— Понимаю.
Они поцеловались — Норман несмело, Вивиан скованно, отчужденно, — и он ушел.
Вивиан подтащилась к телефону.
— Кейт. Приходи. Скорей. Я вела себя, как последняя дура. — Положила трубку и засмеялась. Рывками. Засмеется, смолкнет и опять засмеется.
Постучать в дверь Карп не потрудился. Вошел и рухнул в кресло.
— Скажу без околичностей, — начал он. — Только что звонил Норман. К нему вернулась память. Он едет сюда. — Выглядел Карп хуже некуда, рубашка на нем была загвазданная. — Хочет видеть Эрнста.
— Что он еще сказал? — спросила Салли.
— Ничего. — Карп вынул из кармана плотно набитый конверт. — Здесь двести фунтов. Берите деньги и уходите, не мешкая. Норман звонил из Челси. Он будет здесь минут через десять, не раньше.
— Ничего не понимаю, — сказал Эрнст.
— Я тоже.
— И не пытайтесь понять, — сказал Карп. — Берите деньги.
— Вы хотите, чтобы мы сбежали?
— Да.
— Но это же вы рассказали Норману про Эрнста, — сказала Салли. — Если б не вы…
— Времени в обрез. — Глаза у Карпа были отчаянные. — Да, я ему рассказал. Но у человека… Берите деньги. Уходите.
— Почему вы хотите нам помочь? — спросил Эрнст.
И тут, похоже, впервые тучность Карпа выявилась как страшное бремя. Он прерывисто дышал, глаза у него помутились — он был на пределе сил.
— Мы с тобой, — обратился он к Эрнсту. — Мы оба выжили.
— Салли, — попросил Эрнст, — напои мистера Карпа чаем, пожалуйста.
Салли поставила чайник на газ.
— Норману, — сказал Карп, — не дано понять таких людей, как мы. В тот вечер перед… перед тем как Норман потерял память, он набросился на меня за то… А да ладно. С этим, так сказать, покончено. Берите деньги.
Двести фунтов, подумал Эрнст. Было б неплохо для начала.
Карп рассказал им про ту девчушку.
— Тысячи, — говорил он, — ежедневно тысячи расстреливали, сжигали, травили газом, и за все это время из газовой камеры вышла живой всего одна девчушка. — Он потряс перед лицом Эрнста коротеньким белым пальцем. — Ты, ты тоже воскрес из мертвых. И я не хочу, чтобы тебя убили во второй раз, как… Заставьте его уйти, — обратился он к Салли.
— Он больше меня не слушает.
— Эрнст. Нöг zu, Ernst. Norman wird Dich…[143]
— Нет, — сказала Салли. — Не сдаст.
— Он не донесет на меня, — сказал Эрнст. — Er ist nicht die Туре[144].
Карп встал, подошел к Эрнсту чуть не вплотную — лицо красное, опухшее, глаза только что не выскакивают из орбит.
— Я — немец, — выкрикнул он, — такой же немец, как ты! — Силы его покинули, он попятился, упал в кресло, обхватил голову руками, раскачивался из стороны в сторону. — Если любишь ее, — сказал он, — забирай ее и беги. Прочь из моего дома.
Эрнст ласково погладил старика по плечу.
— Ладно, — сказал он, — я возьму ваши деньги.
На улице хлопнула дверь такси. Салли метнулась к окну.
— Это Норман, — сказала она. — Он приехал.
Карп поднял голову.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — я его задержу, — вышел из комнаты и засеменил вниз дробными, быстрыми, злыми, как укусы, шажками.
— Надо поторопиться, — сказала Салли.
— Никуда мы не уйдем.
— Тогда зачем ты взял его деньги?
— Затем, что он хочет быть немцем, — сказал Эрнст, — как я. — И шваркнул конверт о стену. — Немцем. Выжившим. — У него вырвался короткий смешок. — Я спущусь вниз, — сказал он, — к Норману. Жди меня здесь.
— Ну вот, — сказал Эрнст, — наконец.
Норман закурил.
— Мы тревожились за вас, — сказал Эрнст.
— Временами со мной такое бывает.
— Помочь ничем нельзя?
— Это не органика. Я не справляюсь с реальностью — вот в чем загвоздка, как говорят врачи. — Норман удрученно улыбнулся. — Дольше трех недель беспамятство ни разу не длилось. Наверное, надо бы попробовать психотерапию, но эти ребята не вызывают у меня доверия. Лексикон их меня смущает. — Норман ощущал, как его рубашка мокнет от пота. Он налил виски себе и Эрнсту. — Я познакомился со славной девушкой. Она все это время меня опекала.
— Рад за вас.
— Да нет, это не то, что вы думаете. Но она и вправду славная.
— Вы хотели бы жениться?
— Разумеется, хотел бы. Хочу детей.
— Надеюсь, у вас все получится.
— Почему вы не сбежали? — спросил Норман.
— Счел, что это не такой уж удачный выход.
— Салли не сбежала бы с вами. В этом причина?
— Вроде того.
— И давно она узнала об этом?
— Недавно.
Норман налил себе еще.
— Не понимаю, почему вы не сбежали сразу после того, как увидели его фотографию?
— Я люблю ее.
— Возможно, причина и в этом, а возможно, и в том, что вы пошли на риск — так вам нужен был ее паспорт.
Как-то неладно поворачивается наш разговор, подумал Эрнст. Он боится.
— Ее паспорт тут совершенно ни при чем.
— Вы просите меня верить вашим россказням, да какое у вас на это право? — спросил Норман.
— Никакого.
— Ладно. Изложите свою версию.
Эрнст хмыкнул.
— И для этого вы решили сначала установить, что я лжец?
— Изложите, как все случилось.
Эрнст рассказал Норману то, что уже рассказал Салли. Объяснил, что не хотел убить Ники. Убил случайно.
— Вам приходилось убивать раньше?
— Да. А вам разве нет?
— В войну, да.
— Но это был ваш брат.
Норман кивнул.
— У всех у них были братья. — Выпить еще Эрнст отказался. — Вы мне поверили? — спросил он.
— Ники значил для меня больше, чем кто бы то ни было.
— Я рассказал вам, как все было.
— Я передам вас полиции.
— В самом деле?
— Так вы еще легко отделаетесь.
— Как и вы. Вы тоже легко отделаетесь.
— Я принял решение. И не изменю его.
— Добра от этого не ждите, вот что я вам на это скажу.
— Вы имеете в виду ее? Я так поступаю не из-за нее, — сказал Норман.
— Но вы ее любите?
— Любил.
— Мне вас жаль, — сказал Эрнст.
— Не жалейте, не надо.
— Вы хотите, чтобы она была ваша… вы ее любите… но она не будет вашей, мало того: она возненавидит вас и будет ненавидеть до конца жизни.
— Послушайте, — сказал Норман, — это был мой брат.
— Я мог сбежать.
— Она ни за что не сбежала бы с вами, и вот что еще, — Норман впервые повысил голос, — вы могли бы все рассказать мне по своей воле. А не выставлять меня столько времени на посмешище.
— Мы собирались сказать вам.
— И вы рассчитываете, что я вам поверю?
— Норман, за что вы меня больше ненавидите: за то, что я убил вашего брата, или за то, что ранил ваше самолюбие?
Норман налил себе еще.
— Я расстанусь с ней. — Эрнст был невозмутим. — И никогда больше ее не увижу.
— Нет. Я же сказал. Не в ней дело.
— Послушайте, не дурите, ну, сдадите вы меня полиции, что вам с того?
— Ничего.
— А что, если бы на моем месте оказался Ники?
— Эрнст, прошу вас, я тысячу раз обо всем этом думал-передумал.
— Окажись на моем месте Ники, вы бы его спрятали. Защищали бы. Подыскивали бы для него оправдания. Верно я говорю?
— Честно — не знаю.
— И сочли бы это братней преданностью.
— Да. — Норман не стал возражать. — Наверное, так.
— Мне вас жаль.
— Вы уже это говорили.
— И повторю еще раз. Мне вас жаль.
— Поубавьте трагизма, Эрнст. Не исключено, что вы отделаетесь пятью годами.
— Скорее двадцатью.
— Надеюсь, нет.
— Если мне дадут двадцать лет, вы меня убьете, точно так же, как я убил вашего брата. Но он, по крайней мере, напал на меня. У меня не было выбора, тогда как у вас…
— И у меня нет выбора.
Эрнст рассмеялся.
— Вы хотите сказать, что для вас это вопрос принципа?
Норман кивнул.
— Именно так, — сказал он.
Эрнст снова рассмеялся. Его угрюмые синие глаза просветлели от подернувшей их влаги.
— В последние дни войны кое-кто, и мы с матерью в том числе, слушали вражеские передачи: в них рассказывали, что войска союзников увидели в Освенциме. Все считали это чистой воды пропагандой. А мама отвела меня подальше и рассказала, что знала сама. Мой дядя Генрих Вальтер был депутатом от коммунистов. Его отправили в лагерь, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. «Если сюда придут американцы, — сказала она, — забудь о нем. Но если придут русские, помни — ты племянник Генриха Вальтера». Вы, наверное, сочли бы это беспринципностью.
— Наверное.
— Оппортунизмом?
— Согласен, — сказал Норман. — Оппортунизмом. Закругляйтесь, чтоб вам.
— У меня, — сказал Эрнст, — были принципы. А потом один американец как-то дал мне шоколадку и сказал, что Гитлер мертв. Kaput! И принципам пришел конец. Через полмесяца я провел ночь с американским полковником за две пачки «Лаки страйк». О’кей! Браво. Настала эпоха новых принципов. Истина приравнивается к «Лаки страйк». — Взгляд его стал отчужденным. — Так что не надо мне ничего говорить о принципах.
— Знаете ли, ни достоинства, ни чести, ни любви никто еще не отменял.
— Как же, как же. Слышал-слышал: о них разглагольствуют поутру в воскресенье по радио.
— Хотите еще выпить?
— Такие, как вы, ваше поколение, убивали во имя идеалов, принципов, построения лучшего мира.
Норман налил себе.
— Гитлер сжигал евреев, — Эрнст сорвался на крик, — а Сталин убивал кулаков, и все ради того, чтобы я жил в лучшем мире.
— Вы не понимаете, о чем ведете речь.
Эрнст встал, его пошатывало.
— Я хотел бы поговорить с Салли. Хотел бы увидеть ее перед…
— Я буду ждать вас здесь, — сказал Норман.
В дверях Эрнст остановился.
— Что мое, совершенное по нечаянности преступление, по сравнению со всеми преступлениями, которые такие, как вы, совершали из лучших побуждений? — спросил он.
Когда Эрнст вошел в их комнату, Салли только что кончила подметать. Карп сидел на кровати.