мого волнения. Кое-как я насадил червя на крючок и потом закрыл глаза и поплевал на него. Ах, как я плевал! Одно наслажденье! Зимой я плохо умел плевать на червя, когда еще просто так, без червя учился, а после, ближе к лету, я стал это делать с блеском. И вот теперь я плюнул как следует и закинул удочку.
Мой беленький поплавок из пенопласта медленно плыл по течению слева направо, но ни разу не шелохнулся и не ушел под воду. У папы тоже не клевало. Очень быстро мне надоело просто так перезакидывать удочку, и я посмотрел на папу. Вид у него был очень серьезный. В последние дни он много говорил о том, что уж очень давно он не ловил крупной рыбы, а теперь поймает, будьте уверены, потому что речка — не речка, а фантазия. Он очень легко и красиво забрасывал червяка в воду, не хлопал по воде кончиком удилища и поплавком, не то, что я. Я так все время хлопал, будто он ничего и не объяснял мне зимой, и папа сердито иногда глядел на меня.
Вдруг он взмахнул удилищем, оно согнулось, и тут же из воды вылетела небольшая серебряная рыбка и упала на песок у самых его ног.
— Плотва, — сказал он, наклонился, снял ее с крючка и бросил в ведерко с водой. — Мелочь пузатая. Смотри! У тебя клюет!
Я посмотрел на воду и ничего не увидел и тут же сообразил, что так ведь и должно быть, чтобы ничего не было видно, разве ж видно поплавок, если он под водой, сообразил и ка-ак махнул удочкой, и тут же из воды, как и у папы, вылетела какая-то маленькая рыбка и улетела куда-то за меня, через меня, в кусты.
— Рыба! — заорал я. — Вот это рыбина!
И бросился искать ее в кусты.
И все орал:
— Рыба! Рыба! Ай да рыба! Ну и рыбища! Рыбуля моя!
Но я никак не мог ее найти и полез в куст. Вниз головой залез. И тут же кто-то жутким образом шлепнул меня по попе.
— Дмитрий! Паршивец! Чему я тебя учил в холодные январские вечера?! Ты что, забыл, что тишина — залог успеха? Сколько шуму из-за плюгавого пескаря! Впрочем, пескарь неплох.
Я что-то вякнул, стоя вверх ногами, потому что папа был абсолютно прав, и тихонечко вылез из куста и увидел, что папа быстрыми шагами с удочкой и ведерком уходит от меня вдоль берега, а возле меня лежит мой пескарь и спичечная коробка с червями для меня. Пескарь, по-моему, был вполне приличный, симпатяга, толстый такой, с усами, но вот леска запуталась в кустах ужасно, и я провозился с ней минут десять и еле распутал и только тогда обрадовался, потому что снова можно было ловить.
Снова я надел червяка, снова поплевал на него и только собрался опять забросить удочку, как вдруг увидел на другом берегу, за кустами, похожими на барашков, за высокой травой, вдалеке, в самом конце луга что-то красное и блестящее, и это блестящее стало быстро расти, расти, и я сразу же догадался, что это ведь солнце встает.
Зеленые кусты — я смотрел на них против солнца — стали черными и прозрачными, со множеством маленьких дырочек, через которые потянулись на мой берег длинные белые и блестящие лучи солнца. И капли росы блестели на кустах, и я даже обомлел от такой красотищи.
После я почему-то вздохнул и снова забросил удочку, и вдруг мой поплавок сразу же затрясся, нырнул, вынырнул, снова нырнул и исчез под водой. Я подсек, и опять через мою голову полетела рыбка, но на этот раз, как и у папы, плотва. Вся моя леска опять чуть не запуталась в кустах, и я, когда снял с крючка плотву и вырыл ямку в песке до самой воды и пустил туда пескаря и плотву, тут же прошел немного по берегу в сторону, где сзади меня кустов не было, и стал махать удочкой вовсю: рра-аз — плотва, рраз — окунь, потом — пескарь, после — опять окунь!
Ну клев был!
Вскоре я так наловчился, что рыбы не летали уже через меня, а падали прямо к моим ногам, на песок, и всех их я бросал в ямку с водой. Потом смотрю — папа рядом.
— Таскаешь? — говорит. — Ну-ну, валяй. Мелочь пузатая. Скука, друг мой. Солнце взошло, теперь крупной рыбы не жди. Во всяком случае, в этих местах, в это время года. Зря ты орал до восхода солнца. Ладно, я домой пошел. Вот тебе ведерко, вот черви. Остаешься?
— Не шуми ты, — сказал я. — Конечно, остаюсь.
И он ушел, а я остался, и прямо чудо, что за клев был, сумасшедший, я такого никогда в жизни и не видел, не приходилось, и из лесу так пахло земляникой, и солнце было такое теплое, и птицы так разошлись в лесу и так распелись на разные голоса, что я прямо весь зашелся от радости и стал чирикать по-птичьи и хохотать и не заметил, как ко мне подошел какой-то человек и спросил:
— Ты чего так хохочешь?
— Все время клюет, — сказал я.
— Ты на дачу приехал?
— На дачу.
— Таскаешь помаленьку?
— Таскаю.
— Таскай-таскай. Только смотри, всех не перетаскай, а то ты на дачу, а нам здесь еще жить и жить.
— Ну что вы, — говорю. — Я всего ведерко натаскаю, чтобы на уху было, и все. Папа меня зимой научил.
— Вы молодцы с ним, — говорит он. — Валяй.
— Ого, еще одна. Плотва, — говорю.
— Это елец, — сказал он.
— Вкусный? — спрашиваю.
— Очень бойкий, — говорит. — А ты мед любишь?
— Люблю, — говорю. — Особенно пряники медовые.
— Ну вот и я люблю. Только пряников у нас нет. Приходи в гости — меду поедим.
— А куда приходить?
— Спроси дом лесника.
— А кто лесник?
— А я и есть лесник.
— Значит, я в точку попал? — говорю. — Хорошо, спасибо. Заскочу.
И тут вдруг, когда я подсек, мою удочку так согнуло, что я подумал сначала, что там, на конце лески, бревно прицепилось или ведро с песком, но тут же почувствовал, что никакое там не ведро, а что-то живое, рыба, и не рыба вовсе, а рыбина.
— Ого, — сказал он, лесник. — Приличную зацепил.
А я стоял в тапочках в воде, держал удочку как палку, лоб у меня вдруг стал мокрый, колени застукали одно об другое, сердце запрыгало — и я просто не знал, что же мне делать дальше.
Рыба носилась под водой кругами, леска со свистом рассекала воду, а я стоял как вкопанный и трясся.
— Ну вот, молодец, — сказал лесник. — Поводил ее маленько, теперь подымай наверх, дай ей глотнуть воздуху и волоки на берег.
— Я не могу, — говорю. — Не могу я...
— Надо мочь, — сказал он. — А то, если не ты ее, то она тебя. Стянет в воду, и поминай, как звали.
— Н-не стянет, — говорю. — Вы еще меня не знаете.
— Верно, — говорит. — Не знаю. Тогда тяни ее к берегу, только тихо, не дергай удилищем.
Я потянул разок, другой — никакого эффекта.
— Помочь тебе? — спросил лесник.
— Ни в коем случае! — заорал я. — Я сам!
— Молодец, — сказал он. — Рыболов высшей марки!
Потом мы еще постояли так немного: я ни с места, и рыба ни с места... Наверное, немного, а мне показалось — вечность.
— Да-а, ты не можешь, — сказал лесник.
— Не могу, — говорю. — Ничего не поделаешь.
— И она не может.
— И она, — говорю, — не может.
— Так помочь?
— Ни в коем случае! Не такой уж я хилый, как кажусь на первый взгляд.
— Так и будете стоять здесь год?
— Все может быть, — говорю.
— А я считаю так, — говорит он. — Раз вы оба такие одинаково сильные — лучше вам разойтись. Ты оставайся на берегу, а она пусть в воде живет. Согласен?
— Согласен, — говорю. — Пора нам разойтись. А то — ни туда ни сюда.
— Вот и отпусти ее.
— А как? Вместе с удочкой?
— Ни в коем случае! Она что — с удочкой жила до тебя?
— Что же — леску оборвать? Дернуть?
— Что ты! Что ты! Как она с крючком во рту будет жить? Она может погибнуть. Так нельзя!
— Так как же быть? Как из нее крючок вынуть?
— А вот как, — говорит. — Раз вы с ней по силам равные и тебе ее не вытащить, давай я ее вытащу.После мы снимем ее с крючка и отпустим в воду — так будет справедливо.
— Да-да, —сказал я, а ноги у меня все дрожали. — Давайте скорее. Так будет справедливо.
Он осторожно взял у меня удочку, ловко поднял ее конец вверх, рыба всплыла — огромная! — завертелась, забила хвостом по воде, раскрыла рот, глотнула воздуха, вдруг успокоилась, легла белым блестящим боком кверху, и он медленно повел ее по воде и выволок на песок. Тут же она забилась на песке, но он быстро схватил ее обеими руками, велел мне осторожно вынуть крючок у нее из губы, я вынул осторожно, он тогда передал мне рыбину в руки и сказал:
— Ну, иди, выпускай ее, раз никто из вас не смог победить другого. Хорош язь.
Я подошел к воде и положил язя на воду. Он полежал маленько на боку, после встал прямо, шевельнул хвостом и медленно ушел в глубину. Я постоял немного, глядя на пустую воду, вздохнул, ноги все еще дрожали, потом вдруг снова почувствовал, как пахнет травой и ягодами и птицы орут, и тогда я засмеялся и, обернувшись, увидел, что лесника нет рядом и он идет вдалеке и машет мне рукой.
— Приходи мед кушать! — крикнул он. — А на уху тебе и ведерка хватит. Привет!
— Спасибо! — крикнул я ему. — Привет! Забегу!
Я мчался к нашей даче и кричал:
— Па-а-па! Па-ап! Я поймал здоровенную рыбину! Язя! Как лошадь. То есть нет, не поймал! Нет, поймал! Да нет же, не поймал!
— Не понимаю! — крикнул он. — Покажи язя! — и побежал мне навстречу.
И когда мы встретились, налетев друг на друга, я все рассказал ему.
Он долго молчал и легонько мял в пальцах мое ухо.
— Здоровая, как лошадь, — после сказал он тихо. — Взяла после восхода солнца. Так. Учтем. А ты на червя поплевал, на которого, язь взял? Плевал или чет?
— Не помню, — сказал я честно.
— Надо было плевать. Может, из-за этого ты и не сумел.
— Не знаю, в чем дело, — сказал я.
— А впрочем, не обязательно, — отпуская мое ухо, сказал он. — Можно и не плевать. Не в этом дело. О! Рыжая лягушка! Помнишь ее? Ну, беги завтракать. Мама ждет тебя.
И я помчался дальше, к нашей даче, и увидел, как на крыльцо вышла мама.