отрицательных, вполне несущественных, впрочем. Тут же фотографии работников компании во главе с шефом, Русланом Бродским, серьезным молодым человеком с приятными чертами.
Дверь резко распахнулась, и из комнаты шефа вылетела молоденькая девушка с заплаканным лицом. Не обратив ни малейшего внимания на Федора, а может, не заметив его, она бросилась к письменному столу, рывком открыла ящик, достала сумочку и стала бросать туда какие-то мелкие блестящие предметы – видимо, косметику. При этом девушка всхлипывала и неразборчиво бормотала. Дверь снова открылась, и на пороге появился Руслан Бродский. Взглянув на девушку, он перевел взгляд на Федора и спросил:
– Вы ко мне? Прошу!
Он пропустил Федора вперед; было слышно, как он обратился к девушке:
– Лена, успокойся. Документы мне нужны через час. Пожалуйста, без опозданий.
Кабинет оказался довольно большим, оставляющим впечатление прозрачности и арктического холода. Большой стеклянный письменный стол с компьютером, ровной кипой бумаг и хромированным кубом, из которого торчали остро заточенные карандаши. Куб стоял углом на квадратной подставке и был скорее предметом интерьера, чем необходимостью. Большое кресло из черной кожи, еще один стол, перпендикулярно письменному, и черные кожаные полукресла числом восемь; на столе пачка уже знакомых Федору постеров с рекламой «Атланта». Все в идеальном порядке, словно расставлено под линейку.
Высокое окно, приспущенные жалюзи, закрывающие солнце, отчего в кабинете было еще холоднее; по правую сторону от письменного стола невысокий шкаф – снова стекло и хром, – полный черных папок на кольцах. В углу черный кожаный диван, такое же кресло и необычной конструкции журнальный столик – прямоугольник тонированного стекла на двух хромированных полусферах.
Четыре картины… скорее зарисовки карандашом, черно-белые городские пейзажи. Ведута. Стена Троицкого монастыря с двумя башнями; центр города, вид сверху; местный драматический театр с колоннами; двадцатиэтажная геометрически расчерченная башня жилого комплекса «Тетрис плаза». Холодно, безлико, стерильно. Что можно сказать о хозяине такого кабинета? Упорядоченный, дисциплинированный, жесткий, холодный педант. Федор невольно усмехнулся, вспомнив заплаканную девушку-секретаршу…
Они сели – Руслан за стол, Федор в полукресло – и посмотрели друг на друга выжидающе. У Бродского была приятная наружность, которая, тем не менее, не располагала к себе: он выглядел слишком серьезным и отстраненным, что должно отпугивать клиентов. А с другой стороны, это, возможно, неплохо, так как говорит об уверенности и о том, что ему необязательно заискивать перед ними, мельтешить и улыбаться. А с третьей – он только что потерял любимого человека…
– Хочу извиниться за ту сцену, – сказал Бродский, скупо улыбнувшись. – Лена у нас новенькая, путается пока. За последние две недели она собиралась увольняться три раза. Что вас интересует? Я вас слушаю.
Это самый сложный момент в презентации Федора, так как никаких полномочий являться непрошеным и расспрашивать у него нет. Как пойдет общение, зависит исключительно от его красноречия и обаяния. На женщин то и другое действует безоговорочно, с мужчинами бывает сложнее.
«Что ты им впариваешь?» – часто спрашивает капитан Астахов. Федор только пожимает плечами. Тут расчет на то, что «клиент» заинтересуется или захочет выговориться. То, что Федор – философ, вызывает любопытство и притупляет бдительность. Но глядя на серьезное лицо Бродского, Федор сомневался, что тому захочется выговориться и существует нечто, способное притупить его бдительность.
– Руслан Николаевич, я не собираюсь строить дом, во всяком случае пока. Я здесь по другому поводу. Позвольте представиться. Меня зовут Федор Алексеев. Я преподаватель кафедры философии нашего педуниверситета. – Он сделал паузу для вопроса Бродского, но тот ею не воспользовался и продолжал смотреть выжидающе. – А также консультант следственного отдела прокуратуры, – продолжил Федор. – Если позволите, я хотел бы задать вам несколько вопросов по поводу убийства…
Самое время спросить, какое отношение философия имеет к расследованию убийства – это в лучшем случае, и тут для Федора с его красноречием поле непаханое. В худшем Бродский заявит, что уже обо всем рассказал полиции и добавить ему нечего. Тогда Федору останется лишь встать и откланяться.
Бродский ни о чем не спросил. Он посмотрел на окно, полуприкрытое жалюзи, – в его глазах была тоска. Казалось, он забыл о Федоре. Потом вдруг сказал:
– Спрашивайте. – Нажал кнопку селектора и приказал:
– Лена, кофе, пожалуйста.
– Руслан Николаевич… – начал Федор, но Бродский остановил его жестом: – Руслан. Можно по имени.
– Руслан, что произошло в «Икеара-Регия»? Я уверен, вы пытаетесь найти рациональное объяснение…
– Пытаюсь. Я не знаю, что там произошло. Все нелепо, дико… Мы собирались поужинать в «Английском клубе», я заказал столик. Снежана пошла за шубой в гримерку, я спустился в холл. Она сказала: пять минут. Снежана не такая, как другие, она любила повторять, что точность – это вежливость королей… Через двадцать минут она не вернулась, и я пошел наверх. Следователь спросил, почему я не позвонил. Не знаю, просто пошел. Какая разница?
Бродский говорил монотонно, глядя в стол, казалось, не столько для Федора, сколько для себя, в который раз расставляя все по полочкам. Открылась дверь, и вошла Лена с подносом. Они оба смотрели, как она неловко прошла через кабинет и с видимым облегчением опустила поднос на стол. Повернулась и молча пошла к двери. Они проводили ее взглядами. Дверь с негромким щелчком закрылась. Федор испытывал странное чувство нереальности происходящего.
– Прошу, – сказал Бродский. – Какой есть…
Было непонятно, что значит его фраза: то ли девушка не умеет варить кофе, то ли забыли купить хороший.
– Когда я поднимался, раздался крик. Визг! – Он замолчал, снова уставясь в стол. – Пытаюсь вспомнить, что почувствовал… Я остановился и прислушался. Женщина снова закричала и кричала уже непрерывно. И я понял, что случилось страшное. Есть выражение: сердце ухнуло вниз… Как я добрался до гримерной, не помню. Все бежали и кричали, и я побежал за ними.
Встал на пороге и увидел Снежану. Узнал ее по платью и прическе, потому что… лица не было… одна кровь. На платье, на столике, на полу. Я рванулся… не помню, кажется, схватил ее за плечо. Какой-то толстый тип навалился на меня и скрутил. Женщины кричали… Помню крики: «Может, она еще живая!», «Скорую!», «Полицию!» Меня потом, на допросе, спрашивали про врагов и недоброжелателей… Нет! Никаких врагов, Снежану все любили! От нее шел свет…
– Одна из версий – грабеж, – сказал Федор.
– Да, пропало колье. И, кажется, сережка. Лучше бы я не дарил… Снежана сказала, что видела в «Золотом льве» колье с синими камнями, это ее цвет. У нее были сережки с сапфирами, она их очень любила. Сказала между прочим и больше к этому не возвращалась. Я сделал ей предложение месяц назад и подарил это колье. Я никогда не забуду, как она открыла футляр и ахнула! Потом посмотрела на меня, а в глазах слезы. И сказала: не нужно было, это же страшно дорого…
Они помолчали. Федор пригубил кофе – для приличия, чтобы заполнить паузу. Он понял, что ни о чем спрашивать не нужно, Бродскому необходимо выговориться. И еще понял, что архитектор одинок. Работоголик, для которого главное в жизни – его бизнес, и ни на что другое времени уже не остается. Даже на друзей.
– Нас познакомила Тамара Голик, моя подруга детства, можно сказать. Мы когда-то жили в одном доме, иногда пересекались. Я намного старше, помню ее совсем малышкой. Случайно столкнулись пару лет назад, разговорились, посмеялись, вспомнили школу, учителей. Тамара – легкий человек. А Снежана… она другая. У нее даже имя необыкновенное! Я никогда не думал, что она обратит на меня внимание. Я встречался с Тамарой – так, ничего серьезного, ни к чему не обязывающие отношения. Она познакомила нас, Снежану и меня. Стали встречаться втроем, а потом я решился пригласить Снежану в театр… Впервые мы были без Тамары. Я не верил, что такой сухарь, как я, может привлечь такую… как Снежана! Она была королевой. – Он снова замолчал, а Федор отхлебнул остывший кофе. – Вокруг нее был свет! Свет, чистота, белизна…
Федор подумал, что в кабинете Бродского тоже свет, белизна и прозрачность. То, что архитектор мог выстроить согласно своим вкусам, он строил, а в том, чего не мог, домысливал все те же чистоту, свет и белизну. Его мир был четким, как графика, без полутонов, без светотеней, без красок…
– Я был женат, – продолжал Бродский. – Шесть лет назад. Моя жена была пианисткой, я влюбился в нее, когда увидел за роялем на сцене, в ярком цвете, в звуках… Мы прожили вместе два года, и она ушла. Потом я встречался с коллегой, около полугода, потом… Все это было не то, и наверное, они это чувствовали. Было что-то, чего они ожидали, а я не мог дать. И я понял, что тепло, семья не для меня, что я ущербен… Родители расстались, когда мне было девять. Мама ушла от нас, обещала забрать меня, и я все время ждал. Отец стал пить, не мог больше оперировать – он был хирургом. Работал на «Скорой», скатывался по наклонной, а я все ждал, что мама приедет за мной. Она поздравляла меня с днем рождения – письма приходили из Германии. Я даже не знаю, жива ли она: последние пять лет писем не было. Я постоянно испытывал страх, что меня бросят, даже сейчас, когда я смотрю на женщину, спрашиваю себя: эта тоже уйдет? А Снежана… Она была не такая! Мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. То, что случилось, дикость! Мы были вместе, нас поздравляли, мы пили шампанское, на нас смотрели, а спустя полчаса она с окровавленным лицом, в залитом кровью платье… Если бы я пошел с ней, она взяла бы шубу и мы ушли вместе. Если бы только я пошел с ней! Какой смысл? Следователь сказал, что его найдут обязательно… Я хочу посмотреть на него и спросить: почему? Из-за ничтожных стекляшек? Почему так жестоко? Он не просто убил, а унизил и надругался… Ее разбитое лицо постоянно перед глазами… я этого никогда не забуду. Мне дали запись дефиле и приема, я смотрю ее снова и снова, рассматриваю чужие лица, примеряю роль убийцы то одному, то другому и чувствую, что схожу с ума…