебя посмотреть».
Противно было вспоминать этот разговор. Я просто вышел из дому и долго бродил, вдруг поняв занятную штуку: оказывается, я незаметно для себя уже хорошо знаю свой район — дома, магазины, небольшой сад, кафе «Мороженое», огромные дворы с теннисными кортами, где мальчишки играют в футбол, искусственный пруд и кинотеатр «Дружба», огромный тир в одном из домов и строительную площадку, где — мне кто-то сказал — будет наша станция метро. Я так и подумал — наша станция. Впервые со дня приезда мне наш район понравился. Он, конечно, совсем не изменился за этот месяц, просто это я ничего не замечал. Особенно мне стали нравиться дома, высоченные, узкие — очень красивые, если приглядеться. Возле одного из них, там, где ярко светилась реклама «Ателье мод», «Светлана», я остановился и стал рассматривать газету: большую фотографию зимнего леса и лыжника в лесу; где-то наступила уже зима, а у нас в Сибири — наверняка. У этой же газеты стояла женщина — я сначала не обратил на нее внимания — и что-то внимательно рассматривала в газете. Иногда она тихо говорила: «Мимо. Опять мимо. Опять. Так, жаль. Снова мимо». После вдруг сказала громко и сердито: «Опять все мимо. Ничего!» — и, я это почувствовал, поглядела на меня. Я поглядел на нее тоже, и что-то в ней показалось мне знакомым.
— Что мимо? — спросил я. — Вы о чем? — А сам старался понять, что же мне в ней знакомо. Что именно. Саму-то ее я не знал.
— Вот, лотерея, и опять я ни на один мой билет не выиграла. Жаль. Хоть разик бы.
И вдруг я мигом все вспомнил. По ее глазам. Глаза! И тут же по голосу. Это была та самая девушка-врач, которая приходила ко мне, когда я болел. Я так и не видел тогда ни разу ее лица: она приходила ко мне в повязке на лице, сама была нездорова, поэтому я и не мог узнать ее сразу. Но глаза-то, глаза очень красивые — большие, темные такие глаза и очень грустные.
— Это вы? — сказал я. — Здравствуйте, я узнал вас.
— А я тебя сразу, но не призналась, думала, что ты меня не узнаешь.
Лицо у нее было некрасивое, какое-то такое, не страшное, нет, просто жутко обычное, я ломал себе голову, когда болел, какая она, красивая или нет? Глаза-то очень красивые, а лицо? Она же была в повязке.
— Как мама? — спросила она. — Здорова?
— Да, — сказал я. — Спасибо. — А сам смотрел ей в лицо, старался разглядеть получше. — А вы здоровы? Не болеете? Не ходите к больным, как тогда, с повязочкой?
Я вдруг смутился и покраснел, ляпнул, балда, про повязку, а вдруг она знает?
Но она улыбнулась, — что она ответила, я и не расслышал, — и лицо ее стало совсем другим, ну, просто совершенно другим, очень красивым, я даже обомлел.
— А ты, я вижу, здоров, — сказала она почему-то строго и перестала улыбаться. — Смотри, не бегай сейчас без пальто, это уже настоящие холода наступают, осень почти кончилась.
Она говорила дальше что-то еще, строго, я кивал и глядел на нее; без улыбки ее лицо стало обыкновенным. Но я-то уже знал, какая она на самом деле. Поразительно, как бывает на свете, думал я, у нее такое, в общем-то, некрасивое лицо, а стоит человеку улыбнуться... Я заметил такую штуку впервые в жизни. Не знаю почему, но это меня так поразило, что я дослушал ее как в тумане, не помню, как попрощался, и вдруг быстро пошел в сторону школы. Я еще даже не знал, что иду именно в школу. Просто со мной что-то произошло, я не знаю, как бы это выразиться, но мне стало хорошо, даже радостно — фу, корявые какие-то слова, но других я не знаю. Я сейчас мог идти куда угодно, хоть на край света, а уж в школу — тем более. Ну и что ж, что Тома. Проведет меня на вечер, а там ладно, посмотрим, нет, не на нее посмотрим, а в общем, так сказать, смысле, там и другие люди будут. Я пошел быстрее и даже, кажется, что-то запел и вдруг рассмеялся, потому что тут же сообразил, что я и на самом деле пою и как раз ту песню, вернее — что-то корявое и похожее на ту мелодию, которая сочинилась у меня на скрипке.