Я никогда не ездила в такси. Даже после вечеринок стараюсь всегда успеть на последнее метро, ночной автобус, ну или пройтись пешком. Остановить такси, назвать адрес, ехать куда-то, не беспокоясь о выскакивающих на счетчике цифрах, – все это для меня невозможно. Вопрос воспитания, думаю. Например, Марсель всегда ухитрялся не платить за парковку. Мы могли часами кружить, пока не найдем бесплатное место, но никогда, никогда я не видела, чтобы он опустил монетку в щель паркомата. Однажды, когда мне было лет семь, мы отправились на целый день к развалинам замка километрах в тридцати от нас. Когда мы вернулись, соседка спросила, какие у нас впечатления, и Марсель ответил: «Отличные, парковка была бесплатная». Она смеялась, пока не поняла, что это не шутка. Бесплатная парковка для Марселя стояла в одном ряду с красотой замка и была залогом удачного дня.
Эту историю я вспоминаю, прижавшись лбом к стеклу такси, которое везет нас к Максиму. Думаю о дедушке, которого никогда никуда не возили, если не считать той последней поездки в больницу. Я думаю о нем, и, как всегда, накатывает грусть, но впервые к ней добавляется чувство вины за крошечное предательство, которое я сейчас совершаю. Я ступила в мир, к которому он даже не прикоснулся.
Максим живет в маленькой комнате, когда-то предназначавшейся для прислуги, расположенной прямо над квартирой его родителей. Как и у меня, у него меньше десяти квадратных метров, чтобы жить, спать, есть. Вроде все похоже и в то же время совсем по-другому. Есть диван-кровать, кухонный уголок, крошечный душ. Но когда его полки пустеют, ему надо всего лишь спуститься на один этаж. И потом, он не платит за комнату.
Он вытягивает из-за кастрюль бутылку и наливает мне вина. Тем временем мой взгляд скользит по фотографиям, приклеенным скотчем к стене. На одной из них я узнаю его мать с лысой кошкой на коленях. И думаю, в этом вся она и ее отношение к жизни: кошка лысая, чтобы ни шерстинки не было на диване в ее гостиной. Есть и фото Шарлотты, снятой в сумерках летнего вечера. Ее лицо обрамляют развевающиеся волосы. Она смеется во все тридцать два зуба, и я не чувствую себя особо виноватой, что я здесь. Мне кажется, что и я, и Максим, мы оба сейчас теряем что-то, чем не слишком дорожим.
На улице еще темно, но рассвет, я знаю, недалек. Приметы его приближения почти незаметны: чуть менее густая чернота неба, чириканье воробьев, шум постепенно просыпающегося города. Скоро раздастся лязг мусоровоза, и это будет сигнал, что ночь сменилась днем.
Мы садимся на диван-кровать, который Максим не потрудился сложить или хотя бы убрать с него постельное белье. Он одним движением скидывает ботинки и отшвыривает их в угол комнаты, я следую его примеру, чтобы тоже опереться спиной о стену. У него такая же лампа, какая была у Марион и у большинства детей нашего поколения, разноцветная лампа в форме ракеты, в которой зеленые пузыри плавают в голубой жидкости, как медузы.
Я допиваю последний глоток и сползаю по стене вниз, пока не оказываюсь в лежачем положении. Кружится голова и легкий туман плывет перед глазами, но я улыбаюсь. Улыбаюсь, потому что на потолке вижу ее. Одна среди пустоты, прикрепленная здесь без всякой логики, и, наверно, поэтому такая особенная, – светящаяся звезда. Кусочек детства, который я подарила ему много лет назад, совершивший путешествие во времени и пространстве, чтобы оказаться здесь. Над нашими головами.
Максим берет меня за руку. Он лежит так несколько секунд, потом приподнимается и, опираясь на локоть, смотрит на меня. Ласково запускает пальцы мне в волосы, не сводя с меня глаз. А потом целует меня. Его дыхание пропитано всевозможным спиртным, у губ привкус хмеля и едва уловимый привкус запретного. В этом поцелуе – вероятность, что его могло никогда не быть.
Максим стягивает свитер, и я тоже снимаю свой. Его рука скользит в ложбинку на моей шее, потом вдоль плеча. Он спускает бретельку моего лифчика. Я дрожу. На секунду он останавливается, потом продолжает. Снова останавливается ненадолго. Смотрит на меня, как будто каждую секунду хочет убеждаться, что эта почти обнаженная девушка в его постели – я. Да я и сама в этом сомневаюсь.
Это одновременно нежно, грубо и неловко. Это детство, которое сталкивается со взрослыми желаниями. Это головокружение от прыжка в другое измерение. Его горячее тело, влажная кожа, обжигающий взгляд. Это заразная лихорадка, распространяющееся пламя. И я горю, впервые в жизни горю. Ничего больше не существует, ничто не имеет значения. Ничто. И я даже не понимаю, что это опасно.
Я проваливаюсь в полусон. Медузы еще танцуют в лампе-ракете, но голубой свет уже несколько минут как сменился забрезжившим рассветом. Я слышу вдали звук лифта, движущегося между этажами. Начинается новый день со своими перемещениями, вертикальными и горизонтальными, суета повседневной жизни. Среди моих бессвязных мыслей на зыбкой границе сна Максим произносит эти слова:
– Я уезжаю учиться на год в Канаду. Мой самолет через три дня. Вылет шестнадцатого в восемь сорок пять.
И тогда я понимаю, что пожар – это не просто горящий огонь. Пожар – это катастрофа, сметающая все на своем пути.
– Постой, Билли, куда ты?
Он встает, несколько раз проводит рукой по волосам, пока я собираю свои вещи. Чтобы выиграть время, я запихиваю носки в рюкзак и надеваю ботинки на босу ногу. Я не произношу ни слова и стараюсь не встречаться с ним взглядом. Он не понимает. Не понимает, что вчера вечером, когда мы ушли из квартиры Мартена и укрылись в том баре, мы были не в равном положении. Он уже практически уехал, а я, как обычно, была той, что остается.
В дверях я оборачиваюсь в последний раз. Вижу, что ему этого не понять, и злюсь на себя, что навоображала вещи, которые ему и в голову не приходили.
Я протягиваю ему руку в знак прощания. И вкладываю в его ладонь бумажку в пять евро. Ту самую, к которой я не прикасалась год. Я говорю ему, что теперь мы в расчете. И ухожу.
Я выхожу из метро и иду в сторону работы. На часах 8:45, сегодня шестнадцатое, не могу удержаться, чтобы не задрать голову к небу, – это сильнее меня. Три самолета рассекают яркую синеву этого утра, а один из них рассекает и мое сердце. В этом ли, справа, летит Максим? Или в том, что слева? Я понятия не имею, где находится Канада по отношению к площади Биржи. И пытаюсь убедить себя, что мне все равно.
Интересно, каково это – оказаться выше всех. Каково летать? И даже ходить по полу, который парит в небесах? Я понятия не имею, но даю себе обещание, что до двадцати пяти лет узнаю.
Автоматическая дверь большого белого здания открывается, я приветствую охранника и сажусь за свой стол. Тонну почты надо рассортировать и разнести по разным этажам, и телефон уже звонит непрерывно. А ведь все знают: большинство журналистов не явятся до десяти часов.
Вчера я встретилась с Клеманом в баре и сказала ему, что все кончено, наш роман не может продолжаться. Произнося эту фразу, я устыдилась выбранных слов, за которые пряталась, но не опустила глаз. Я только задержала дыхание, поскольку видела, что ранила его в самое сердце. Он грустно улыбнулся, его пальцы начали рвать картонный подстаканник на мелкие кусочки. «Я влюблен в тебя, Билли. Но я не дурак». Я толком не поняла, причем здесь глупость, но ничего не ответила. Он развивал свою мысль: мол, я не из тех девушек, которые дают захлестнуть себя чувствам, и он всегда был в этом уверен. Клеман прокашлялся, и я вдруг поймала себя на мысли, что уже не думаю о нем. Я опустила глаза. А он добавил: «Знаешь, я ведь отдавал себе отчет, на что иду. Иногда нет другого выбора, кроме неверного».
Около половины десятого начинают приходить сотрудники. Каждое утро – это своего рода идеально срежиссированный бал, где никто не танцует, но каждый проходит мимо меня, приветствуя или удостаивая кивком. Естественно, все меня знают. Я Билли-девушка-с-ресепшена.
Это стратегический пост, я знаю все обо всем и обо всех, в том числе о малоинтересных вещах и малозначительных людях. Знаю из того, что мне рассказывают, но еще и из собственных наблюдений. Я замечаю жесты, взгляды, красные глаза, полуулыбки. Мелкие сговоры и крупные предательства. Подмечаю и нескромность. Особенно у тех, что считают себя скромными. Но в это утро, подняв глаза от компьютера, я сразу замечаю его. Максима. Руки, как всегда, в карманах, затуманенный взгляд, будто не спал ночь. Он буквально вцепляется им в мои глаза, как альпинист ледорубом в скалу, в надежде удержаться.
В нескольких метрах позади него стоит огромный чемодан, и я понимаю, что все было решено в одну секунду. Пересадка в метро, несколько слов шоферу такси, разворот перед кольцевой дорогой – и он здесь. Я теряюсь в догадках, что же взбрело ему в голову, прыскаю, представив себе, в каком состоянии сейчас его мать, и замечаю мелькнувшее на его лице непонимание.
– Пойдем выпьем кофе.
Мы стоим с пластиковыми стаканчиками у кофейного автомата на четвертом этаже. Того самого, у которого никто не задерживается, потому что он всего в нескольких метрах от кабинета главного редактора. Я не знаю, как мы выглядим, окутанные каждый своим молчанием, дуя на слишком горячий кофе, который на самом деле уже совсем не горячий. Наверно, как двое детей.
– Ты опоздал на самолет?
– В каком-то смысле да.
Он пожимает плечами и снова утыкается носом в стаканчик с кофе.
– Я свалял дурака.
– Это какого же дурака надо свалять, чтобы опоздать на самолет, – говорю я, улыбаясь.
Он слегка ухмыляется.
– Я не хотел, чтобы ты подумала, будто произошедшее между нами не имеет значения.
Я качаю головой и всем своим видом даю ему понять, что я так не думала, нет. Ни секунды.
– Беда в том, Максим, что не должно было ничего произойти. Ты знал, что уезжаешь, а я не знала. Это несправедливо. Зная о чем-то, мы поступаем иначе, чем когда не знаем об этом.