ед и пояснил:
— Если вы хотите узнать каждого из местных придурков, немедленно откройте заведение наподобие моего. В день Всех Святых звонят дети, на Рождество и Пасху — помешанные на религии. В сентябре развлекаются только что приступившие к учебе в колледжах. И любой месяц хорош для сексуальных извращений с самыми бесстыдными гипотезами о том, что происходит у меня в морге. По поводу Камиллы мне позвонили перед самым Рождеством, как раз тогда, когда звонят свихнувшиеся фанатики.
— А кто звонил, мужчина или женщина?
— Женщина. В основном женщины и звонят в таких ситуациях.
— А какой у нее был голос?
— Насколько я помню, во всех отношениях средний. Средней высоты, относительно образованный, с определенной культурой.
— Акцента не было?
— Нисколько.
— Могла это быть женщина, скажем, лет тридцати?
— Возможно, но я сомневаюсь.
— Что именно она хотела?
— Конечно, после всех этих лет точных слов ее я не помню. Суть ее звонка сводилась к тому, что Камилла был добрым католиком и его должны похоронить в освященной земле. Я заметил, что в организации таких похорон могут быть определенные сложности — нет никаких свидетельств, что Камилла умер как добропорядочный христианин. Она заявила, что Камилла выполнил все условия, необходимые для того, чтобы быть похороненным в освященной земле. Затем она повесила трубку. Если не считать того высочайшего самообладания, которое она продемонстрировала в разговоре, это был обычный звонок полностью слетевшего с колес сумасшедшего. По крайней мере так мне тогда казалось.
— Камилла похоронен на протестантском кладбище, — заметил Пината.
— Мы обговорили этот вопрос с приходским священником. Другого выхода просто не было.
— Эта женщина ничего не говорила о деньгах?
— Нет.
— А о том, как он умер?
— У меня сложилось впечатление, — тщательно подбирая слова, ответил Фондеро, — судя по ее настоятельному повторению слов о Камилле как о хорошем католике, что она не верила в его самоубийство.
— А вы?
— Эксперты сказали, что это самоубийство.
— Готов поспорить, за все те годы, которые вы занимаетесь своим делом, вы и сами стали большим специалистом.
— Просто у меня есть опыт.
— И каково же ваше собственное мнение?
За окном сын Фондеро громко и не слишком правильно стал насвистывать «Возьми меня с собою на игру».
— Я очень тесно связан с полицией и следственным управлением города, — пояснил Фондеро. — Если у меня будет мнение, противоположное их точке зрения, ничего хорошего из этого не выйдет.
— Тем не менее вы с ними не согласны?
— Не для записи.
— Годится. Я ни с кем не собираюсь делиться.
Фондеро прошел к окну, затем вернулся на место и пристально взглянул на Пинату:
— Вы случайно не помните содержание оставленной им записки?
— Конечно. «Этого достаточно, чтобы оплатить мой путь на небо, грязные крысы. Родился слишком рано, в 1907. Умер слишком поздно, в 1955».
Сегодня всем кажется, что это посмертная записка. Может, так оно и было. Но точно так же это могло быть и послание человека, который знал, что вот-вот умрет. Могло такое быть?
— Пожалуй, — согласился Пината. — Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.
— Мне тоже, до того момента, пока я собственноручно не провел исследование тела. Я увидел перед собой тело старого человека — преждевременно состарившегося, если принять за дату его рождения тот год, который он назвал, а я думаю, что в предсмертные свои часы он не стал бы врать. Налицо были разрушительные процессы внутри организма: циррозная печень, заметное известкование кровеносных сосудов, кроме того, он страдал от эмфиземы легких и долгие годы развивавшегося артрита суставов. Последнее особенно меня заинтересовало. Руки Камиллы были страшно распухшими и деформированными. Я очень сильно сомневаюсь, что он мог твердо держать в руках нож, дабы нанести себе смертельную рану. Может, он и смог это сделать, только я в этом сильно сомневаюсь.
— А вы высказали свое мнение властям?
— Я сказал об этом лейтенанту Кирби. Мои слова отнюдь не привели его в восторг. Он сообщил мне, что посмертная записка самоубийцы является куда более весомым свидетельством, нежели мнение специалиста. Хотя у меня нет диплома патологоанатома, я вряд ли после четверти века в похоронном деле могу согласиться с тем, что я не специалист. Тем не менее в словах Кирби была своя правда: мнение не является доказательством. Полицию вердикт о самоубийстве вполне устраивал, следователя тоже. Если у Камиллы и были друзья, которых это решение не удовлетворило, они никоим образом не высказали своего недовольства. Вы ведь детектив. Каково ваше мнение?
— Я был бы склонен согласиться с Кирби, — тщательно подбирая слова, ответил Пината, — если учесть имеющиеся факты. У Камиллы были все основания для самоубийства. Он написал пусть не посмертную, но прощальную записку. Он оставил деньги на похороны. Пущенный в дело нож был его собственным, на нем его инициалы. Перед лицом всего этого я не слишком готов опереться на ваше мнение, что руки Камиллы были слишком изуродованы болезнью, чтобы удерживать нож. Но конечно же, у меня нет никакого опыта знакомства с артритом.
— А у меня есть.
Фондеро наклонился вперед и показал Пинате свою левую руку, так, словно протягивал ему образец из собственной лаборатории. Пината разглядел то, чего он не заметил раньше, — костяшки пальцев Фондеро были страшно распухшими, а сами пальцы скрючены и напоминали лапу огромной птицы.
— Когда-то, — вздохнул Фондеро, — я бросал этой рукой бейсбольные мячи. Сейчас я не в состоянии сделать вбрасывание, даже если от этого зависел бы исход финального матча чемпионата страны по бейсболу. Я сижу на скамье обычным зрителем, и, когда Уолли Мун мощным ударом отправляет мяч за ограду, я не могу ему похлопать. Всю работу за меня выполняют теперь помощники. Поверьте на слово, если бы я захотел убить себя, мне пришлось бы воспользоваться чем угодно, но только не ножом.
— Отчаяние очень часто придает человеку дополнительную силу.
— Силу, да. Но оно не может освободить окостеневшие суставы или восстановить атрофированные мускулы. Это невозможно.
Невозможно. Пината поразился тому, как часто это слово всплывает в связи с Камиллой. Слишком часто. Может, он просто был человеком, которому сама судьба уготовила участь свершения невозможного, он мог испортить человеку статистику или опровергнуть законы физики. Наличие мотивов, оружия, предсмертной записки и распоряжения о похоронах являлось достаточно убедительным свидетельством, но невозможно даже при наличии импульса или желания освободить закостеневшие суставы или восстановить атрофированные мускулы.
Фондеро все еще протягивал ему руку, походившую на уродца, выступающего в цирке с отдельным номером.
— Вы все еще склонны верить лейтенанту Кирби, мистер Пината?
— Даже не знаю.
— Я тоже не знаю. Я хочу только сказать, если Камилла действительно держал в руках нож, мне крайне жаль, что он не дожил до той минуты, когда бы смог поведать, как он ухитрился это сделать. Его советы ох как бы мне пригодились.
Он спрятал изуродованную руку в карман. Зрелище было весьма эффектным.
— Кирби ведь не дурак, — заметил Пината.
— Совершенно верно. Он человек с очень острым умом. Вот только он не испытал еще, что такое артрит.
— Разве состояние Камиллы не должно было помешать ему написать предсмертную записку?
— Нет. Она ведь была написана печатными буквами. Это довольно распространено среди тех, кто страдает артритом. Разборчиво писать печатными буквами куда проще.
— А что бы вы могли сказать после того, как исследовали тело, про образ жизни Камиллы?
— Я не стану вдаваться в дальнейшие медицинские детали, — сказал Фондеро, — но было достаточно свидетельств того, что он много пил, курил и какое-то время очень много работал.
— А где он работал? Нельзя было сделать вывод и об этом?
— Можно, хотя кое-кто из ортопедов со мной может не согласиться. Среди его болезней — искривление костей, саблевидность ног. Причин у этого заболевания довольно много, но, если бы мне пришлось вот так с ходу определить профессию Камиллы, я бы сказал, что начиная с самой ранней юности он имел дело с лошадьми. Он мог много работать на ранчо.
— Ранчо, — повторил Пината, помрачнев. Кто-то уже говорил ему о ранчо, но, только садясь в машину, он вспомнил реальные обстоятельства разговора: Олстон сказал ему по телефону, что мать Хуаниты, миссис Розарио, работала домоправительницей на ранчо и унаследовала после смерти хозяев сумму, достаточную для того, чтобы купить дом на Гранада-стрит.
14. Я пишу эти строки, а постояльцы отеля удивленноразглядывают меня, словно задаваясь вопросом,что делает бродяга в принадлежащем им вестибюле,где ему не место, зачем он пишет письмо дочери,которая никогда ему не принадлежала
Маленькие щитовые домики на Гранада-стрит стояли так тесно, что казалось, будто они сгрудились в одну кучу, оказывая друг другу всяческую поддержку перед лицом наступления со стороны «белой» части города. Гранатовые деревья, благодаря которым улица и получила свое название, стояли голыми. Но в канун Рождества с веток еще свисали ярко-желтые шары. Они выглядели довольно неуместно, словно их специально повесили, чтобы украсить улицу перед праздником.
Дом под номером 512 ухитрялся скрывать свой возраст (подчеркивая тем самым свою независимость от соседей) за свежим слоем ярко-розовой краски, нанесенным рукой то ли ребенка, то ли неопытного любителя. Пятна краски были повсюду: на узенькой дорожке, на перилах крыльца, на лужайке небольшого дворика; даже на цветах и листьях виднелись розовые крапинки, оставлявшие впечатление, что растения заболели какой-то новой болезнью. Розового цвета следы, принадлежавшие ребенку или очень маленькой женщине, шли по серым ступенькам крыльца и терялись в ворсе грубой джутовой подстилки, лежавшей перед дверью. Эти следы были единственным фактом, свидетельствовавшим, что ребенок или дети могли жить в этом доме. Ни игрушек или хотя бы их обломков, ни разбросанных ботинок и свитеров, ни недоеденных апельсинов или кусков хлеба с джемом. Если Хуанита и ее шестеро детей действительно здесь обитали, кто-то, может Хуанита, а возможно и миссис Розарио, очень постарался скрыть этот факт.