Через стеклянные двери школьного вестибюля я увидел контроль, ребят семиклассников, но Томы не было. Зачем стояли эти семиклассники, было неясно, народу никого ни в вестибюле, ни на улице. Томы не было точно, но я пошел прямо к контролю.
— Проходи, — сказала мне девчонка с огромным синим бантом.
— А Тома где? — зачем-то спросил я.
— А зачем она тебе?
— Она обещала провести меня на вечер, сегодня ведь семиклассники.
— Шестые и седьмые, — сказала она.
Я пошел раздеваться, подумав, что все-таки с вниманием у меня до сих пор беда, лечиться, что ли, надо? Наверняка, раз вечер, то было объявление, плакат, а если и не было, то наверняка в школе говорили: шестых и седьмых, а я, наверное, краем уха услышал и решил, что седьмых. Понятно, почему я так и сказал Томе, но вот почему она мне не сказала правду — неясно. Дурака валяла, что ли? Ну, да это неважно, думал я.
Действительно, когда я разделся, пригладил волосы и поднялся наверх, в коридоре перед актовым залом наших было полно. Валера Щучко стоял в шикарном костюме(«Вот когда бы и мне костюм», — подумал я) вместе с Цыплаковым, и оба они были ужас какие гордые.
— Привет! — сказал я первый, хотя раньше бы постеснялся, но сегодня что-то со мной случилось.
— Привет, — сказал гордый Цыплаков. Щучко, ехидна, только кивнул. — Что так поздно?
— Да я вообще не знал, что и шестые сегодня тоже, — сказал я. — Только потом и узнал.
— Ты странный человек, Громов, — сказал Цыплаков. — Я же сам к тебе подходил в классе и спросил, будешь ли ты выступать с каким-нибудь номером на вечере, но ты ничего не ответил, а уставился в парту. Но я не стал повторять: если человек не намерен тебе отвечать, бессмысленно настаивать.
— Слушай, — сказал я. Я даже смутился, хотя он и пижонил вовсю. — Я тебе пионерское даю, что я не слышал, ты не сердись.
— Невнимание не может смутить меня, можешь не извиняться.
— Да я тебе честное пионерское даю!
— Так что же ты делал, если не слышал?
— Отключился.
— И что делал?
— Ну, думал о чем-то, откуда я могу помнить.
Мимо нас пролетела Галка Чижова, расфуфыренная — уму непостижимо.
— Ты странный тип, Громов, — сказал Цыплаков, и Щучко ехидно скривил губы.
— Извини, Цыплаков, — сказал я и пошел по коридору дальше, потому что где-то там мелькнул Жорка Питомников. Навстречу прошли под руку Александрова-Пантер и Пумка — Луфарева, обе ни на кого не смотрели и загадочно шептались. Что на меня нашло, не знаю, — вдруг я легонько так дернул Пумку за косичку, но она отмахнулась от меня, даже не поглядев в мою сторону. Где-то слева от меня промчался Бочкин, все остальные — были лица, мне мало знакомые, то ли семиклассники, то ли из шестых классов, но не из нашего. Сзади заиграли на губной гармошке, я обернулся, не понял — кто, не рассмотрел, хотел идти дальше, но тут кто-то взял меня за плечо, я поглядел: передо мной стояли директор школы и Миша Тарханов, редактор газеты.
— Он! — показывая на меня пальцем, сказал Тарханов директору.
— Я знаю, — сказал директор. — Читал твою заметку, хорошо, молодец.
— Громов — это наш уникум, — сказал Тарханов. — Шестиклассник, полноправный член школьной редколлегии — случай редкий.
Тут откуда-то взялся рядом Жорка Питомников, я схватил его за руку и, пока не успели уйти директор и Тарханов, сказал как можно быстрее, чтобы Жорка не удрал:
— Миша! Питомников написал отличный рассказ «Дятел». — Жорка стал вырываться, но я крепко держал его. — Очень советую напечатать его в газете.
— Что ж, мы можем рассмотреть его на заседании редколлегии, приноси, — сказал главный редактор.
Жорка страшно расшипелся на меня, когда они ушли.
— Да брось ты, — сказал я. — Не валяться же твоему рассказу, раз он написан. Ты писатель? Вот и давай рассказ, а то — что ты за писатель!
И тут же зазвенел звонок к началу концерта, и Жорка перестал шипеть.
Может быть, это опять покажется странным, но концерт я почти не помню, я его как следует и не смотрел. Кое-что промелькнуло, конечно. Одна девчонка, например, привела из дому дрессированную собаку, и та показывала номера. Еще неплохо выступили гости из соседней школы — черкесский танец. Из наших (ну, из моего класса) был Генка Грушков, читал смешные какие-то стихи, не помню чьи, но очень смешные. Генка вообще был занятный парнишка. Веснушчатый, лопоухий и очень тихий, ну просто жутко тихий. На уроках он вечно ел бутерброды, молчал и улыбался. Редко-редко что-нибудь говорил, но уж если скажет — смешно до слез. Когда я начал учиться в этой школе, он так долго молчал и никак не проявлял себя, что я не сразу его заметил и раскусил. Выступили еще братья Бернштейн, Игорь и Вячеслав, с гимнастическим номером. Вот и все. Больше я ничего не запомнил, а концерт был большой.
Я сидел, поглядывая иногда на сцену, но думал о своем. Не то чтобы на какую-нибудь определенную тему, а просто так, сплошное мелькание мыслей. И все время мелькало у меня перед глазами лицо девушки-врача: то некрасивое, обычное, то очень красивое, очень, когда она улыбалась. И мелькало еще лицо Никодима Давыдовича.
Я вспомнил вдруг Сибирь, холодную зиму и развилку двух дорог, километрах в двенадцати от нашего города. Я гнал домой на лыжах и вдруг увидел машину на развилке. В кабине почти лежал человек и стонал. Я растолкал его — холод был приличный. Еле-еле он сумел объяснить мне, что он не знал, куда ехать, налево или направо, не знал, где будет населенный пункт. В общем, он правильно сделал, потому что по другой, не по нашей, дороге на триста километров жилья не было. Я сел вместе с ним в кабину, и мы доехали до нашего города. Он вел машину и скрипел зубами от боли, я видел, что с ним неладно, и не спрашивал, в чем дело. Потом уже я узнал, что у него был тройной перелом ноги и это с ним произошло километров за двести до нашего городка. Но он доехал, сумел.
Перед глазами у меня мелькало то лицо девушки-врача, то лицо Никодима Давыдовича, то лицо Дымшица, вдруг — папино, и неожиданно я вспомнил опять мою птичку, которая умчалась в небо. После в голове у меня снова завертелась мелодия, которую я нечаянно сочинил на скрипке, и сразу же я услышал незнакомый голос, который произнес совершенно непонятные слова: «Ищи себя, Громов». Я поглядел на сцену — ничего подобного, голос шел не оттуда, там пели хором четыре девчонки. «Ищи себя, Громов». Что это значит? Что это за голос я услышал внутри себя? И главное — почему? Как я мог услышать, именно услышать, а не подумать, слова, которые я совсем не понимал?
Неожиданно мелькнуло и исчезло передо мной лицо того человека на заливе, который догнал меня, чтобы объяснить мне, что ловить рыбу нужно только зимой, а не летом, он сердился, что я не понял его сразу, и хотел потолковать со мной, а я убежал; глупо было не поговорить с ним тогда, нечестно, раз ему хотелось.
Я вспомнил Табуретку, ну, ту огромную собаку из Сибири, которая любила кататься на лыжах, противную Люси, у которой лечились все кошки и птицы, если с ними что-нибудь случалось, Саню Круглова — он научил меня делать свистульки из акации, вдруг — Рыбкину, и как я бегу от нее, сунув ей в руки лотерейный билет, мол, на, возьми и не сердись на меня, и тут же опять этот голос произнес где-то внутри меня: «Ищи себя, Громов».
«Ищи себя, Громов».
И вдруг я все вспомнил. Ну конечно же, это были совсем не незнакомые слова, конечно же, я их слышал: их произнес Никодим Давыдович тогда, когда мы остались с ним вдвоем в красном уголке и он учил меня правильной постановке рук, а после ушел, и в комнату заползли две малявки, но я их не выгнал и играл прямо при них... Но что он имел в виду тогда Никодим Давыдович, когда произнес эти слова?
Кончился концерт, и начались танцы. Довольно весело было. Несколько раз я искал глазами Евгению Максимовну и Рыбкину, но ни той, ни другой не было. Я не танцевал, не умею, я просто сидел в углу на стуле, в довольно удобном месте и глядел, как танцуют другие. Особенно отличался наш Кудя. Он танцевал каждый танец, все время с разными девчонками и так здорово, что даже у семиклассников ничего не вышло, чтобы его перетанцевать. Трое ребят на электрогитарах играли довольно прилично, даже спели несколько песен, а потом Кудя один станцевал твист и ча-ча-ча, и ему здорово все хлопали, стоя вокруг него, а я потихонечку, чтобы было видно, забрался на подоконник и глядел оттуда. Оттуда-то сверху я и увидел Тому. Она, может быть, все время была в том конце зала, и поэтому я ее весь вечер не видел, я почему-то не вспомнил о ней.
Несколько раз промелькнул Бома. Краем глаза я видел, что он посматривает на меня, но как — зло, безразлично? — этого я не рассмотрел. Он тоже танцевал, как и все, веселился и хохотал басом, но, когда танец был медленный, тихий, он становился серьезным, откидывал голову назад и закрывал глаза. Танцевал он с разными девчонками, но чаще всего с малюсенькой семиклассницей, до того маленькой, что я даже думал сначала, что она какая-нибудь там третьеклашка, ну, вроде бы особо талантливая, и ее пригласили к нам на вечер, на концерт, но потом я увидел у нее на плече жетончик, вернее, бумажный такой плакатик: «7-й «Б». Ответственная дежурная вечера». Надо же. Один раз мы встретились с Бомой глаз в глаз, я тут же отвернулся (он вроде бы тоже) и стал искать в толпе Тому, но почему-то не нашел, куда-то она задевалась.
Но я еще столкнулся с ней в этот вечер, не на самом уже вечере, а когда танцы кончились и все повалили в раздевалку. Я и Жорка Питомников одевались рядом с ней и вместе вышли на улицу. И тут, когда она уже сбежала по лестнице вниз, а мы только начали спускаться, я увидел, как навстречу ей идет... Вербицкий, английский мальчик, этот белый свитер... Я не знаю, как тут выразиться, но что-то ударило меня прямо в сердце, что-то вроде большой пули, и осталось там.
Вербицкий сказал:
— Привет, Том! — И взял ее под ручку. — Ты извини, что я не пришел на ваш бала