– Правда, вы так думаете? – спрашивает он возбужденно.
Я щупаю ткань и обращаю его внимание на качество. Английская шерсть, это несомненно.
– Вот видите, я не был каким-нибудь там бродягой!
– Подождите-ка! – Мне приходит в голову одна мысль – Нагните голову!
Как я и думал, к изнанке пиджака пришита этикетка с именем портного: Вальпазьян, улица Сент-Оноре, 30, Париж.
– Ну что ж, вы не английский лорд. Вы одеваетесь у портного в одном из шикарных районов Парижа, что ничуть не хуже. Видите, мы потихоньку продвигаемся.
Тем временем Улисс, не отрываясь от зеркала, не устает любоваться собой.
– Поразительное ощущение – моя собственная одежда. Когда знаешь, откуда она, где куплена. Никогда бы не подумал, что испытываешь такое удовольствие. На грани сладострастия. Словно кусочек собственной кожи...
Я соглашаюсь с ним и замечаю:
– В этом несчастье нормальных людей. Они ко всему привыкают. Они, как правило, щедро одарены, а заявляют, что несчастны. Вот, возьмите! Иметь глаза! Разве господь дал человеку что-либо более удивительное, чем способность видеть? Весь день перед тобой – широкоэкранное кино, в цвете и объеме! И что же? У всех у нас есть по два глаза, а мы не находим в этом ничего необыкновенного. Лишь слепые мечтают о счастье иметь глаза.
Но Улисс меня не слушает. Он вернулся к чемодану и больше не сомневается, что этот большой черный чемодан принадлежит ему.
– Взглянем на остальное? – спрашивает он с азартом во взоре.
– Действуйте, мой друг, это же ваше!
И вот мы оба, стоя на коленях, опустошаем чемодан, называя вслух каждый предмет, который вынимаем.
– Пуловер... Будильник... Пара носков... Белая рубашка... Туалетный прибор...
Список вещей, позволяющий составить представление о человеке. Говорят, личные вещи делают личность, и это действительно так.
Улисс более чувствителен, чем я, к этой персонификации найденных предметов. Он осторожно притрагивается к ним, словно ласкает.
– Интересно, – говорит он вдруг, – у меня такое впечатление, будто я стал... как бы это сказать, значительней, что ли. Да, именно, значительней!
Он встает, выпрямляясь, а я советую ему посмотреть, нет ли чего интересного в карманах пиджака. Он запускает руки во все карманы по очереди, они пусты.
Я возвращаюсь к чемодану и обнаруживаю там книгу. «Воспитание чувств». Восхищенно присвистываю.
– Скажите-ка, это отлично! Вы любили хорошую литературу!
Но его, похоже, «Воспитание чувств» не слишком впечатляет.
– Ах, так! Это интересно? – спрашивает он простодушно.
– Поинтересней, чем «Недотепы»[7].
– "Недо..." Как вы сказали?
Я вижу, тут нам не разобраться. Вздыхаю и, продолжая листать книгу, натыкаюсь на вырезку из газеты, вложенную между страницами. Текст из английской газеты, обведенный красным карандашом.
– Странно, – говорю я. – Послушайте-ка.
Разумеется, он ни слова не понимает, и я перевожу:
– "У подножья скалы обнаружено тело неизвестной женщины...,". Ньюхавен, 17-ое марта... Сегодня у нас 20-ое. Значит, три дня назад.
– Три дня назад, в Ньюхавене! – взволнованно повторяет Улисс. – Но ведь я оттуда приехал. Из Ньюхавена!
– Там вы сели на пароход. Погодите...
Я читаю заметку и вкратце ему перевожу: у подножья скалы в Ньюхавене было обнаружено тело светловолосой женщины, лет тридцати, одетой в шерстяное бежевое платье. Следствие предполагает, что она упала с двадцатипятиметровой скалы. Личность женщины еще не установлена. Полиция склоняется к версии, что это самоубийство.
– Вы думаете, я знал эту женщину? – спрашивает Улисс с ноткой беспокойства в голосе.
– Если чемодан действительно ваш... и если вы потрудились обвести заметку красным карандашом...
– Самоубийство, – произносит он задумчиво. – Это лишь версия, – говорю я с улыбкой.
– Но кто эта женщина? Какие у меня могли быть с ней отношения?
– Если мы узнаем это, не трудно будет установить, кто вы такой.
Улисса неодолимо притягивает чемодан, он снова к нему возвращается. Ему бы, наверное, хотелось, чтобы чемодан был бездонным, но внутри остался лишь пакет, перетянутый резинкой. Похоже, пачка писем.
Улисс разворачивает пакет, и выясняется, что в нем лишь одно письмо, между листками которого лежит несколько фотографий. Он вынимает их, и, нахмурив брови, принимается разглядывать.
– Покажите-ка, – говорю я через некоторое время и протягиваю руку.
Не отрывая взгляда от фотографий, он передает мне один снимок, который, видимо, уже изучил.
– Но, послушайте, у нее светлые волосы, у этой дамы, – замечаю я, бросив взгляд на фотографию. – И потом она выглядит, точно, лет на тридцать!
Улисс поднимает на меня глаза, в них – растерянность.
– Вы думаете, это та женщина, которая покончила с собой?
– Откуда мне знать. Но какие-то детали совпадают... Покажите остальные снимки.
Он протягивает мне одну за другой остальные фотографии, описывая их, как если бы я страдал близорукостью:
– Опять она, на берегу моря... Здесь – крупным планом... А это – на улице... Вот здесь ее видно очень хорошо Красивая, правда? Какие чудесные глаза!
Он идет к свету, чтобы получше разглядеть последнюю фотографию. Но мне совсем не нравится, что он так близко подошел к окну. Я окликаю его:
– Эй! А эту фотографию вы хотите спрятать?
Он возвращается ко мне со смущенным видом.
– Это очень... интимная фотография. Печально, если это действительно та женщина, что погибла в Ньюхавене. Такое прекрасное тело...
Похоже, он не собирается расставаться со снимком. И я снова протягиваю руку.
– Покажите же и мне, эгоист! Держу пари, что на этой фотографии она голая, а?
Он кивает и, словно нехотя, расстается со снимком.
– Восхитительно? – говорю я. – Живая роденовская модель.
– Была живая, – грустно замечает Улисс.
– Подождите ее хоронить! В конце концов, нет доказательств, что это та женщина, о которой говорится в газете... Может, посмотрим, что в письме?
– Возьмите, прочитайте, – Улисс отдает мне сложенный вчетверо листок. – У меня не хватает храбрости. Не знаю, почему, но все это внушает мне тревогу, даже причиняет боль.
Я смотрю на него с удивлением.
– Только что вы говорили, что хотите знать, что завеса должна приподняться. Возможно, сейчас она приподнимется.
– Это-то меня и пугает. Будто я прихожу в себя после глубокого обморока. Неожиданный страх – боюсь шума, света, жизни. Боюсь того, что могу узнать.
Меня охватывает беспокойство, подхожу к нему ближе, вглядываюсь в лицо. Слава богу, все те же пустые, затуманенные глаза человека, утратившего память.
– Может быть, к вам возвращается память?
– Нет, – говорит он, сжимая лоб своими длинными пальцами. – Но во мне происходит что-то непонятное... Какое-то шевеление... Мрак стал иным. Он утратил свою неподвижность. Словно я заперт в темной комнате и слышу, как снаружи дует ветер.
Однако не эти ощущения немощного слепца помогут нам продвинуться вперед. Ну же, тормошу я его, все-таки надо узнать!
Сажусь за стол и склоняюсь над письмом. Неровный почерк, как если бы писал человек в состоянии сильного нервного возбуждения. Написано по-французски, и, разумеется, начинается словами: «Любовь моя».
Услышав их, Улисс вздрагивает.
– Ах, это любовное письмо! Вероятно, его писала та женщина?
Я переворачиваю листок, чтобы взглянуть на подпись.
– Нет. Подписано «Поль».
– "Поль", – повторяет Улисс, его лицо судорожно морщится. – Вы думаете, письмо от меня?
Он подходит к столу.
– Может быть.
– Тогда, значит, меня зовут Поль.
Знаю, он был бы очень рад зваться Полем. Получить, наконец, имя. Но у нас нет никаких доказательств, замечаю я ему, что он является автором письма.
– Постойте! Возможно, есть способ это проверить, Как вы думаете, можете вы что-нибудь написать?
– То есть?
– Ну, я хочу сказать: сохранили ли вы умение писать, несмотря на амнезию?
– Полагаю, что сохранил, поскольку я не забыл речь.
– Тогда садитесь на мое место, – говорю я, вставая. – Вот вам блокнот, вот ручка.
Улисс усаживается за стол.
– Что писать? – спрашивает он, хватаясь за ручку и глядя на меня, как прилежный ученик.
– Все равно что. Или нет, пожалуй. Пишите: «Любовь моя». Сравним с письмом.
Судорожно слов пальцами ручку, он начинает писать и медленно бормочет:
– Любовь... моя...
Я забираю у него листок и сравниваю оба почерка.
Они не имеют ничего общего, и Улиссу, который смотрит со своего места, вытягивая шею, словно жираф, прекрасно это видно.
– Ладно! Значит, меня зовут не Поль, – со злостью произносит он. – И я никогда не писал этого письма!
Я немедленно возражаю:
– Напротив, напротив, вы очень даже могли его написать!
Он смотрит на меня, ничего не понимая. Разница в почерках не так уж важна, объясняю я ему. Его почерк мог измениться вследствие несчастного случая, который с ним произошел.
– Взгляните-ка на то, что вы написали сейчас. Не скажешь, что это нормальный почерк. Будто ребенок писал... Покажите-ка руки!
Он вытягивает перед собой свои красивые руки, словно впервые их видит.
– У вас очень тонкие пальцы, – говорю я. – Это не руки человека, занимающегося физическим трудом, нет! Раньше у вас наверняка был другой почерк.
– Но в таком случае, – замечает он, – если я автор письма, как же оно очутилось у меня? В моем чемодане? Оно должно было остаться у адресата?
Замечание по существу. Я в раздумье почесываю подбородок.
– Разумеется. Но, надо полагать, вы получили его назад. Согласитесь, тут нет ничего невозможного. Вы могли повидаться с этой женщиной и забрать у нее свое письмо.
Он снова погружается в задумчивость.
– С этой светловолосой женщиной, да? Но послушайте, ведь у меня обручальное кольцо. Значит, это, возможно, моя жена?