«Принять, в конце концов, снотворное, — мысленно добавил он, — опрокинуть стаканчик или закатить истерику, ну что там еще устраивают женщины в подобных обстоятельствах. Моника обычно плакала, но я не думаю, что ты, „Дэйзи, детка“, последуешь ее примеру. Ты будешь в печали сидеть и размышлять над случившимся, и один Бог знает, куда это тебя заведет».
— Камиллу вы никогда не встречали? — задал он ей вопрос.
— Никогда.
— Тогда каким образом может существовать связь между вами и его смертью?
— Каким образом может? Мы больше не говорим с вами, мистер Пината, о том, что может быть, а чего не может. Было невозможно предположить, что я знаю точную дату его смерти. Но это так. Реальный факт, а не нечто, созданное женщиной с чрезмерным воображением или истеричкой, хотя до последней минуты вы полагали, что имеете дело именно с такой особой. То, что я знала день смерти Камиллы, несколько изменило наши отношения. Правда?
— Да. — Ему хотелось сказать ей, что их отношения изменились куда больше, чем она могла предположить, изменились настолько, что ей лучше было бы умчаться обратно на гребень успеха, под крылышко к мамочке и Джиму. И она обязательно побежит. Вопрос лишь в том, как скоро и как быстро? Он посмотрел на собственные руки, крепко сжимавшие руль машины. В тусклом свете приборной доски они казались коричневыми. «Она обязательно победит, — подумал он, — очень быстро и очень скоро». Она сделала бы это, даже если бы не была замужем. Эта мысль болью отозвалась у него в голове, словно она уже бежала прямо по его сердцу, оставляя раны острыми подошвами шиповок.
Она снова заговорила о Камилле, покойнике, который уже занимал в ее жизни гораздо больше места, чем когда-либо удастся занять ему, несмотря на молодость и энергию. Живой, сидящий рядом, полный стремлений, он не мог соревноваться с никому не известным человеком, лежавшим под смоковницей на краю утеса. «Я рядом с ней, в нашем общем пространстве и времени, — подумал Пината, — но Камилла стал частью ее снов». Он начинал ненавидеть это имя. «Черт бы тебя подрал, Камилла, маленькая кровать…»
— Я отчетливо чувствую, что причастна, — призналась она, — даже виновата в чем-то.
— Комплекс вины довольно часто возникает в связи с вещами, не имеющими никакого отношения к конкретным происшествиям или людям. Ваш комплекс тоже может не иметь никакого отношения к Камилле.
— Я все же полагаю, что имеет. — Твердость ее казалась чрезмерной, будто она сама хотела поверить в самое худшее о себе. — Довольно странное совпадение: оба имени мексиканские, сначала этой девушки, Хуаниты Гарсиа, а теперь Камиллы. Я редко встречалась, почти не встречалась с мексиканцами, кроме тех, кто приходил в клинику. Дело не в том, что я отношусь к ним с предубеждением, как мама, просто у меня никогда не было возможности познакомиться с кем-то из них.
— То, что у вас «никогда не было возможности познакомиться», означает одно: вы не могли проверить на практике наличие или отсутствие у вас предубеждения. У вашей матери, возможно, такой шанс был, и она по меньшей мере достаточно откровенна, признавая это.
— А я неоткровенна?
— Я этого не говорил.
— Намек ваш был очевиден. Может, вы думаете, что я выяснила, когда погиб Камилла, задолго до сегодняшнего дня? Или что я знала его самого?
— И то и другое приходило мне в голову.
— Конечно, не доверять мне легче, чем поверить в невозможное. Я никогда не встречала Камиллу, — повторила она. — Чего ради я должна говорить вам неправду?
— Не знаю.
Он попытался, но так и не сумел назвать себе причины, по которым она должна была ему врать. Он для нее ничего не значил; ей было наплевать на его одобрение или неодобрение; она не пыталась оказывать на него влияние, соблазнять его, убеждать или производить на него впечатление. Он значил для нее не больше, чем стенка для метания мячей. Зачем врать стенке?
— Очень жаль, — сказала она, — что вы встретили моего отца раньше, чем появилась я. Ведь вы подозревали меня еще до того, как увидели, были предубеждены. Я и отец нисколько не похожи, хотя мама любит повторять, что мы копия друг друга, правда, когда она сердится. Она заявляет, что я похожа на него как две капли воды. Правда?
— Внешне нет.
— И не внешне тоже, даже в хорошем. А в нем немало хорошего, правда, я думаю, в тот день, когда вы его увидели, у него не было возможности это продемонстрировать.
— Иногда у моих задержанных это получается. Я никогда никого не сужу по родителям. Я не могу себе этого позволить.
Она повернулась к нему и посмотрела так, словно рассчитывала, что он пояснит сказанное. Но он не стал ничего говорить. Чем меньше она о нем знает, тем лучше. У стенок не должно быть семейных историй, стенки нужны для защиты личной жизни, украшения, для того, чтобы за ними можно было спрятаться, перепрыгнуть через них, поиграть под ними. «Ну, швырни в меня еще пару мячей, Дэйзи, детка».
— Этот Камилла, — произнесла она наконец. — Вы узнаете о нем побольше?
— Например?
— Ну, как он умер, почему, была ли у него семья или друзья.
— И что потом?
— Мы будем знать наверняка.
— А что, если мы узнаем вещи, которые никому не принесут радости?
— Мы должны попробовать. Мы просто не можем остановиться на полпути. Об этом нельзя и думать.
— На мой взгляд, думать об этом как раз можно.
— Вы пытаетесь меня одурачить, мистер Пината. Вы не больше моего хотите прекратить поиски. Вы слишком увлеклись.
Она была права во многом, он не хотел прекращать свое расследование, но причиной тому был вовсе не избыток любопытства.
— Сейчас четверть шестого. Если вы поедете быстрее, то мы еще успеем вернуться в библиотеку до закрытия. Поскольку Камилла покончил жизнь самоубийством, то там должна быть информация об этом, так же как и некролог.
— Разве сейчас вы не должны быть дома?
— Должна.
— В таком случае я думаю, вам лучше поехать домой и оставить мне все это дело, связанное со смертью Камиллы.
— Вы позвоните мне, как только что-нибудь выясните?
— Не думаю, что это было бы разумно в данных обстоятельствах, — заметил Пината. — Вам придется как-то объясняться с мужем и матерью. Если только, конечно, вы не решили посвятить их в свои дела.
— Я позвоню вам на работу завтра утром в то же время, что и сегодня.
— Все еще играете в секреты? А?
— Я играю, — сказала она, отчетливо произнося каждый звук, — именно в те игры, в которые меня научили играть дома. Ваша система играть с открытыми картами не сработает в моем доме, мистер Пината.
«В моем тоже, — подумал он. — Моника нашла себе для игры нового партнера».
Когда он вернулся на четвертый этаж здания «Монитор-пресс», дежурившая в библиотеке девушка уже закрывала дверь.
Она помахала ключами и серьезно сказала:
— Мы уже закрываемся.
— Но ведь еще четыре минуты до закрытия.
— В распоряжении у вас только они.
— Мне хватит. Могу я еще раз взглянуть на ту пленку? Пожалуйста.
— Ну вот еще один пример, — сказала она с горечью, — что значит работать в газете. Все необходимо делать в самую последнюю минуту. Один кризис сменяет другой.
Она продолжала ворчать, пока доставала фильм в полке и вставляла его в проектор. Но ворчание ее не было направлено против Пинаты или против газеты, а скорее выражало протест против такой жизни, которая никак не поддавалась размеренному планированию.
— Я люблю, чтобы все было по порядку, — призналась она, включая проектор, — а никак не получается.
Камилла появился на первой странице номера за третье декабря. Заголовок гласил: «Самоубийца оставил странную по содержанию предсмертную записку» — и сопровождался зарисовкой лица человека с ввалившимися щеками, глубоко посаженными глазами и заострившимися скулами. Хотя на лице этого человека было немало морщин, длинные темные волосы, кольцами спадавшие ему на уши, придавали ему выражение странной невинности. Судя по подписи, портрет был сделан художником «Монитор-пресс» Горэмом Смитом, оказавшимся среди первых на месте происшествия. Подпись Смита стояла и под сопровождавшим рисунок текстом:
«Тело жертвы самоубийства, обнаруженное вчера неподалеку от зарослей у железной дороги дежурным полицейским, было опознано как труп Карлоса Теодора Камиллы, как предполагается находившегося в нашем городе проездом. На теле вначале не было найдено ни бумажника, ни документов, но позднее при детальном обследовании одежды был обнаружен конверт, в котором находились написанная карандашом записка и две тысячи долларов крупными купюрами. Представители местной власти были озадачены как суммой денег, так и характером записки, в которой было написано следующее: „Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Карлос Теодор Камилла. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955“.
Записка была написана на бланке отеля Паркера, однако в регистрационной книге постояльцев Камилла зафиксирован не был. Проверка других гостиниц и мотелей также ничего не дала. Выяснить, где останавливался самоубийца, оказалось невозможно. Полиция предполагает, что он находился в городе проездом, добравшись сюда на попутных машинах, или приехал на угнанном автомобиле после того, как совершил ограбление в каком-нибудь другом районе штата. Последнее должно было объяснить, откуда у Камиллы, находившегося в начальной стадии истощения, такое количество денег. Запросы были разосланы шерифам и начальникам полицейских управлений по всему штату с целью выяснить происхождение двух тысяч. Похороны были отложены до того момента, пока не будет установлено, что деньги принадлежали покойному, а не явились результатом грабежа. Тем временем тело Камиллы было передано в ведение Роя Фондеро, директора похоронного бюро.
По мнению следователя Роберта Лернера, Камилла умер в ночь с четверга на пятницу от нанесенной самому себе ножевой раны. Тип ножа был определен следствием как наваха, которая часто встречается у мексиканцев и индейцев на юго-западе штата. На рукоятке были вырезаны инициалы К. К. Дюжина окурков, обнаруженных на месте трагедии, свидетельствует о том, что Камилла в течение длительного времени решал, совершать ли задуманное или отказаться. Неподалеку была найдена пустая бутылка из-под вина, но анализ крови показал, что Камилла не пил в этот день.