— Пане... то есть... товарищу ректор... Это чистый наговор. Это нарушение нашей конституции...
Журженко возмутился еще сильнее. Юля Цимбалистая в самых мельчайших подробностях рассказала ему услышанную ею от Иванны историю отказа в приеме ее в университет.
— Наговор? — воскликнул капитан.— Скажите... вы... А принятый вами в университет Зенон Верхола, сын владельца маслобойки из Нижних Перетоков, тоже наговор?
Каблак побледнел. Он пытался оправдаться, но у него перехватило дыхание, и он только молча размахивал своей волосатой рукой. Ректор кивком головы остановил взволнованного капитана и спокойно решил:
— Хорошо, Дмитро Орестович! Идите! С этим вопросом мы еще разберемся...
Непринужденной походкой, стараясь выглядеть как можно спокойнее, Каблак покинул кабинет. Едва захлопнулась за ним обитая клеенкой дверь, как капитан воскликнул:
— Ну видите, какая бестия?! Зачем вы держите в университете таких людей?
— Тем более неосмотрительно было с вашей стороны выкладывать на стол все козыри! — поучительно, как ребенку, сказал ректор, укоризненно кивая седой головой.— Ну зачем вы кричали на него? Для чего фамилию Верхолы называли? Разве недостаточно, что вы мне одному рассказали об этом типе? Ай-ай-ай! Мы бы сами осторожно разобрались во всем.
Уже осознав свою ошибку, но из ложного стыда не сразу сознавшись в пей. Журженко попытался возражать:
— Если вы мне не верите, вызовите сюда Ставничую. Напишите ей несколько слов. Хотите, я сам передам ей ваш вызов?..
— Не волнуйтесь, капитан! Что будет нужно — сделаем,— заметно нервничая, сказал ректор, утомленный настойчивостью военного.
Козакевич не любил, когда посторонние вмешивались в дела руководимого им университета. Он поднялся, протягивая капитану руку и давая понять, что аудиенция окончена.
ЗАМЕТАЮТ СЛЕДЫ
Капитан Журженко, разгоряченный перепалкой, проходя по заполненным студентами коридорам университета к выходу, не заметил, что поджидавший его за колонной Каблак указал на него сухощавому черномазому студенту в лыжной шапке-каскетке, и тот проводил капитана пристальным, запоминающим взглядом. Это и был тот самый Зенон Верхола, друг террориста Лемика, о котором рассказала ненароком Журженко и Зубарю Юля Цимбалистая.
В июне 1933 года на берлинской конференции украинские националисты поставили своей задачей совершать террористические акты против представителей Советского Союза. Вот тогда-то приятель Верхолы — Лемик, такой же, как и он, гимназист-недоучка, проник в дом советско-го консульства по улице Набеляка во Львове, одним выстрелом из пистолета убил сошедшего к нему со второго этажа секретаря консульства Андрея Майлова, тяжело ранил сторожа консульства, добродушного седого старичка. Эхо этих двух выстрелов отозвалось на судьбе Верхолы. Он бежал в Данциг под опоку шефа данцигского отделения ОУН Андрея Федины и прожил там свыше пяти лет. Вместе с гитлеровскими головорезами в 1939 году он нападал на польскую почту в Данцигс, убивал и калечил мирных почтовых служащих, потом, 1 сентября 1939 года, в арьергарде гитлеровских войск ворвался в Польшу, дошел с ними до окраин Львова, а когда они откатились за Сан. по заданию гитлеровской военной разведки остался во Львове. И было бы все хорошо в его тайной и явной судьбе, не появись сейчас в университете дотошный крикун-капитан, озабоченный судьбой этой «квочки» — тулиголовской поповны. Надо было действовать, и действовать очень быстро!
Шагавший в это время по Львову Журженко обдумывал события сегодняшнего дня, который начался так удачно. Если бы не его горячность и неосторожная обмолвка у ректора о Всрхоле, все можно было бы считать отличным. Опрометчиво повел он себя.
По улицам шли прохожие, по гранитным торцам мостовой то/и дело проезжали экипажи и пролетки, изредка позванивая, проносился маленький львовский трамвайчик. Отстраняясь от уличного шума, Журженко мучительно искал выхода, как вдруг услышал, что его кто-то окликает.
— Иване Тихоновичу! Иване Тихоновичу! — донеслось из вылета боковой улочки Богуславского.
Журженко оглянулся и увидел наполовину вылезшего из люка канализации знакомого бригадира Водоканалтреста Голуба. Он приветственно махал ему засаленной кепкой. За те двадцать месяцев, что Журженко, присланный сюда, во Львов, сразу же после его освобождения, проработал в тресте, он успел подружиться с этим милым стариком, бывалым подпольщиком. Голуб воевал здесь за Советскую власть начиная с конца двадцатых годов. Он много путешествовал по камерам разных тюрем, пока не увидел на Лычакове первых красноармейцев. Ему были хорошо знакомы Луцк и Дрогобычская тюрьма, Вронки и застенок в Станиславе, даже за сложенными из «плачущего» камня стенами старинной Свентокшижской тюрьмы на Келещизне довелось посидеть Голубу.
Голуб помогал Журженко разбираться в местной обстановке, рассказывал ему о скрытых, перекрасившихся националистах, людях с «двойным дном», которые лебезили перед работниками, приехавшими с Востока, а сами поглядывали в сторону Сана, за которым стояли в ожидании своего часа немецкие танки. Вот почему, увидев сейчас Голуба, вылезающего в его обычной
брезентовой куртке из подземного царства, где он чувствовал себя как дома, Журженко несказанно обрадовался и пошел навстречу бригадиру. Он подошел к люку, огороженному треногой с красным кругом, и, пожимая руку старика, сказал:
— Рад, очень рад вас видеть.
— Как же это так: вы в городе, а до меня на Персенкувку не зашли? — сказал Голуб укоризненно.— Или, быть может, загордились тем, что капитанские шпалы навесили, и не хотите до старого капрала на чарку горилки завитать?
— Да я же сегодня только приехал. Голубе! И попал в такой переплет, что и не знаю, как теперь быть! Давайте сядем тут на приступочке, я вам расскажу все, а вы, как человек мудрый, местный, подскажете мне, что я должен делать.
Усаживаясь вместе с Голубом на теплую плиту лестницы, ведущей в подъезд старого барского дома, Журженко не обратил внимания на то, что по другой стороне медленно прошел, поглядывая мимоходом на них, Зенон Верхола. А тот не выпускал ни на минуту капитана из поля зрения во время его блужданий по городу, не без удовольствия засек встречу Журженко с каким-то стариком, который очень не понравился ему.
— Да, инженере, вы поторопились,— сказал задумчиво Голуб, посасывая прокуренную трубку.— С такими типами из-под темной звезды надо действовать осторожно, потихоньку, надо уметь перехитрить их. Все молодчики из ОУН ведь обучались у иезуитов, а вы пошли в открытую, как наивный хлопец. Нельзя так!
— А поправить дело можно? — спросил тихо Журженко.
Голуб помолчал, а потом сказал, как бы рассуждая вслух:
— Ну что же, ректор ректором, а я бы на вашем месте сходил завтра в этот дом.— И Голуб показал на современное серое здание напротив, стоящее на углу улицы Дзержинского и Кадетской, спускающейся вниз, от взгорьев Стрыйского парка.
На дверях этого дома краснела вывеска:
УПРАВЛІННЯ НАРОДНОГО КОМІСАРІАТУ ДЕРЖАВНОЇ БЕСПЕКИ УРСР ПО ЛЬВІВСКІЙ ОБЛАСТІ
— Мудрые люди сидят там,— продолжал Голуб,— понимающие людские души. И наши хлопцы там есть, местные. Коммунисты. Проверенные в тюрьмах. Им доверие оказали большое. Понимает, должно быть, начальство, что никто так, как они, не знает города и то, что происходит не здесь на глазах, а в тишине ночной, в подполье оуновском. Мы, старые коммунисты, уже издавна ведем с ним жестокую борьбу.
— Вы правы. Голубе, я пойду завтра с утра в этот дом! — сказал Журженко.
— А. теперь, инженере,— сказал Голуб, вставая,— мы пойдем с вами в Рынок. Сегодня была у меня получка, а в Рынке урядует мой старый побратим Дмитрив буфетчиком. Так вот, мой друже Дмитрив, вернее, жена его угостит нас сейчас такими флячками по-львовски, что пальчики оближешь! Файные флячки у нее... Лучших до- самого Кракова не найдете!
Тон Голуба был категорический. Решительными, резкими движениями сильных рук он столкнул на прежнее место крышку канализационного люка и отнес на тротуар треногу с красным кругом, открывая снова движение по улочке Богуславского, упирающейся в дом, где работали «мудрые люди».
ПРИШЛИ ТЕЛЕГРАММЫ
А часом позже в алтаре маленькой деревянной церкви в Тулиголовах старенький дьяк Богдан с шумом открыл жестяную крышку для сбора приношений и высыпал на металлическое блюдо разнокалиберную мелочь. Послюнявив пальцы, дьяк ловко начал сортировать и пересчитывать деньги. Тем временем Роман Герета, только что отслуживший в порядке практики службу вместо отца Теодозия, прихорашивался, как всегда, около зеркала, освещаемого двумя восковыми свечками. Он любил выходить из церкви подтянутым, хорошо причесанным, красивым.
— Холера ясная! — воскликнул дьяк.
— Что такое, Богдане? — оглянулся Герета.
— Да какой-то нехристь польский злотый до кружки кинул. А куда мы его сдадим? Разве до президента Мосцицого в Швейцарию отошлем?
— Всего-то денег сколько?
— Минуточку... Шестнадцать рублей сорок копеек,— сказал, жалостливо вздыхая, дьяк.
— Не богато,— согласился с ним Герета.— Эх, Тулиголовы, Тулиголовы! Тут можно ноги протянуть с голода, если священником остаться. А отец Теодозий мечтает еще крышу новым гонтом перестлать!
— Нечего бога гневить, пане Романе,— подобострастно сказал дьяк.— Кому горевать, но только не вам. Такую красуню в невесты взяли! Сыграете свадьбу, и вызовет вас митрополит до Львова. Там и молящихся больше, и капитул рядом. А вот каково-то мне, горемыке?
На погосте среди белых, известкой покрашенных крестов появился письмоносец Хома и спросил старушку, выходящую по деревянной лестничке из церкви на мураву:
— Слава Иисусу, титко Марийка! Пан богослов еще там?