Цимбалистая оглянулась и сказала:
— А кто вам дал право, дядько, без спросу заходить? Я же вам сказала: почекайте там, в приемном покое! И как вы прошли сюда? Дверь же закрыта!
— Який там спрос! Ты меня в двери не пустишь, так я водопроводной трубой пролезу. Я ж старая крыса из львовских каналов!
Журженко, заметив, что Садаклий пристально разглядывает Голуба, сказал:
— Знакомьтесь, товарищи! То мой сослуживец, бригадир Голуб, а это...
Как бы предупреждая пояснение капитана, Садаклий поднялся и, протянув руку Голубу, сказал с легкой добродушной усмешечкой:
— Вообще-то мы виделись, но, если старых знакомых не признают, можно познакомиться и вторично. Голуб заметно опешил:
— Бачились? Де саме?
— Садитесь, Панас Степанович,— предложил Журженко.— А вы, Юльця, не сердитесь. То свой человек!
— Какая же это холера бисова коцнула вас, инженер? — спросил Голуб.— Добре, що не в голову.
— А я предупреждала товарища,— вмешалась Юлька,— что с националистами связываться опасно. У них длинные руки. Так инженер тогда смеялся. ,:.,;, Переводя взгляд на Садаклия, Голуб спросил:
— Где же мы с вами могли видеться, товарищ? Ума не приложу. Лицо будто бы знакомое... Вы по какой отрасли работаете?
— Да как бы вам объяснить? — Садаклий незаметно подмигнул капитану.— В украинском тресте «Саночист-ка»! Знаете, есть такая институция?
— В «Саночистке»? — заволновался Голуб.— Так это, считай, одна парафия с нами! А я в Львовском водоканал-тресте, там, где и инженер до армии работал. Весь Львов под землей излазили. А мы с вами, мабудь, у тресте и зустричались?
— Возможно, возможно,— спокойно согласился Садаклий.— А еще был у нас с вами, товарищ Голуб, один общий знакомый, некий пан Заремба. Не забыли вы его?
— Какой Заремба? — насторожился Голуб.— Неужели луцкий?
— Он самый. Тот, что любил в тюрьме на допросах заключенным в нос скипидар лить и почки отбивать.
— Ой, лышенько! — воскликнул Голуб.— Так вы ж тоже привлекались по Луцкому процессу. В тысяча Девятьсот тридцать четвертом году. Теперь я вас вспомнил. Только фамилию забыл.
— А фамилия у меня была не своя. Ворожбит была моя фамилия. Как ни выбивали из меня те каты Зарембины мою настоящую фамилию, так и не выбили.
Голуб вскочил от неожиданности.
— Ворожбит? Так, значит, вы тот самый товарищ Ворожбит, от которого нет-нет да мы инструкции получали, как держаться на следствии, что признавать, а что нет? Як же я, старый пентюх, не признал вас одразу? Правда, в луцкой тюрьме у вас еще чуприна пышная была.
— Была да сплыла! — сказал, усмехнувшись, Садаклий.
— Нас в одно время допрашивали,— обращаясь к Журженко и Юле, объяснил Голуб.— Палачей набежало в кабинет Зарембы, когда Ворожбита и меня мордовали!
Целая стая.
— Значит, вы старые побратимы? — спросил Журженко, наблюдая за встречей двух подпольщиков.
— Еще какие! — гордо сказал Голуб.— Кто перетерпел Луцк, тому уже никакая сатана в жизни не страшна...
— А вы знаете, Голуб, где сейчас Заремба? — спросил Садаклий.
— До немцев, наверное, сбежал?
— И у немцев ему опасно. За океан перебрался. Открыл ресторан в Буэнос-Айресе и процветает на аргентинских харчах.
— Кто же его там нащупал? Смотри ты, живучий!
— Нащупали...— усмехнулся Садаклий.
— Салям алейкум! — послышался голос нового посетителя.
В палату ворвался Зубарь в белоснежном накрахмаленном халате, из кармашка которого выглядывал докторский никелированный молоточек.
— Еще один! — в ужасе взмолилась Юля.— А вы-то как сюда попали?
— Цербер ваш, неумолимый сторож, красный семафор поднял. Не пускает, хоть плачь. Ну, я выяснил обстановочку, разведал поле боя и перемахнул через забор! По пути движения кабинетик какой-то попался. Пустенький кабинетик. Вижу, халат на вешалке висит. Приятный. Накрахмаленный. Ну, я его и одолжил на время, чтобы капитана нашего повидать.
ГРОМЫ КАРЫ БОЖЬЕЙ
Протяжный и тревожный лай собаки разбудил Ставничего перед рассветом. Отодвинув засов дома, он вышел на крыльцо.
К нему сразу бросилась, виляя пушистым хвостом, большая черная карпатская овчарка с белой подпалиной на боку.
— Ты чего, Жук, волнуешься и спать не даешь? По Иванне небось тоскуешь? Ничего, скоро приедет она из Львова...
Но добродушный голос священника, каким он говорил с Жуком, не успокоил собаку. Повизгивая, словно чуя недоброе, она лизала ноги Теодозия, скулила, то и дело припадая к земле.
Начинало светать. На фоне бледнеющего неба хорошо выделялся силуэт деревянной церкви.
Ставничий насторожился. Он услышал резкие гортанные выкрики на сопредельном берегу, среди них ясно различимый выкрик «файер», какие-то звонки, и в ту же минуту лицо его озарил отсвет орудийного залпа.
— Свят, свят, свят! — прошептал священник, слыша, как завыли, зашелестели снаряды над его головой. И подумал: «Неужто война? Как хорошо, что Иванна во Львове. Там опасности меньше, чем на границе».
Послышался гул бомбовозов, летящих на Восток с немецкой стороны. Близко разорвался снаряд, и Ставничий закрыл лицо руками, в ужасе перекрестился.
Вспыхнувший пожар осветил хатку дьяка Богдана. Там, в ожидании очередной явки с Верхолой, заночевал Герета. Грохот орудийной канонады разбудил его сразу, и он, полуодетый, выбежал во двор. Пушечные залпы и вспышки близких разрывов освещали лицо Гереты. С жадностью и надеждой глядел он на запад, откуда ожесточенно била по советской земле немецкая артиллерия. Не скрывая радости, он осенял крестным знамением свой высокий, лоб, покрывшийся от волнения испариной.
— Началось!.. Слава тебе, Иисусе! С нами бог! — шептал Герета узкими пересохшими губами.
На правой окраине Тулиголов, почти примыкающей к Нижним Перетокам, расползалось по горизонту зарево пожара. Сообразив, что именно и где горит, Герета натянул на нижнее белье черную реверенду и помчался к своему будущему тестю.
Как зловещая черная птица, перескакивая через канавы, стуча подметками по настилам кладочек и мостиков, приминая бурьяны, мчался Герета в Тулиголовы, простоволосый, длинный. И только обнажающиеся временами из-под сутаны высокие сапоги, надетые прямо на кальсоны, придавали его облику земные, человеческие черты.
Поодаль вытаскивали из хат сонных детей крестьяне. Они бежали в подвалы, хрустя по выбитому взрывами оконному стеклу. Пробегали, сжимая винтовки и автоматы, пограничники, занимая места в запасных окопах и блокгаузах.
Старший лейтенант Зубарь, только накануне приехавший из Львова, чуть не сшиб богослова.
Обернувшись, он крикнул бегущим за ним бойцам:
— Мы занимаем огневую точку у моста!..
Когда Роман вбежал во двор парафин, колокольня и соседняя с ней деревянная церковь уже пылали вовсю. В стороне, держа под мышкой Библию и парафиальные книги, следил за пожаром окруженный толпой полуодетых прихожан Ставничий. Герета остановился подле старика и взял его под руку. Оглушительный взрыв снаряда заставил их пригнуться. Ослепительная вспышка пламени возникла там, где еще секунду назад остро вырисовывался на фоне кровавого неба угол парафин. Обрушилась крыша ее, и стайка перепуганных голубей вырвалась из-под падающей кровли.
Еще разрыв!
Понимая, что гитлеровцы перенесли беглый огонь на территорию приходства, хорошо освещенную пожаром, прихожане стали разбегаться в разные стороны. Кое-кто из них уносил выхваченные из пламени иконы в золоченых киотах.
Герета потащил священника в подвал. Из квадратного выхода крепкого кирпичного подвала они увидели, как рухнул в огонь, рассыпая искры, купол церкви, как снаряды добивали дом Ставничего: должно быть, немецкие артиллеристы думали, что в прочном этом доме разместилась пограничная застава.
— Не надо, отец Теодозий,— пытался успокоить рыдавшего Ставничего Роман.— На пепелище сгоревшего дома не льют слез...
— Да, но с этим приходством столько связано. Боже... Боже... В этом доме родилась Иванна, тут она выросла...
— Когда горят леса, не время заботиться о розах,— глядя на запад, заметил Герета.— Не печальтесь, отец Теодозий. Такие пожары к добру. Это гром кары божьей!
Обращая к Роману заплаканное небритое лицо, Ставничий горячо сказал:
— Как вам не стыдно, сын мой? Я пережил уже не одну войну и знаю, что она сулит народу. Это начало нового, страшного горя...
— Но это особая война! Очистительная! — лихорадочно прошептал Роман.— Когда покарают всех отступников, на пепелищах вырастут новые храмы Христовы, лучше прежних...
Вырвавшись из сарая, по освещенному пламенем двору парафии заметались, гогоча, перепуганные, ошалелые гуси. Через каменный забор приходства перемахнуло несколько гитлеровцев.
Вот они, первые завоеватели!
На рогатых тевтонских касках у них в то первое утро войны были колосья пшеницы, пучки васильков. Отблески огня отражались на металлических поясных пряжках с надписями «Gott mit uns!»— «С нами бог!». В волосатых руках с засученными рукавами они сжимали черные автоматы и воровато оглядывались вокруг. Ставничий и Герета, присев на глинистый пол подвала, видели множество тяжелых запыленных сапог гитлеровцев...
«ДАС ИСТ ЛЕМБЕРГ[9]»
Старинный Львов в пламени пожаров, в грохоте орудийной канонады совсем по-новому открылся утром 30 июня 1941 года штурмбанфюреру СС Альфреду Дитцу. Дитц поднял руку, шофер затормозил мотоцикл, и колонна, во главе которой ехал штурмбанфюрер, остановилась. Дитц выскочил на удивительно ровную гранитную брусчатку Жовковского шоссе и сказал сидящему позади него в коляске мотоцикла гестаповцу Эриху Энгелю: