[89], почитать колонку Тайнана[90], а там, глядишь, позовут покататься. Ну а снять комнату, куда разрешено приводить гостей после одиннадцати, успеется и через неделю. И как знать — вдруг вечером в «Герцоге Йоркском» Бизли отдаст пятерку, которую стрельнул черт знает когда. А попозже, может, пофартит залучить к себе на чай с шоколадным печеньем девчонку.
Салли влилась в толпу, поднимающуюся к Хампстед-Хит. В ней мелькали юнцы в вельвете и их аппетитные, как конфетки, подружки. Перед скобяным магазином бородач в красной феске на все корки ругал Христа. Молодые пары толкали коляски. Дородные, коренастые восточноевропейские евреи шествовали группами по пятеро, по трое. На каждом втором углу какой-нибудь сморчок предлагал обширный выбор воскресных газет. Гилберт Хардинг[91] всего за три пенни рассказывал вам как на духу о самом постыдном событии в своей жизни. Лакей Гитлера за те же деньги открывал всю подноготную. Так же, как и Сабрина[92]. А на другом углу, под указателем, зазывающим «К дому Китса»[93], вест-индец в продавленной шляпе, заботливо склоняясь над дочуркой, совал ей свой рожок ванильного мороженого — полизать.
Салли забрела в «Герцога Йоркского», заказала виски с содовой. Они с Эрнстом, как правило, обегали этот паб из-за здешних завсегдатаев, но сегодня их веселость подействовала на Салли взбадривающе. Ее заинтересовала одна компания, она даже присоседилась к ней. Верховодил в ней долговязый субъект с меловой бледности типично английским лицом и шелковым платочком вместо галстука. Хотя бы одну поэму в «Тайм энд тайд»[94], решила Салли, он уж наверняка опубликовал. Он разговаривал с девицей, собравшей волосы в конский хвост. Девицу звали Венди, и вчера она так выступила по Ай-ти-ви[95] — закачаешься. Входили в эту компанию еще трое. Приземистого зануду с кирпичным лицом в Канаде сочли бы страховым агентом, но он был англичанином, а раз так, вполне мог оказаться организатором партизанских отрядов в албанских предгорьях и кавалером «Военного креста»[96]. Третий из мужчин откровенно, что твой сад, холил свой оксфордский выговор. Другая девица в этой компании, сухопарая блондинка в тореадорских штанишках, не раз предупреждала Дилана[97], что пьянство его до добра не доведет. Все пятеро делали вид, что и паб, и его завсегдатаи им осточертели. А торчат они здесь лишь для того, чтобы потешаться, наблюдая за остальными.
Салли выбралась из паба, пошла дальше к Хампстед-Хит. Она отупела. Что-то в ней умирало. По всей вероятности, надежда или детская вера, что невозможное возможно. Она битый час смотрела, как некий господин, невзирая на ветер и рыскавшие вокруг суденышки помельче, гонял по хэмпстедскому пруду точную копию «Куин Мэри»[98], его тем временем ждал, привалясь к «роллс-ройсу», шофер. Господин вел свое судно со складного стула на берегу пруда при помощи дистанционного управления. Когда «Куин Мэри» только что не врезалась в забранные в бетон берега, он под охи и ахи замерших в испуге зевак резко разворачивал ее. Вскоре совершеннолетние владельцы судов помельче сконфузились и ретировались. Так что, когда Салли собралась уходить, с «Куин Мэри» соперничали лишь лодчонки детишек.
Она спустилась к Хит, пересчитала там всех юнцов в шарфах и девчонок в очках. Вычла одно число из другого, помножила на три, результат разделила на два, после чего упала на траву и долго, горько плакала. Проснулась она, когда на небе уже загорелась первая вечерняя звезда. Она спускалась по Хаверсток-Хилл вниз, и нередко прохожие, в особенности те, что постарше, смотрели на нее с сочувствием и тревогой: глаза у нее, хоть она того и не сознавала, были красные. Взять и вот так вот убежать от него — это трусость, подумала она. И убыстрила шаг.
Но на подходе к дому ее пронзило предощущение беды. До нее донесся стрекот машинки — Норман работал. Салли опустила голову и на цыпочках прокралась мимо его двери. Ее комната была пуста. Черный чемоданчик исчез.
— Эрнст!
Салли выбежала в холл.
Из своей комнаты вышел Норман.
— Эрнст! Нет. Нет, Эрнст!
Она зашаталась, Норман подхватил ее, втащил в комнату, уложил на постель. Постепенно она пришла в себя.
— Как ты? — спросил он.
— Все в порядке, — сказала она. — Не трепыхайся.
Он отвел ее волосы со лба. Рядом с ней он с трудом сдерживался, чтобы не схватить ее в объятья, и ему вспомнился тот вечер, когда он рассказал ей о Хорнстейне. «Я же в Европе, — сказала она тогда. — И здесь хочу жить так, как не могла бы жить дома». И снова телефон вырывал ее из его объятий. «Тебе пришла телеграмма», — сказала тогда Джои. Ники, подумал он, Ники.
— Я поссорилась с Эрнстом, — сказала Салли, — только и всего… Он вспылил и убежал.
— Я обещал пойти на ужин к Лоусонам. Но если хочешь, могу остаться с тобой.
Он привез подарки, вспоминала Салли, и за тот месяц в Испании очень постарел. А с тех пор поседел еще сильнее. Смерть Ники, подумала она, вот что его состарило. И я, наверное, и я.
— Норман, я… я не…
Он нежно — утешая — поцеловал ее, ну а потом перестал владеть собой, и жалость перешла в страсть. Одной рукой лаская ее грудь, другой крепко обхватив за талию, Норман впился в ее губы долгим, жгучим поцелуем. Салли, не устояв перед его напором, пылко ответила ему, но тут же опомнилась, заволновалась, занервничала — и высвободилась.
— Норман, — прошептала она, — Норман, прошу тебя. Не надо.
Норман в смятении отстранился.
— Прости, — сказал он. — Я не хотел… Прости.
— Норман, — начала она, — если… если ты любил меня, почему тогда… — Голос ее пресекся. — Не важно.
— Нет. Продолжай, раз начала, — глухо сказал он.
— Почему ты не написал мне из Испании? Мне было так одиноко в Лондоне. Так одиноко. Норман, и я понятия не имела, что ты так…
— Я писал, — сказал он, — но все письма рвал.
— Почему?
— Я гораздо старше тебя. Мне казалось, это тебя свяжет.
— Норман, я должна тебе сказать… — Норман, подумала она, только Норман может дать ей совет, и только к нему она не может обратиться за… — Не важно. Не беспокойся за меня. А тебе пора идти. Не то опоздаешь на обед.
На пороге он замешкался.
— У меня для тебя хорошие новости, — сказал он. — Не хотелось говорить раньше времени, но… послушай, я тут наведался в «Канадский дом» к одному старому приятелю. Он обещал подумать, как помочь Эрнсту уехать в Канаду.
Салли постаралась не выдать своего волнения.
— А его для этого будут проверять? — спросила она.
— Я сказал Аткинсону, что Эрнст здесь нелегально. Пока он никаких официальных шагов не предпринимал. Аткинсон — свой парень. Он был со мной в ККВВС.
— Но проверка потребуется?
— Такая же, как для всех, я полагаю. Тебя это не беспокоит, нет?
— Нет, конечно.
— Хочешь, чтобы я побыл с тобой, пока Эрнст не вернется?
— Нет, спасибо. Я, пожалуй, постараюсь поспать.
Эрнст начал паковать вещи, как только Салли ушла. Пусть у него всего четыре фунта с мелочью, зато одет он прилично, кашель у него, можно сказать, прошел, а английский стал гораздо лучше. Он решил, что сядет на поезд до Ливерпуля, там подцепит какого-нибудь моряка, украдет у него документы и наймется на первое же судно, которое держит курс на Монреаль. Ну а потом, глядишь, переберется через границу в Штаты.
Стоило Эрнсту переступить порог, и всё, кроме издавна знакомого чувства цели, отступило в сторону. Он снова смотрел в оба. Снова ни перед кем не держал ответ. Минуя «Коллетс», он вспомнил, что забыл упаковать англо-немецкий словарь. Пусть остается ей, подумал он, я не сентиментальный. Однако на подходе к станции поймал себя на том, что все еще надеется — вдруг Салли увидит его, остановит, вернет домой. И вырвал эту мысль, как занозу. Такая жизнь, подумал он, не для меня. Еще раз он вспомнил свою передышку с Салли, когда вышел на Ливерпул-стрит-стейшн, и на этот раз сумел посмотреть на нее, как на приключение, случившееся не с ним.
В темном здании станции кучковались потертые субъекты. Высматривая подходящую жертву, Эрнст смекнул, что в карманах этой публики не сыщешь ничего, кроме смятых беговых билетов да десяти шиллингов в бумажнике, сложенных в несколько раз и спрятанных между заплесневелыми фотографиями. И поехал на Лестер-сквер. В Вест-Энде, решил он, пожива пожирней, но и там в глаза ему первым делом бросились озверелые лица прохвостов и проституток, промышлявших каждый на своем углу. В Берлине, Лондоне, Париже везде одно и то же: наверху огни неона, внизу — убожество. Эти люди были ему сродни. Ночью они выступали на лице города, точно угри. Хотя одет он был хорошо, никто не подступался к нему с предложениями. Он с первого взгляда распознавал их, они — его. Неделя, от силы две, и его снова будет бить кашель. А однажды удача отвернется от него, и он, как и все они, сядет в тюрьму. И как знать, подумал он, в недолгом времени на моей совести будет еще одно убийство. На моей совести, подумал он, да что это со мной? Будь она неладна.
Эрнст присел на скамью в Сохо-сквер, засунул руки в карманы — вспоминал, глаза у него повлажнели.
Норман пришел в тот самый момент, когда Чарли собрался позвонить Сонни — сказать, что он думает о сценарии.
— Извини, — сказал Норман. — Похоже, вы не ждали меня так рано.
— Входи, — сказал Чарли. — Джои давно пора вернуться. — Он все еще держал сценарий. — Я зарекся иметь дело с Винкельманом. — Чарли налил Норману пива. Его округлое лицо пылало от возмущения. — Да такой увлекательной комедии у него бог знает сколько лет не было. А он пропускает ее через мясорубку, и в итоге из мясорубки выходит куча дерьма. Я сию же минуту звоню ему и всё выкладываю.