– Пройдемся?
В глубине сада музыку слышно, будто мы только вышли из комнаты. Неразборчивые голоса теряются в ночи, а когда мы оборачиваемся, в маленьком прямоугольнике окна видим веселящуюся компанию друзей.
Максим идет впереди, держа руки в карманах. Он изменился, он уже не тот мальчик на лестнице, о которого я едва не споткнулась восемь лет назад. Он вырос и даже стал выше меня, но есть и еще кое-что. Только я не могу понять, что именно.
Он говорит: «Мы почти пришли», и так я узнаю́, что у нас, оказывается, есть цель. Через несколько секунд на краю сада, рядом с полем подсолнухов, я вижу старые качели в свете почти полной луны. Максим садится, и я тоже. Места здесь хватило бы на четверых, но мы садимся так близко, что наши голые ноги соприкасаются. Я запрокидываю голову и словно тону в небе. Сколько раз я смотрела на него, думая о Максиме?
– Что ты скажешь о Гаспаре?
Вопрос застает меня врасплох.
– О Гаспаре?
– По-моему, ты ему нравишься.
– Я думала, ему интересна Капуцина.
– Угу, так и было. Пока ты не приехала.
– Хм.
Снова повисает молчание. Поскрипывают качели, поют сверчки, играет музыка, которая теперь едва различима, и слышно, как мы потягиваем напитки, поднося к губам наши бокалы, будто в оправдание тому, что мы ничего не говорим.
Единственное, что я чувствую, – как стучит мое сердце и кружится голова.
– Вернемся?
Прежде чем я успеваю ответить, он встает и протягивает мне руку. Я беру ее, и через секунду наши лица оказываются в сантиметре друг от друга. Его дыхание касается моих губ, и я тут же вспоминаю Кентена с его одеколоном из супермаркета. Я не смею шевельнуться. Слегка сводит живот – ничего мучительнее и одновременно приятнее я никогда не испытывала.
Максим смотрит на меня. Я вижу в его глазах смесь сомнения и уверенности, которую потом часто буду в них замечать, и понимаю: вот что в нем изменилось. Он говорит: «Подожди», и в этих трех слогах я угадываю приглашение к чему-то, что продлится недолго. Его пальцы теряются в моих волосах, нежно скользят по щеке, по шее, а потом он меня целует. Мальчик с лестницы целует меня, и у его губ вкус наших летних дней. Вкус полноты и пустоты. Радости и печали. Скуки и безумств. Мое тело проносится сквозь все времена года. Не только через лето, но и через зиму, осень, весну, а еще через все сезоны между ними, которые стоило бы придумать. Потому что на самом деле есть тысяча времен года, они прячутся за солнечным лучом, затерянным в осеннем дожде, в запахе первого учебного дня после каникул, в оттенке неба, появляющемся лишь раз в году. Есть слова, которых не существует, но есть и времена года, существующие только в наших сердцах, и когда Максим меня целует, наступает сезон, который бывает лишь однажды в жизни. Сезон солнечного луча, пронзающего самые черные тучи. Сезон первого чувства.
В доме есть комнатка, примыкающая к кухне, крошечное помещение, где хранятся продукты. Марсель называет такое «клетью», но прошлым летом, от скуки начав читать словарь, я обнаружила, что это слово не слишком подходит для современных домов и квартир. Это одно из словечек Марселя, которые выдают наши корни, а с моими корнями далеко не все ясно.
Я захожу в эту комнатку за лимоном и бутылкой газированной воды, как вдруг слышу их голоса. На вечеринках все важные разговоры происходят в кухне, но узнаю я об этом только в этот вечер.
– Не говори ерунды. Этого не может быть.
– Нет, это из-за нее.
– Но, Капу, это смешно. Ты действительно думаешь, что он может предпочесть тебе эту деревенщину?
Я иду вдоль шоссе, одной ногой – по асфальту, другой – по траве на обочине. Почти полная луна освещает мой путь, и я не знаю, что бы делала без нее. Думаю, шла бы в абсолютной темноте. Вот и все. Вдруг я думаю о маме, о единственной ее фотографии, которая у меня была и которую мне пришлось оставить в поезде два года назад, чтобы убежать от контролера. И уже тогда это было из-за Максима. Я знаю, что до вокзала шесть километров и что первый поезд уходит в 6:41. Знаю, что, когда я в последний раз смотрела на часы, было чуть за полночь.
В рюкзаке звонит телефон, но я не обращаю внимания. Знаю, что это он, что он не понимает, где я и почему исчезли мои вещи. Звон прекращается, но через несколько секунд раздается опять. Потом снова и снова. Лучше бы я этого не делала, но это сильнее меня – я считаю. Считаю, сколько раз он позвонит, прежде чем махнет рукой.
Я начинаю бежать. Бегу, и рюкзак болтается из стороны в сторону. Я вспоминаю колючее одеяло, которое Марсель натягивал мне до подбородка, когда я болела, и, уходя спать, говорил: «Я оставлю свет в коридоре». Одеяло и немного света. Это то, что он умел. Я бегу.
Вокзал закрыт. Как во всех городах Франции, Европы, может быть, и мира, вокзал – это место, где встречаются те, кому некуда идти. Путешествие прерывается там, откуда должен начинаться новый путь, но откуда невозможно отправиться, если у вас нет пункта назначения. Чтобы не стоять на месте, я решаю походить, нарезаю круги вокруг вокзала, все шире и шире.
В четыре утра, после нескольких часов молчания, мой телефон издает короткий звук. На экране высвечивается сообщение, всего несколько слов:
«Я на тебя ужасно обиделся».
Глава 92008
Мне 17 лет. Я учусь в лицее. Жюли готовится поступать на политологию, она рассказывает об этом всем, даже когда ее не спрашивают. Она садится за первую парту, остается после уроков, чтобы поговорить с учителями о своих домашних заданиях, о том, под каким углом лучше рассматривать ту или иную тему. Иногда я слышу, как она смеется шутке, которой я не понимаю, и ломаю голову, как ей удается быть таким хамелеоном. Я не умею разговаривать со взрослыми.
Я ни малейшего понятия не имею, чем хочу заниматься дальше. Во всяком случае, после ближайшего четверга.
Моя учительница французского уговаривает меня поступать на современную филологию, наверно, чтобы я стала учительницей, как она. Но, глядя на ее вечно депрессивный вид, твидовый жакет и мокасины, мне что-то не хочется. С Марселем мы больше не поднимали тему моего будущего и тем более высшего образования. Думаю, он все равно в этом ничего не смыслит. У него-то самого нет диплома. То есть не совсем, у него есть аттестат о среднем образовании. Он мне об этом напоминает при каждом удобном случае, а я отвечаю, мол, да, Марсель, я знаю. Иногда я жалею, что так себя веду, отталкиваю его и держу за идиота. Но нас разделяют не два поколения, а целый мир. Я злюсь на него за то, что он стар, за то, что он мужчина, за то, что не интересуется пустяками, которые для меня чрезвычайно важны. Он, конечно, это понимает. Я знаю, что иногда ему грустно, но его грусть – это боль, которая меня успокаивает.
На мой день рождения он протянул мне сверток, и я чувствую по его нетерпению, что это необычный подарок. Внутри – телефон. Марсель приложил особое усилие, чтобы уменьшить пропасть между ним и внучкой.
Мой учитель английского – сорокапятилетний мужчина, широкоплечий, с редкими волосами, а рот у него открыт чаще, чем круглосуточный магазин. Думаю, он выучил английский с помощью видеопроектора в университете и книг, которые брал в библиотеке. Невозможно представить, чтобы он пересек какое-нибудь, пусть самое небольшое, море и побывал в другой стране. Он только и делает, что раздает нам листки с отксеренными заданиями и обводит класс своим стеклянным взглядом в поисках добровольцев. Но добровольцев, кроме Жюли, не бывает. Поэтому каждые двадцать секунд он повторяет “Any idea?”[6], пытаясь найти альтернативу единственной на весь класс поднятой руке. “Nobody?”[7] – спрашивает он, не обращая внимания на Жюли. “Well, well…”[8] – и все еще сильнее съеживаются на стульях.
Мне очень нравится английский, и я мечтаю научиться на нем говорить. Мне кажется, что это пропуск в другой мир. И я стараюсь. Это один из немногих предметов, по которым я стараюсь. Но однажды, перед началом урока, месье Кордье отзывает меня в сторонку. Я сразу замечаю, как он сжал губы и трет ладони одну о другую, будто пытается высечь огонь.
– Билли, я знаю, ты собираешься сдавать английский на выпускных экзаменах. Это плохая идея. Я не думаю, что у тебя достаточный уровень. Тебе надо выбрать что-нибудь другое. Скажем… попроще для тебя.
Прежде чем я успеваю ответить, он отворачивается и садится за свой стол. В следующий час постоянно подняты две руки. И обе учитель будет игнорировать.
У булочной, расположенной на углу нашей улицы, скопление народа. Я всегда ненавидела толпы, заторы, зевак, неумение некоторых сдерживать свое любопытство.
На этот раз, однако, я замедляю шаг, и одна деталь бросается мне в глаза. Это подошва ботинка человека, лежащего на земле, подошва, к которой приклеена этикетка с ценой, жирно зачеркнутой красным фломастером. 29 евро вместо 59. Мое сердце заходится в груди. Я кидаюсь в толпу, отталкиваю женщину, стоящую ко мне спиной. Все рушится, все пропало. Я не могу шевельнуться. Я узнаю́ Марселя, его высокий лоб, грубую кожу, полные губы. Узнаю каждую мелочь, хотя все, что делало Марселя Марселем, кажется, уже ушло. Одна его рука лежит под щекой. Можно подумать, что он уснул прямо здесь, на тротуаре, выйдя за хлебом. Как будто ему внезапно захотелось прилечь. Так можно было бы подумать, если бы не струйка крови, на виске, кажется, уже засохшая. Сколько времени он здесь лежит? Где скорая помощь? Вызвал ли ее кто-нибудь? Меня охватывает паника, но в ту же минуту звучит сирена. В следующие секунды машина тормозит на тротуаре, распахивается боковая дверца, выскакивают врачи и разгоняют толпу. Они расспрашивают того, кто, видимо, вызвал «скорую», но я ничего не слышу. В ушах гудит. Между тем один врач что-то мне говорит, я вижу, как шевелятся его губы в нескольких сантиметрах от моего лица, вижу его пристальный взгляд. Но ничего не слышу. Тогда он хватает меня за руку и повторяет: «Мадемуазель, здесь нельзя стоять. Вы меня слышите? Мадемуазель?» Я пытаюсь ответить «да», но ни звука не срывается с моих губ. Он хмурится, делает знак своей коллеге, но, пока она идет к нам, я выговариваю: «Это мой дедушка». Врач хочет что-то ответить, но теперь я хватаюсь за его руку. «Он мой дедушка, гораздо больше, чем просто дедушка».