Ко мне долетали слова этой детской песни, теперь нёсшейся изо всех дворов, и чувство близости со всем миром товарищей вливало излишек энергии в мою взволнованную душу. Хрипловатый и насмешливый голос Стёпы, будто перебрасываемый кем-то через невысокую ограду, отделявшую наш дом от того, где он жил, как магнит притягивал меня к себе. Это было безумно хорошо.
— Коля, Павка! — раздался вдруг крик бабушки, — ступайте в комнаты, гроза собирается…
Ещё потемнело. Загудел и задрожал воздух. Опять зашумел ветер и отнёс её слова от меня. В окне показалась мать и голосом и знаками стала звать нас. Сверкнула молния, и мама, отшатнувшись, закрыла лицо руками. Грянул гром. Задорно закричали над нашими головами ласточки, как бы зовя нас к себе, и мне страстно захотелось взвиться, лететь и петь. Вдруг где-то с силой хлопнула форточка, зазвенело разбитое стекло и вслед за этим раздался жалобный плаксивый голос хромой Дарьи, жены столяра Петра:
— Ах ты, Господи, Боже мой!.. вот и заработала. Стекло-те вставить теперь, вынь 20 копеек и отдай. Чтоб-те разорвало, — ругнулась она, неизвестно к кому обращаясь.
— Коля! — кричала мама, — Павка!
— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо откликнулся Коля. — "Вот любит кричать, — проворчал он, — сейчас же и бабушка заноет", — и дерзко крикнул:
— Теперь, бабушка, зовите вы: Коля, Павка!
Он так чудно завизжал, что и я взвыл от восторга. Мама пригрозила ему из окна пальцем.
— Всё это папе будет известно, — расслышали мы, — зададут тебе опять порку.
— Мне не привыкать, — равнодушно ответил он, оглядывая небо.
— Ты опять принимаешься за дерзости! — вспылила мать.
— Вот странно, — шепнул мне Коля, — она мне говорит дерзости и меня же обвиняет. — Я вас не трогаю, — продолжал он переговоры, — а вы мне мешаете. Даже на небо нельзя смотреть, — и опять шепнул, — сейчас бабушка крикнет: "Коля, Бога ты не боишься".
— Коля! — крикнула бабушка, — Бога побойся!
Я опять рассмеялся, а Коля весело прибавил:
— Видишь, я говорил, — и бросил насмешливо, — боюсь, бабушка, ужасно боюсь, оттого и на небо смотрю.
В окне смешно метался грозивший нам палец. Вдруг грянул оглушительный гром и, как будто подле нас, упал. Казалось, что небо раскололось надвое. Мы запрыгали от восторга. Но внезапно и нежданно подле нас очутилась мама, схватила каждого за руки и потащила за собой, крича:
— Сегодня же всё будет известно папе, — никаких у меня сил нет с вами!..
— А почему не завтра? — шалил Коля, делая вид, что хочет вырваться из её рук.
— Иди, мальчишка, иди, — выходила мать из себя.
— А почему не сегодня? — с холодным равнодушием дразнил Коля.
Наконец, нас втащили в комнаты. Все двери и ставни как бы по волшебству закрылись, и мы остались словно под арестом, прислушиваясь, как разыгрывалась гроза. Коля скомандовал: "в детскую" — и через минуту мы уже были в своей комнате и с завистью выглядывали из окна во двор. Всё больше темнело в нашей комнате и на языке так и вертелось сказать: "Небо нахмурилось и детская нахмурилась".
Справа на горе трава бессильно прилегла и от ветра вся трепетала, точно он бил её, а она пыталась вырваться и не умела. Гудели стёкла в рамах. Андрей торопливо перебежал двор с ломом и лопатой в руках. На крыльце на миг появилась Маша и резким голосом прокричала что-то Андрею. Тот, не останавливаясь, махнул рукою, а Маша ещё громче закричала и скрылась в комнаты, хлопнув дверьми так, что в коридоре окна зазвенели. Сверкнула молния. Я бросился в сторону. Коля осветился зелёным светом. Запахло странным чем-то, и я задрожал от непонятного волнения. Грянул гром, но теперь уже над самым двором, и точно чей-то сухой, короткий смех раздался вслед за ним. Сейчас же ударил дождь, сильный, жестокий, кричащий, и в струях его, как угри, короткие и вертлявые, извивались молнии. Я сидел, как пришибленный; и руки, и ноги у меня дрожали. И каждый раз, когда молния, лизнув заднюю стену, освещала комнату страшным светом своим, я вздрагивал и закрывал лицо руками. Коля совсем упёрся лицом о стекло и, не отрываясь, смотрел во двор. С горы бежала мутная грязная вода и по устроенному стоку направлялась к воротам, откуда уходила на улицу. Опять торопливо пробежал Андрей с мешком в виде башлыка на голове: теперь он был босой и ноги его были оголены выше колен. Что-то, видно, не ладилось у ворот, и он бежал с лопатой в руке дать выход воде, которая уже начала подниматься и угрожать нашей квартире. Прошло томительное мгновение… Мать с зонтиком в руке, поддерживаемая Машей, показалась перед нашими окнами. Андрей скрылся. И вот в это самое мгновение, когда казалось, что никогда дождь не прекратится, что всегда было и будет так и что больше не появится солнце на небе, в это самое мгновение я услышал грохот от въезжавшей в наш двор повозки. Я вскочил от изумления, подбежал к окну, прилип к нему и во все глаза стал глядеть. Мама повернула назад, в комнату. Появился и Андрей. Действительно, во двор въезжала повозка. Подле неё шёл извозчик, который жестоко бил лошадь; она тяжело и не спеша передвигалась, будто удары не трогали её, и от неё шёл густой пар. Она вязла в грязи и вместе с ней вязли колёса, и всё это так, должно быть, злило извозчика, что он колотил кнутом и лошадь и землю, и самого себя по голове руками. Сзади, сторожа добро своё, шла женщина, закутанная в шаль так, что не видно было её лица. Несколько подальше, еле передвигая ноги, шёл старик, постукивая палкой впереди себя; его под руку вёл мальчик.
— Кто это? — спросил я Колю, заинтересованный.
— Новые жильцы, — ответил он. — Должно быть, бедные, — прибавил Коля, провожая глазами повозку и людей.
— Должно быть! Старик совсем странный какой-то. А, может быть, они нарочно так переоделись, — пришло мне вдруг в голову, — и они разбойники!?
— Старикашка этот? Никогда такой старик не может быть разбойником.
— А может быть!? Ничего нельзя, Коля, наверно знать. Он вот худой и старый теперь, — а наступит ночь, и он вспухнет и сделается великаном. Надо папе сказать, — решил я, испуганный своими мыслями.
Между тем буря незаметно унялась. Дождь всё не переставал и лил теперь медленно, не спеша, без выражения, без той резкой мощи, которая так пленяла меня. Во двор нельзя было уже выходить и весь остаток дня пропал для нас. От скуки я перепачкал двери и стены всеми имевшимися у меня красками, и мне угрожала в перспективе хорошая головомойка от матери. Незаметно подкрался вечер, и глядеть из окна во двор сделалось неприятно: так угрюмо вырисовывалась тёмная громада горы, и так хмуро мерцали огни в квартирах наших соседей. Казалось мне, что я очутился ночью в поле, далеко от города, и то, что город был освещён, а кругом было темно, рождало в душе непередаваемую печаль, сожаление о чём-то. Маша внесла лампу к нам и позвала пить чай. Из столовой донёсся кашель отца. Настроение разрушилось и перестало быть, как перестаёт быть слово, написанное мелом на доске и стёртое губкой. После чая я принялся за Дон Кихота…
На следующий день опять шёл дождь. Нас не выпускали во двор, и мучение скуки стало ещё горше, когда отец почему-то усадил нас за книжки. К вечеру, однако, распогодилось, и только на третий день после грозы, когда нас выпустили, мы, наконец, наверстали потерянное. Все следы бури и вчерашнего дождя совершенно исчезли. Земля, хотя кое-где ещё была мягка и черна на вид, высохла; травы и деревья как-то примолодились, позеленели и выглядывали как в первые дни весны, а гора опять стала удивительно нарядна и вся блестела, залитая солнцем.
Я нагнулся, достал камешек и изо всей силы бросил его на гору. Но сейчас же остановился, поражённый и изумлённый тем, что бросилось мне в глаза. То, что я увидел, было так необычно, что я глазам не поверил. На самом верху третьей площадки сидел кто-то… На выступе скалы, который считался нами самым недосягаемым местом, не только для человека, но и для птицы и животного, находилось какое-то существо, похожее на муху, на птицу, на человека… Я протёр глаза, думая, что мне померещилось, взглянул вторично, опять опустил глаза, вновь посмотрел… Сомнения не было: на выступе скалы кто-то сидел. И не только сидел, но смотрел, по-видимому, на море, на белый домик. Я живо обернулся, схватил Колю за руку и выразительно указал ему на скалу…
— Кто это? — с волнением спросил я.
Коля посмотрел, и на лице его выразилось удивление. Потом он сложил руку в трубочку, приложил её к глазу, внимательно и долго всматривался в неизвестное существо и, наконец, с убеждением произнёс:
— Это, Павка, человек; не могу разобрать только, большой или маленький. Но это человек, и, кажется, мальчик. Подожди…
Он опять стал всматриваться, а я с волнением ждал результатов.
— Кажется, мальчик, — неуверенно произнёс он, наконец.
— Не может быть. Как мальчик мог взобраться на скалу, когда ты не можешь? Наверно это не мальчик, а… а…
Я не договорил и опустил глаза, в которых, чувствовал, виден был страх…
— А кто же? — нетерпеливо спросил Коля, озадаченно глядя на меня.
— Волшебник, — шёпотом произнёс я.
— Волшебник, — рассмеялся Коля, — у тебя сейчас чуть что — волшебник. Очень ему нужна наша скала.
— Отчего же он на белый домик смотрит? Какое он имеет право смотреть? Скала наша и… и… — я скажу Андрею, чтобы он больше его не пускал на скалу.
— Вот выдумал, — спокойно возразил Коля, — Андрея не зачем мешать в наши дела. Это мальчик какой-нибудь и наверное молодец. Мы всё трусили взобраться, а он не побоялся. Стыдно мне. Теперь и я пойду туда же. Сегодня же пойду, — решительно прибавил он.
Его спокойный тон охладил меня, но решение подняться на скалу — и сегодня же — повергло меня в новое беспокойство.
— Что же нам теперь делать? — растерянно спросил я, не отрывая глаз от существа, которое отчётливо, точно из камня вырезанное, выделялось на скале.
— Как что? Взберёмся на скалу. Надо только хлеба захватить с собой в дорогу. Может, понадобится, — серьёзно произнёс он.