Асаф сидел смущённый. Одно дело открыть чей-то дневник, чтобы найти подсказки, которые приведут к нему. И совсем другое дело так заглядывать в душу. Но это заглядывание уже делало своё дело. Что-то было там, в словах, в грусти, в одиночестве, от чего Асаф не мог отделаться. Он открыл другую тетрадь, потолще. Будь у него несколько спокойных дней, он бы сел и всё прочитал. От начала и до конца, проникая в её жизнь. Но Динка снова забеспокоилась, и он сам, из-за того, что нашёл в дневнике, испытывал нетерпение и ещё больше стремился наконец-то добраться до неё. Поэтому, поспешно пролистав, он перешёл к другой тетради, увидел изменившийся почерк, более взрослый, уже не было нарисованных улиток на полях. Он замешкался перед ещё одним листом, исписанным зеркальным почерком: 3.3.98 И. и А. всё время над всем смеются. Они обладают той лёгкостью, которой нет у неё. Раньше и у неё она была. Когда была маленькая, она почти уверена, что была. И. и А. тоже не всегда были такими весёлыми. Но они как бы умеют играть и "роль весельчаков" тоже. Может, у них это действительно по-другому, потому что у них нет того, что есть у неё. Сегодня мысли особенно черны. Везде крысы. Что случилось? Ничего. Нужна причина? Вчера была у Тео, и они разговаривали о фильме "Небо над Берлином". Какой божественный фильм! Если она вырастет, она будет снимать сюрреалистические картины, в которых всё возможно. Эта идея, что ангелы могут ходить среди людей и слышать их мысли. Ужасно здорово. (И просто ужасно). Был большой спор, есть ли жизнь после смерти, или нет. Т. не верит в Бога и всё равно убеждена, что есть, и что её жизнь в "юдоли плача" не имеет смысла, если нет какой-то гарантии жизни после этого. Я сидела тихо и послушно, пока она не кончила говорить, а потом сказала, что у меня всё наоборот! То есть, что мне необходимо знать, что жизнь только здесь, и не дай Бог, чтобы было переселение душ!!! Только представить, что придётся пройти через это всё ещё раз!
Он захлопнул тетрадь, как будто заглянул в открытую рану. Его больше не сбивали с толку внезапные переходы между "я" и "она". Эта Тамар, она такая – он искал, но не находил слово. Такая умная, конечно. И грустная, очень, и без всяких иллюзий. Берётся голыми руками за электричество. Её грусть не была обычной грустью, такой, которая знакома и ему тоже, из-за поражения "Апоэля", допустим, или плохой отметки. Это была грусть совсем другого рода, как у стариков, которые уже всё знают о жизни. У Асафа тоже иногда бывали проблески такой грусти, но он не умел описать её словами и предпочитал даже не пытаться, потому что, если формулируешь что-то словами, это остаётся навсегда, как приговор тебе; но если бы Тамар была здесь, он говорил бы с ней без страха и попробовал бы, наконец, назвать это по имени, то, что подстерегает за тонким занавесом жизни, обыденности и семьи и даже за самым крепким маминым объятием. Он не любил эти мысли; они окутывали его иногда, когда сидел один в своей комнате или ночью, перед тем, как заснуть. Эта мысль охватывала его внезапно, случалось, что он падал, будто опускаясь прямо в разинутую пасть.
А Тамар – он чувствовал, что она говорит о тех же самых вещах. И что она единственный человек в мире, который так ясно и разумно сказал ему что-то об этих увёртливых и пугающих вещах. Он сидел, раскачиваясь и ударяя кулаками по коленям, раз за разом закрывая тетрадь и открывая снова, будто закрывая и открывая плотину, регулирующую поток, разливающийся в тетрадях и в нём, и, хотя ничего вокруг, в мире за зарослями кустов, не изменилось, Асаф был до ужаса потерян, паря в космическом пространстве, как одинокая человеческая крошка, отчаянно желая знать, что ещё одна человеческая крошка парит где-то там, в пустых просторах, и зовут её Тамар.
И ещё он знал, ни на мгновение себя не обманывая, что разница между ними в том, что она, как видно, не боится этих мыслей или, по крайней мере, не бежит от них, тогда как он всегда только заглянет и убегает, вспомнит и забывает. Она говорила о своих чёрных мыслях, о крысиной шайке, как о старых знакомых. Иногда даже с улыбкой и ему казалось, что ей чуть ли не доставляет странное удовольствие их вторжение. Когда он увидел страницу, на которой она сто раз, как в наказание, написала слово "странная", ему захотелось перечеркнуть её крест-накрест и написать сверху "редкая". Если я приведу ей Динку, думал он с жаром, как же она обрадуется! И ему хотелось сделать для неё что-то большее, чем это, намного большее.
Он встал. Сел. Закрыл, открыл. Всё тело его кололо и горело. Динка следила за ним взглядом, ему казалось, что она ищет глазами его глаза: теперь ты понимаешь, о чём я всё время говорила? Вдруг ему захотелось встать и идти. Он должен был бежать. Разрядить бурление в крови. У него вдруг появилось много слов, они кипели у него в голове. Потому что она была ещё какая-то, Тамар – не просто умная, не просто грустная, не просто редкая. Она была волнующая. Вот то слово, которое он искал и вдруг нашёл, то, что его мама любила говорить, посмотрев хороший фильм: "Ах! Это было так волнующе!" И само это слова в устах его мамы волновало его ещё тогда, когда он не совсем его понимал; и в том, что писала Тамар, он точно ощутил это волнение, будто кто-то сильно перемешивает всё, что у него в сердце, в голове, во внутренностях.
Динка залаяла. Время не ждёт, время не ждёт! Он продолжал перескакивать с тетради на тетрадь, сердце его опускалось от понимания, что не успеет прочитать всё. Добрался до Тамар-пятнадцатилетней: здесь всё вдруг пробудилось. Исчезла угнетающая грусть. Он вдруг увидел радостную девочку. Весёлую даже. Как здорово, обрадовался он и тут же слегка остыл: похоже, из-за её дружбы с Иданом и Ади. Их имена заполняли листы, особенно имя парня: Идан сказал так и сделал так, Идан сообщил, что... Асаф догадался, что, наверно, Идан и есть тот парень, гитарист, которого она ищет. Она казалась совершенно влюблённой в него. Он продолжал читать и, читая, ощутил между строк, что Идан не предан ей по-настоящему, что он немного играет ею, а, может, и той второй, Ади, что, если он и любит кого-то, то только себя, и его удивило, как Тамар этого не чувствует, почему она не читает то, что сама здесь пишет! Скажи мне, Динка, как она, с её умом и требовательностью, может восхищаться этим Иданом?!
Взглянув на дату в конце последней тетради, он обнаружил, что дневник заканчивается ровно год назад. Быстро проверил даты в других тетрадях. Сложил по порядку, и понял, что, если была ещё одна тетрадь – за последний год, которая может прояснить, зачем Тамар отправилась в этот путь – то её здесь нет.
Минуту сидел, разочарованный. Растерянный от множества противоречивых чувств. Но времени предаваться отчаянию у него не было. Нужно было бежать дальше. Странно: не произошло ничего, что могло бы вызвать эту новую спешку. И всё же в последние минуты он чувствовал, как где-то там истекает время в больших песочных часах, и что всё катится с большей скоростью и приближается к своей вершине.
Он сложил всё обратно в рюкзак. Одежду, сандалии, тетради. Он не знал, куда теперь идти. Может, на Бен-Иегуда, искать гитариста, о котором говорил Сергей? У него не было никакого желания с ним встречаться. У него не было сил даже на что-то более лёгкое: просто идти по шумной улице, или видеть чужих людей, или говорить словами, которыми пользуются все. Он чувствовал, что за то короткое время, что он прятался в кустах, произошло что-то новое, праздничное. Не только с ним, но и вообще в мире. Не может всё продолжаться так, как было час назад. Ему вдруг очень срочно понадобилось её увидеть, чтобы рассказать об этом. А может, даже и рассказывать не понадобится, может, она уже всё поняла в эту самую минуту, где бы она сейчас ни находилась, даже не зная, кто он, не зная о нём ничего, она уже всё чувствует.
4. "Почему звезда одна идёт на риск"
Она не знала, когда снова увидит Шая. В день после их первой встречи он не пришёл на ужин. Тамар не знала, находится ли он в Иерусалиме или остался ночевать в отдалённом городе, или, может, нарочно избегает встречи с ней. Она сидела и ела своё ежедневное пюре, а её взгляд непрерывно устремлялся к двери. На следующий день Шай пришёл, сел и не поднимал головы до конца ужина, не отвечал на её пронзительные взгляды и слова, которые она кричала ему пальцами. Доел и ушёл, а назавтра его опять не было.
Зато Песах Бейт-Алеви пришёл, сел с ними ужинать и пребывал в хорошем настроении. Шорты лопались у него на бёдрах, Тамар подумала, что он, наверно, никогда не меняет и не стирает свою сетчатую майку. Он шутил и сыпал историями и воспоминаниями о своей армейской службе – он был интендантом какого-то военного ансамбля – похвалялся рассказами о соревнованиях по борьбе, в которых участвовал в юности, а Тамар думала, что если она будет ждать, пока Шай решится пойти ей навстречу, и не предпримет что-нибудь немедленно, то просто сойдёт с ума.
Она украдкой посмотрела в грубое лицо Песаха и была поражена резким противоречием, которое обнаружила в нём. Его мясистые губы выражали порочность, даже скотство, в изобилии мяса на его лице, в мёртвых глазах был непробиваемый деспотизм, и, вместе с тем, в этом лице была неуклюжая симпатия и неприкрытое стремление считаться "хорошим парнем" и быть всеми любимым и почитаемым. Он встал, похлопал по карманам своих шортов и сказал, что забыл свою пачку в машине, и кто угостит его сигаретой? И моментально со всех сторон посыпались предложения, эта их угодливость вызвала у Тамар отвращение, но тут она вспомнила, как он хлопал руками по карманам, и её сердце забилось: карманы пусты, а в майке-сетке нет карманов. Сейчас или никогда.
Она подождала, пока какой-то счастливый избранник зажёг ему сигарету, и он жадно всосал в себя первый дым. Тогда она встала, громко сообщила Шели, что идёт в туалет, и чтоб её тарелку не убирали. Вышла из столовой и побежала со всех ног.
Коридор был пуст. На стенах раскачивались тени от одиноко висящей на проводе лампочки. Тамар нажала на ручку. Была уверена, что дверь заперта. Вся эта затея была сплошной авантюрой и не имела шансов. Дверь открылась.