— Я не хотел! Не хотел я! — крикнул я.
Они говорят:
— Ну, само собой.
Я кричу:
— Что «само собой»?! Что «само собой»?!
А они хохочут.
Я кричу:
— А что же он меня не бил? А? Что же он-то, а?!
Первый сказал:
— Он не любит. И еще он не имеет права. Он боксом занимается. Им тренер не велел.
— Привет, — сказал я. — Всего наилучшего.
И пошел со двора прочь, и, пока шел, они все молчали и, наверное, смотрели мне в спину.
На душе у меня было... лучше не говорить.
Фиг я принесу ему завтра изоляционную ленту.
Да и на лошадей этих и на цыплят его мне плевать. Лучше буду мыть пол каждый день.
Лучше уж быть глупым, думал я.
Лучше я буду глупым.
Оттуда, издалека
Я тихо открыл дверь в класс и пошел по темному классу к своей парте. Потом я попробовал в темноте крышку парты — как она, не скрипит? — и это была совсем не моя парта, я свою знаю. Я быстро нашел ее, поставил вместо чужой, скрипучей, сел один, а свет не зажег и стал смотреть в окно, на фонари в темноте и думать про то место, откуда я приехал к тетке.
Я любил приходить первым в школу, самым первым, и сидеть в темноте и смотреть в окно, на фонари, а потом вдруг услышать далеко-далеко шаги и голоса, слушать, как они приближаются, а потом в класс вбегают ребята и девчонки, — я всегда так делал, там, где я жил раньше, и теперь так делаю, потому что люблю и еще потому, что думаю про то место. Только здесь светает раньше, и я прихожу в школу совсем рано, а когда наступит весна, я уже совсем не знаю, как быть.
Меня иногда спрашивают: «Ты откуда приехал?»
А я, может быть, не хочу об этом рассказывать, не хочу, и все, и я всегда говорю:
— Оттуда, издалека.
А кому этого мало, те говорят:
— Откуда «оттуда»?
А я говорю:
— От верблюда. Все. Ясно? Понял?
Кому какое дело? Может, им еще про это расскажи да про то, да? Никого это не касается.
Я сидел в темноте и смотрел в окно, на фонари, и думал, что там сейчас снег и двор возле школы весь белый.
«Весь белый, — думал я, — весь белый, белый-белый...» — и вдруг услышал, как далеко-далеко, в самом конце коридора, идет кто-то, и звенит ведро, и ключи брякают.
Он шел долго, медленно, я совсем извелся, а он все-таки отворил дверь в наш класс, и я увидел, что это нянечка. Она громко ударила ведром об пол, и я вдруг жутко напугался, что она зажжет свет, и еще, что я ее напугаю, и я громко сказал:
— Не надо свет!
— Ой! — сказала она. — Ой, здесь кто?!
— Я, — сказал я.
— Кто ты?
— Я. Ну... мальчик, ученик...
— Ох, — сказала она и села на парту вдалеке от меня, а свет не зажгла. — Я напугалась. Так нельзя.
— Что нельзя? — спросил я.
— Пугать так нельзя. Я вся обомлела.
— Извиняюсь, — сказал я. — Трусиха.
— Трусиха, — согласилась она. — Я трусиха. В два раза тебя старше, а такая трусиха.
— Тебе скоро двадцать четыре? — спросил я.
— Уже двадцать семь.
— Стыдно, — сказал я.
— И нисколечки, — сказала она и добавила: — Так и буду сидеть без света.
— Тебе же нужно! — сказал я.
— Не нужно. Я вчера все убрала и чернила налила. А потом я написала на доске «Митя» и не стерла, забыла. Пришла стереть.
— Ну зажги, — сказал я.
— Я могу и так, — сказала она, — и в темноте.
— Ты все видишь? — спросил я.
— Все. Я привыкла.
Из окна в темный класс падал свет фонарей, и я видел, как она сидит на парте, маленько согнувшись, и смотрит на темную доску и не спрашивает, почему я здесь сижу в темноте, и я сказал:
— Смотри, как здорово, в окне.
Она повернула голову и сказала:
— Ага.
— А еще лучше, когда снег, — сказал я. — У нас на севере сейчас снег.
— И ты там был? — спросила она.
— Был.
— Долго?
— Всю жизнь, — сказал я.
— Всю жизнь, — повторила она. — Ну... еще.
— Что «еще»?
— Как там. Расскажи. Если хочешь...
Она сказала: «Если хочешь»...
— Я не люблю, — сказал я, — об этом.
— Почему? Или не надо...
Но я уже говорил.
Я говорил:
— Видишь ли... Там... Там у меня папы не стало. Он погиб. Он геолог был. Я у тетки здесь живу. Я не люблю рассказывать. Я много про те места знаю. Про собак, про охоту, про самолеты, про снег, про все. Я не хочу никому про это рассказывать. Кому какое дело. Это никого не касается.
Она встала с парты, подошла к доске и вытерла ее тряпкой. Потом она подошла ко мне, села рядом, и мы долго молчали.
— Я не люблю ни с кем про это говорить, — сказал я.
— Не надо так, слышишь? — сказала она. — Расскажи ребятам про собак, про охоту, про самолеты, про все и про снег, слышишь?
— Не надо, — сказал я. — Я могу тебе. Приходи завтра утром и потом еще, пока не надоест, — я долго могу рассказывать.
— У меня есть жених, — сказала она. — Митя. Летчик. Он работает на севере, там, далеко, и я скоро к нему еду. Послезавтра.
— Это хорошо, — сказал я, — значит, я к тебе не успею привыкнуть. А ты зачем нянечкой работаешь?
— Я не люблю без дела сидеть, целый месяц надо было ждать, пока он мне письмо пришлет, чтобы я ехала.
— Он не разобьется, ты не бойся, — сказал я. — Он где?
— Он в Якутии.
— Они там не бьются, — сказал я. — Что верно, то верно. Уж там-то они точно не бьются.
— Они бьются везде, — сказала она. — Может, и не часто, но везде. Так бывает. Такая работа. Ее нужно делать.
— Но уж он-то будет летать, не завалится, — сказал я. — Я знаю. Это точно. Ты только не бойся, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она. — Слышишь, ребята идут...
— Да, — сказал я. — Уже светает.
— Я пойду, — сказала она.
— Да-да, — сказал я. — Тебе ведь еще собираться надо.
— Да. А ты не прячься от них, — сказала она.
— От кого? — спросил я.
Но она уже уходила, а в класс вбегали ребята и девчонки, а потом скоро зазвенел звонок — и пришла наша Евгения Марковна. Она улыбнулась, и стало тихо. Было тихо-тихо в классе и светло, и я вдруг почувствовал, что нос у меня задергался, а внутри, в горле и в груди, что-то защемило, заныло, что ли, и сейчас, вот сейчас я засмеюсь или заплачу. ..
— Дома вы сами должны были прочесть про Северный Ледовитый океан, — сказала Евгения Марковна. — Кто хочет отвечать?
— Я, — сказал я. — Я расскажу.
Век его не забуду
Я ждал приезда клоуна с нетерпением.
Нервы у меня были напряжены до предела, и я постоянно думал, что я скажу ему, когда он сойдет с электрички, а я пойду ему навстречу и поздороваюсь за руку.
Он приехал во вторник, рано утром.
Я пошел ему навстречу, поздоровался за руку и так ничего и не сказал. Мне хотелось сказать ему что-нибудь доброе или что-нибудь очень смешное, но я ничего не придумал, хотя что-то и просилось во мне, я просто поздоровался с ним за руку и отвел его к автобусу.
Мы сели в автобус и поехали вдоль моря.
Солнце вышло на небе, и стало тепло.
— А долго нам ехать? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — что вы. Минут десять, никуда не сворачивая с шоссе. Слезем, а там и дача наша недалеко.
Больше мы не сумели поговорить. Он все время смотрел на море, а я на саквояж у него на коленях. Я не знаю, что там было, а на нем ничего странного не было: серые брюки и рубашка в полосочку, нос у него был красный и черные волосы. И было ему, наверное, лет сорок, как папе.
Неделю назад заболела моя бабушка. Она не то чтобы заболела и лежала, нет, она по-прежнему ходила по даче и рядом с ней и так же, как и раньше, готовила нам поесть, но по ночам она бредила часто, и у нее был жар, а утром долгое время она не замечала меня, и лицо у нее было очень грустное.
Она бредила по ночам словами о клоуне, утром она все время что-то говорила о нем и хвалила их, клоунов, за веселый нрав, за шутки, которые они выкидывают, и все жаловалась, что уж очень давно она не смеется, а все скучает.
Отпуск у папы с мамой еще не начался, они приезжали к нам на дачу только с субботы на воскресенье, и я им ничего не сказал.
Я скрыл от них все о бабушке и как-то раз сказал бабушке рано утром, что до обеда уезжаю на рыбалку, а сам сел в электричку и поехал в город, в цирк.
Народу перед цирком было полно, и я все боялся, что билетерша, когда я с ней заговорю, будет гнать меня, будто я собираюсь прорваться.
— Пожалуйста, — сказал я, — мог бы я повидать клоуна?
Она засмеялась, позвала кого-то и сказала:
— Вот он идет.
Ко мне вышел человек и поздоровался со мной за руку.
Зачем бы я стал не верить билетерше или переспрашивать его самого, клоун ли он, я просто все рассказал ему о бабушке, и он обещал приехать.
— Нам выходить, — сказал я ему, когда впереди показалась остановка «Почта».
Мы вышли и направились к нашей даче. Я хотел помочь ему нести саквояж, но он поблагодарил меня и сказал, что тот легкий, легче не бывает.
Вскоре мы пришли.
— Бабушка, — сказал я, волнуясь, — к нам приехал клоун!
— О, как хорошо, — сказала бабушка и вдруг заулыбалась. — Нет, вы правда клоун?
— Да, — сказал клоун, — я клоун.
— Ну, конечно, — сказала бабушка, — красный нос…
Клоун смутился.
— Ничего, — сказала бабушка, — сейчас будем завтракать.
Клоун поклонился ей, сказал, что он сыт совершенно и что лучше он пойдет пока на кухню и переоденется и даст нам представление.
— Ну и чудесно, — сказала бабушка, — а пока скушайте вот этот пирожок.
Клоун взял пирожок и ушел на кухню.
Мы завтракали с бабушкой на скорую руку, мы нервничали, смеялись и все путали на столе.
— Можно войти? — сказал вдруг за дверью незнакомый тоненький голос.
— Да-да! — сказала бабушка.
И вошел клоун.
Мы захохотали.
Ну и костюм, ну и рожа!
— Уважаемая публика! — сказал он басом. — Бабушка и внучек!!