Асаф шёл по улицам Иерусалима в наручниках. Он опустил голову и молил только об одном, чтобы никто из смотрящих на него не был знаком ни с ним, ни с его родителями. Если хотя бы его руки были связаны спереди, он бы поднял рубашку, чтобы закрыть лицо, как делают подозреваемые по телевизору. Динка шла за ними и время от времени разражалась гневным лаем, и каждый раз мужчина цедил в её сторону ругательство и делал пинающее движение. Асафу всё ещё трудно было поверить, что он и вправду из полиции, из-за той жестокости и ненависти, с которой он обращался с ним и Динкой.
Но он точно был полицейским агентом, и он довёл его, как колонну невольников до патруля, который уже ждал их возле магазинов на улице Эгрон. Патруль вёз его в полицейский участок на Русском Подворье, и двое полицейских, сидевших там, говорили с тем, который его поймал.
– Я его сразу узнал, – хвастался агент, – по этой суке с оранжевым ошейником. Думали меня провести.
Прибыв в участок, полицейский проводил его в боковую комнату. "Подростки – дознание", – было написано синим фломастером на двери. У комнаты были очень толстые стены, и Асаф подумал, это для того, чтобы никто не услышал мои крики, когда он будет меня пытать. Но агент оставил его с Динкой и запер за ними дверь.
Там был металлический стол, два стула и одна длинная скамья у стены. Асаф, ослабев, уселся на неё. Ему нужно было в туалет, но говорить было не с кем. Под потолком был большой вентилятор, который двигался еле-еле. Асаф заставил себя думать о мальчике, который едет верхом на верблюде по Сахаре. Мысли пытались удирать, буянить, но Асаф всей своей силой сфокусировал их на мальчике, который едет верхом на верблюде по Сахаре: в эту самую минуту, по большой пустыне Сахара, по просторам, которым нет ни конца, ни края, медленно движется огромный караван верблюдов (обычно он брал подобные идеи из телеканала " Нейшионал Джиографик"). На одном из верблюдов в конце каравана сидит маленький мальчик, качаясь в ритме верблюда, его лицо закрыто от пыльной бури, и только глаза выглядывают и изучают пустыню. Что он видит, о чём думает? Асаф раскачивался вместе с ним на верблюде, объятый безмолвием пустыни. Даже у зубного врача под шум бормашины он мог туда сбежать. И не только туда: в эту минуту на большом сером рыболовном судне в Северном море плывёт исландский юнга. Всё утро он смывал с палубы остатки дохлых рыб. Сейчас он, опираясь о железные перила, смотрит на айсберги, возвышающиеся, как горы, над судном. Нравятся ли ему эти долгие плавания? Боится ли он боцмана? Когда снова увидит свой дом? Асаф сконцентрировался на них. Он не знал, как именно это помогает ему успокоиться, но действовало это всегда. Как форум в интернете, но без прямого разговора. Как будто все эти одиночки, рассыпанные сейчас по свету, таинственным образом создают скрытую сеть и передают силу друг другу. Так и теперь. По крайней мере, перестал бурлить унизительный вулкан в кишечнике. Он немного выпрямился. Всё будет хорошо, вот увидишь. Динка поднялась с пола и движением древним, как дружба между человеком и собакой, но для них двоих совершенно новым, подошла, положила голову ему на колени и заглянула в глаза.
Он даже не мог её погладить со связанными сзади руками.
Тамар поднялась с каменного цоколя и стояла, спокойно и задумчиво, казалось, что она унеслась далеко отсюда, её глаза, сделавшиеся ещё больше, парили в воздухе, и тот, кто верит в сверхъестественное, мог бы сказать, что в мгновение ока промелькнула молния в её мозгу, и в ней неосознанно записалось странное и неясное знание, что через короткое время, спустя четыре недели, она потеряет свою Динку, что потом собаку найдут, исступлённо блуждающей по улицам, и что незнакомый ей парень пойдёт за ней по пятам по всему Иерусалиму.
Мгновение тумана, острая вспышка в его глубине, и потом Тамар моргнула, улыбнулась глазами Динке, и забыла. Сейчас надеялась только на то, что никто не вспомнит её последние унизительные минуты. Она прокрутила назад магнитофонную кассету и нашла сопровождение, которое искала. Проиграла себе тихонько вступительные звуки. Установила магнитофон так, чтобы звук хорошо распространялся. Потянулась.
Сейчас опять этот миг, и сейчас действительно должен свершиться выход, отделение от толпы. То есть – она силой должна вырвать себя из текущей, повседневной, нервной и безопасной анонимности улицы. Должна попросту выйти за рамки, и смотри, вокруг тебя десятки равнодушных, запахи разрезаемой шуармы и жира, капающего в огонь, крики торговцев на базаре вверху, скрипучий аккордеон русского, который, наверно, тоже когда-то, как и ты, учился в какой-нибудь музыкальной школе в Москве или Ленинграде, и, может, и у него была учительница, которая приглашала в школу его родителей и не могла выразить словами свои эмоции.
Она поднимает голову и выбирает, на чём бы ей сосредоточиться в окружающем пространстве. Это не рисунок Ренуара, висящий в репетиционном зале хора, и не люстра с золотой гравировкой, которая наверняка есть в "Театро Де Ла Пергола"; это маленькая вывеска, гласящая "Лечение варикозного расширения вен на ногах, гарантия три месяца", и это ей как раз нравится, подходит ей сейчас, и она зажмуривается и поёт в ту сторону.
Я видел прекрасную птицу.
Смотрела она на меня.
Прекрасной такой не увижу я больше
До смертного дня.
Даже не открывая глаз, она почувствовала, как улица разделилась пополам, не вдоль или поперёк, а на улицу до того, как она запела и на улицу после. Такое ясное и однозначное чувство есть у неё и полная уверенность в себе. Ей не надо видеть. Она кожей чувствует: люди медленно останавливаются на своих местах, часть из них поворачивается и неуверенно возвращается к месту, откуда слышен голос. Стоят. Слушают. Забывают себя в её голосе.
Конечно, многие не задерживаются и даже не замечают, что что-то на улице изменилось. Они уходят и возвращаются с озабоченными и мрачными лицами. В одном из магазинов завывает сигнализация. Проходит нищенка со старинной детской коляской, колёса которой скрипят. Даже мойщик окон на стремянке в окне второго этажа "Бергер Кинга" не прекратил своих круговых движений. И всё же каждую минуту ещё один человек присоединяется к стоящим вокруг неё, один ряд её уже окружает, прибавляется ещё ряд, и Тамар чувствует себя, как в двойных объятиях. Этот круг неощутимо и неосознанно двигается, как огромное существо с десятками ног. Люди поворачиваются спиной к шуму, защищают её от улицы. Они стоят в разных позах, слегка склонившись вперёд. Кто-то случайно поднимает голову и встречается глазами со стоящим рядом. Они на мгновение улыбаются, и целая беседа струится в этой мягкой улыбке. Тамар смутно различает их всех. Этот взгляд между ними знаком ей из её предыдущих выступлений в хоре, из лучших среди них; взгляд человека, вспомнившего о чём-то, что было с ним когда-то. О том, что утрачено. Который снова хочет удостоиться этого.
Я говорил с ней, и солнца дрожанье
Трогало душу мою.
Слова, что вчера сказал я,
Сегодня не повторю.
Она заканчивает почти неслышными звуками, тянущимися, как утончающаяся нить, вплетаясь в гул колеса жизни вокруг, которые сейчас, когда песня затухает, она усиливает и повторяет. Окружающие громко ей аплодируют, один или два человека глубоко вздыхают. Тамар не двигается. Её шея сильно краснеет, а глаза светятся спокойным, трезвым светом. Она стоит, опустив руки по бокам. Ей хочется прыгать от радости и облегчения, что она это сделала. Она была так близка к отступлению. Но даже сейчас она помнит, что пение – это не то, для чего она здесь. Ей грустно вспоминать, что пение – это только средство, приманка. Она смотрит вокруг сверкающими глазами, полными благодарности, но и изучающими. Она наблюдает. С первого взгляда ей кажется, что среди десятков людей, её окружающих, нет того, кто должен заглотнуть её, как наживку.
И вот оказывается, что от волнения перед выступлением, она забыла приготовить шапку для денег. И она должна, согнувшись перед всеми в своём неуклюжем комбинезоне, рыться в рюкзаке, а из него, конечно же, высыпается одежда и бельё, и Динка упорно суёт свой нос в рюкзак и обнюхивает его, и пока Тамар достаёт оттуда свой берет – ещё год назад она любила ходить в головных уборах, пока Идан не высказал о них своё мнение – почти все расходятся.
Но некоторые остаются, они подходят, кто уверенно, кто сконфуженно, и кладут монеты в мятую шапку.
Тамар раздумывает, остаться ли ей здесь и спеть ещё что-то. Она уже знает, что это возможно, и у неё хватит смелости. Ей хочется продолжить и немедленно запеть. Знакомое чувство завоевания и возвышения владело ею примерно с середины песни с силой, которой она никогда не испытывала, когда пела в закрытых залах. И кто мог знать, что её голос настолько велик?
Но она понимает, что если бы тот человек или кто-то из его посыльных был здесь, она бы почувствовала. Он бы уже стоял где-то там, в одном из внешних рядов круга, что собрался возле неё, и изучал бы её придирчивым взглядом, как изучают невинную и беспечную жертву, неспешно взвешивая, как он схватит её.
Стоя в центре золотистого солнечного потока, Тамар озябла. Быстро собрала деньги из шапки и ушла вместе с Динкой. Кто-то пробовал с ней заговорить. Один парень, не отстававший от неё, вызвал у неё надежду своей жестокой и грубой линией рта, она остановилась и внимательно прислушалась, но когда ей стало ясно, что он её клеит, отмахнулась от него и ушла.
В тот же день она пела ещё пять раз. Один раз на площадке "Машбира[18]", два раза возле центра Жерара Беккера и ещё два на Сионской площади. Раз от разу прибавляла ещё одну песню, но больше трёх не пела. Даже, несмотря на бурные аплодисменты и восторженные отзывы, отказывалась петь ещё. У неё была цель, и когда кончала петь, а то, чего ждала, не случалось, выключала магнитофон, собирала деньги в рюкзак и старалась исчезнуть. Главное было сделано. Главное, что её видели и слышали. Что теперь о ней будут говорить. Она распространила себя, как слух. Больше она пока не в силах была сделать, оставалось только надеяться, что этот слух очень быстро дойдёт до ушей человека, которого она ждала, её хищника.