Он умер по дороге в больницу. Думаю, врачи знали, что так произойдет, но все равно разрешили мне сесть в машину. А что они могли сделать? Ничего. Я не оставила им выбора.
Изнутри фургон похож на ящик, в котором все держится на волоске. Аппараты, лекарства. Жизнь. Суета, звучат команды – набор непонятных слов, – и цифры им в ответ. А потом вдруг, когда уже начинаешь привыкать к этому механическому гулу, сливаешься с машиной, покачивающейся в ритме ухабов на дороге, непрестанный шум угасает, будто накрытый тишиной.
Все переглядываются, стараясь не смотреть на меня, и вот кто-то говорит, что ему жаль. И я думаю, что эти извинения – не извинения вовсе. Никто ведь никому не отдавил ногу. Никто не забыл про день рождения. Никто не опоздал на свидание. «Мне жаль». Так говорят, совершив какое-нибудь упущение; «упускать» – то самое слово, которое я, выполняя задания по французскому, часто писала вместо «утрачивать», и моя учительница несколькими линиями подчеркивала его у меня в тетради, добавляя «нет» и кучу возмущенных восклицательных знаков. А ведь здесь так подходит это слово, «утрата». Я думаю об этой машине, которая едет и едет, хотя нет никакого смысла ехать дальше. Но может ли она в самом деле остановиться в пути? Может ли развернуться и отвезти меня к булочной? Нам жаль, мадемуазель, оставляем вас в покое, продолжайте свою жизнь с того момента, на котором она прервалась. Я кручу в голове подобные нелепицы, которые мешают мне понять: за этим «мне жаль» – оборвавшаяся дорога и луна, что затмевает солнце, впуская тьму. Кромешную тьму, в которой не видно будущего.
– Мы сделаем анализы, чтобы понять, из-за чего упал ваш дедушка.
Это последняя фраза, которую они произносят, когда фургон останавливается у больницы. Я заставляю себя взглянуть на Марселя в последний раз, хоть это и больно – не таким я хочу его запомнить, не стариком, уставившимся в одну точку, которую мне никак не определить. Один из медиков замечает это и, проведя рукой по его лицу, закрывает ему глаза. Навсегда.
Потом все выходят из машины, раздвигаются автоматические двери больницы, носилки уносят внутрь, и Марсель исчезает. Я стою на тротуаре не в силах пошевелиться. Мне кажется, я схожу с ума, секунды текут и словно кричат мне, что воздух, которым я дышу, все тот же, что, хоть я и повзрослела в одно мгновение, мне еще далеко до совершеннолетия. Ничего не изменилось, но все стало другим. Я достаю тетрадку, которую ношу в рюкзаке с тех пор, как научилась писать, и в которую записываю каждое утро одно слово, только одно. Последнее слово, которое произнесет Марсель перед тем, как я захлопну за собой дверь квартиры. И рядом с сегодняшней датой, 27 января 2008 года, я читаю: мусор.
«Не забудь вынести мусор!»
Мое сердце сжимается. Я невольно думаю, что Марсель умер, как жил. В бытовых мелочах. Почти не существуя.
В квартиру я возвращаюсь уже затемно. Не знаю, сколько времени у меня осталось до того, как кто-нибудь постучится в нашу дверь и скажет мне собирать вещи. Три дня? Неделя? Лучше не рисковать.
Марсель не был собственником. Каждый месяц он заполнял чек и опускал его в почтовый ящик супружеской пары, жившей в нескольких кварталах от нас. Муж, которого звали Мишель, был примерно его возраста и внешне тоже похож на него. Я помню, что эта симметрия как-то сбивала с толку. От чего зависит, что кто-то становится владельцем квартир, что чья-то жизнь удается?
Я выдвинула ящики в поисках счетов, банковских выписок и прочих бумаг, которые меня не интересовали до сегодняшнего дня. В синей папке, лежащей так, чтобы всегда была под рукой, уместилась вся жизнь Марселя в цифрах. Размер его пенсии, размер квартплаты, налоги и все ежемесячные расходы. Покупки в супермаркете, бензин для «ситроена», воскресная курица из мясной лавки «Арман и братья».
От открытия, что жизнь может уместиться на листе А4, у меня закружилась голова. Биография Марселя была выпиской с банковского счета, повторявшейся без устали месяц за месяцем.
И вдруг я вспоминаю один наш разговор несколько недель назад. Я сидела в кухне, доделывала задание по географии, а Марсель готовил, переворачивая страницы газеты. Я не помню точно, какой был контекст и что послужило толчком, но в какой-то момент он сказал эту фразу, до жути верную, но которую невозможно принять: «Жить – это ждать смерти, думая о чем-нибудь другом».
И я уехала. Как в кино, в фильмах, которые часто находят неправдоподобными. Взяла рюкзак со всеми моими вещами и покинула город. Не будет для меня ни похорон, ни прощания, но не будет и риска. Я, однако, колебалась. Мне было трудно поверить, что социальные службы почешутся добраться до меня. Зачем столько усилий? Ведь через несколько месяцев я стану совершеннолетней. Ведь я никто.
Я уже хотела захлопнуть за собой дверь, но что-то меня удержало. Сначала я подумала о страхе, без которого не обходится ни один необратимый поступок, но потом возникло ощущение, что это не только он. Ощущение, будто я забыла «что-то», находящееся в квартире, в которой я нарочно оставила ключи, чтобы не было искушения вернуться, забыла то, что должна взять с собой. Я вернулась. В последний раз обошла все комнаты, включая и выключая свет, открывая шкафы, выдвигая ящики. Нет, ничего. В рюкзаке, висящем у меня на плече, было собрано все, что имело для меня ценность, и все, что я надеялась продать. Взяла я с собой и конверт с наличными деньгами, который лежал под матрасом Марселя. Много лет я думала, что такие копилки имеют название, настоящее название, записанное в словаре: «всякислучай», ведь он всегда говорил: «Надо припрятать деньги на всякий случай». Уже уходя, я заглянула в приоткрытую дверь своей комнаты, и тут произошла странная вещь: одна из флуоресцентных звезд отвалилась от потолка и шлепнулась на пол. Наклонившись ее поднять, я заметила, что рядом со звездой, которая больше почти не светилась, лежит мой попрыгунчик. Тот самый попрыгунчик, который много лет назад ускакал на буфет, туда, где лежала красная папка с моим именем.
Но когда я взобралась на стул и запустила руку на самый верх, туда, где скопилась пыль, папки там больше не было.
Я знаю только один адрес за пределами моего города, и это адрес Максима. Я понимаю, что меня там не ждут и даже, вероятнее всего, не хотят видеть. Но надо же наметить какую-нибудь точку в ночи. Мы знали это, когда нам было еще по девять лет. Я не хочу рисковать, не хочу, чтобы меня засекли, поэтому иду на автовокзал, покупаю билет и сажусь в первый автобус на Париж. Когда он трогается, я прижимаюсь щекой к стеклу, и мне хочется наконец выпустить наружу горе, которое я держу в себе семнадцать лет. Но ничего не получается.
– Что ты здесь делаешь?
– Как бы это сказать…
Он выходит в подъезд и тихонько прикрывает за собой дверь. Смотрит на меня. Видит, конечно, что что-то случилось, но молчит. Ждет, пока заговорю я.
– Марсель умер.
Замечаю, что он удивлен и ему страшно. Он не представляет себе, о чем я могу его попросить, но знает, что неизбежно меня разочарует. В ожидании этого момента и, наверно, пытаясь его оттянуть, он делает шаг вперед, раскрывает объятия и привлекает меня к себе. Я пытаюсь стоять прямо, быть крепкой и несгибаемой, но не получается. Я утыкаюсь головой ему в грудь и чувствую, как что-то разбивается во мне. Я думаю, что это мое горе, но на самом деле это уходит детство. В объятиях Максима я плачу, но не только по Марселю, это все те слезы, которым я не давала вылиться до сих пор.
Через несколько минут он отстраняется и кладет руки мне на плечи.
– Постой, не уходи, я сейчас. Я что-нибудь придумаю, ладно?
Он уходит к себе, а я сажусь на ступеньку. Гаснет свет, и я остаюсь в полной темноте. Я шмыгаю носом и одновременно смеюсь, думая, что мы поменялись ролями: теперь я терпеливо жду на ступеньке, только на этот раз лестница мраморная и покрыта красным ковром.
Когда он выходит, я замечаю, что на плече его висит рюкзак, а лицо суровое.
– Идем вниз.
– Что ты ей сказал?
– Что мне надо закончить доклад у приятеля.
– Она тебе поверила?
– Судя по тому, как рассердилась, думаю, да.
Максим толкает дверь подъезда и хочет пропустить меня вперед, но в последний момент передумывает.
– Лучше я выйду первым. Пойду направо. Считай в уме и, когда пройдет минута, тоже выходи. Я буду ждать тебя у поворота на улицу Трюффо. Увидишь, там в угловом доме аптека, – говорит он и выходит.
Я делаю все, как велено. И когда догоняю его, он улыбается.
– Что ж, пора дополнить список запретного, совершенного с Билли.
Он идет вперед, я рядом, наблюдая за ним краем глаза. Такого парня, как Максим, я никогда бы не встретила, не случись это в детстве. Эта мысль кажется мне особенно очевидной сегодня вечером, когда мы идем по улицам Парижа. Через сотню метров он останавливается у маленькой двери, над которой мигает вывеска «Отель». Он делает мне знак войти, и я повинуюсь, не задавая вопросов. Он нажимает на звонок на стойке администратора, и тотчас появляется мужчина в белой рубашке и форменном жилете.
– Нам номер. На эту ночь.
– На двоих?
Он поворачивается ко мне, и я киваю.
– На двоих.
Максим заполняет бумаги, дает свое удостоверение личности, расплачивается за номер, получает две магнитные карточки и сует их в карман.
– Номер двенадцать на четвертом этаже. Лифт здесь, слева. Завтрак подается с семи часов. Комнату необходимо освободить до полудня. Я к вашим услугам, если у вас возникнут вопросы.
– Спасибо.
На четвертом этаже Максим прикладывает карточку к дверной ручке, и звяканье пружины говорит о том, что дверь открылась. Он пропускает меня вперед, и я вхожу в номер.
– Свет не работает.
– Вот, – говорит он, протягивая мне карточку.
Я беру ее и верчу в руках, пытаясь понять, какая связь между светом и этим пластиковым прямоугольником.