Обычно после этой части истории мы больше ничего не говорим друг другу. Смотрим в разные стороны и ждем, когда что-нибудь произойдет. В этот раз начинают звонить часы Марселя, и он подскакивает на своем сиденье. 9:58. Он всегда ставит будильник на две минуты раньше открытия магазина, чтобы уж точно ничего не пропустить.
– Скорее! Пора!
Он пулей вылетает из машины и бежит к дверям гипермаркета, как будто хочет первым ступить на девственный пол этого громадного пространства. Марсель снова самый счастливый человек на свете.
На кухонном столе красуется глобус. Когда мой взгляд останавливается на нем, Марсель тут же говорит: «Девяносто девять франков вместо ста сорока девяти». Я не отвечаю. Сажусь перед чашкой Nesquik и вращаю земной шар быстро-быстро, время от времени останавливая кончиками пальцев. Китай, Мозамбик, Перу, Финляндия.
Я спешу покончить с завтраком, хватаю скейт и рюкзак и сбегаю во двор: надо попытаться побить мой летний мировой рекорд. Потом я пойду в парк. Потом съем сэндвич у железнодорожных путей, глядя на проходящие поезда. Потом пойду почитаю книгу в муниципальной библиотеке. Потом буду бросать камешки, пытаясь сбить консервные банки с ограды. Потом послушаю, как соседка играет на пианино. Потом поужинаю с Марселем. Потом пойду спать. А потом все начнется снова. И я думаю: «Однообразная жизнь – это жизнь, которую достаточно рассказать один раз».
Интересно, а в других странах мира маленькие девочки тоже носят имя величайшей певицы всех времен? Мне кажется, что я одна такая, единственная, везучая. Мне кажется, что где-то впереди меня ждет грандиозная жизнь, и одна эта мысль, ну, почти, держит меня на плаву.
Глава 21999
Моя комната не больше чуланчика. Я расту, и мне кажется, что она сужается. Раньше было три шага между стеной и дверью. Теперь только два. У меня есть большие мечты, но чаще всего они разбиваются о стены моей комнаты. Когда я об этом думаю, огненный шар начинает расти у меня в животе, этот огненный шар сжигает все на своем пути и, наверно, никогда не погаснет.
На первом этаже дома живут муж и жена, Эмманюэль и Тьерри Жирар, которые целыми днями ругаются под телевизор. Летом они открывают окна, и шум из их квартиры отражается от стен домов напротив. Они смотрят передачу, где публика все время аплодирует. Иногда, когда слышу аплодисменты, я беру расческу вместо микрофона и представляю себе, что это хлопают мне.
На втором этаже живет одинокий мужчина, которого мы практически не видим. Когда он приходит домой около пяти часов вечера, лицо у него грязное и руки в саже.
На третьем женщина, которая всегда носит лаковые лодочки на шпильках и темно-синий костюм. Я долго думала, что она стюардесса. Позже я узнала, что на самом деле она работает на ресепшене двухзвездочного отеля в конце улицы.
На четвертом та самая соседка, которая играет на пианино и подбирает всех кошек в округе. Мне кажется, ей лет тысяча. На самом деле не больше сорока. Марсель утверждает, что ей нельзя доверять и что не стоит слушать все, что она говорит.
На последнем этаже студент с бледным лицом, он живет ночью, но иногда выходит, шатаясь, и в дневные часы.
На пятом – мы с Марселем.
В школе я иногда разговариваю с Жюльеном и немножко с Лори. В буфете ставлю свой поднос на краешек стола рядом с одноклассниками, которые едва поднимают головы и продолжают разговор. Они пытались проникнуть в тайну девочки, которая живет одна с пожилым месье. Пытались понять, что может крыться за словами, которых я не произношу. Пытались – а потом перестали пытаться.
На отрывном календаре в кухне дата как будто мигает: 7 августа. Это мой день рождения. Интересно, вспомнит ли Марсель. С возрастом он все больше путается в датах. Я ухожу из квартиры еще раньше обычного, чтобы не пересечься с ним и дать ему время вспомнить, что сегодня особенный день.
Как обычно, я спускаюсь по лестнице бегом, считая ступеньки. Но на девятой чуть не натыкаюсь на нечто странное. Ни круглое, ни овальное. У этого нечто очертания мальчика.
Я собираю куски хлеба и пустые консервные банки, которые вывалились на лестницу, когда я пыталась не врезаться в мальчика и уронила рюкзак.
– Люди редко сидят на ступеньках в этом доме, – говорю я.
– Хотел подышать воздухом.
Я поднимаю бровь:
– Воздуха больше на улице.
– Меня зовут Максим.
– Понятно.
Я собираюсь продолжить свой путь, когда он спрашивает:
– А тебя?
– Билли.
– Ты куда?
Я медлю с ответом. Не люблю говорить, куда иду, ведь потом меня смогут найти.
– В парк.
– Можно с тобой?
Мне хочется ответить «нет», но это не так просто. Что-то внутри меня мешает мне говорить то, что я на самом деле думаю, и я не говорю, чтобы никого не обидеть. Секунду я пристально смотрю на него. Темные волосы торчат во все стороны, глаза не отрываются от моих, футболка в полоску и кроссовки такие, будто обошли весь мир.
– Я приехал на каникулы к тете, – добавляет он.
– К даме, которая играет на пианино?
– Да. И варит литры супа.
– Мне нравится пианино.
Я снова бросаюсь вниз по лестнице. Через три ступеньки оборачиваюсь.
– Ну что, ты идешь?
Я вскакиваю на скейт, Максим идет рядом. Я немного замедляюсь, но не слишком. В конце концов, это он захотел пойти со мной. Мальчик ничего не говорит, поначалу это меня устраивает, но потом начинает раздражать. Вдвоем молчать труднее.
– А можно мне? – отвлекает меня от моих мыслей Максим.
– Что?
– Покататься на твоем скейте.
– А…
Я подкатываю скейт к нему. Максим ставит ногу на доску, и та сразу уезжает в сторону. Я медленно иду за ней к дереву, на которое она наткнулась, и снова ставлю перед ним, ничего не комментируя. Максим опять пытает счастья, но сценарий повторяется. Я хочу ему сказать, что надо сначала найти равновесие, а потом уж пробовать ехать, но ничего не говорю, и Максим в третий раз ставит ногу на деревянную доску, которая лучше катится без него.
– Моя мама ненавидит всё с колесами, – говорит он наконец. – У меня был велосипед, когда я был маленький, но я упал, и она его продала. С тех пор у меня гитара.
– …
– С гитары я еще не падал, – добавляет он, пристально глядя на меня.
Я нахожу его забавным, но все равно как каменная. Мне нужно время, чтобы начать смеяться или плакать перед людьми, которых я не знаю.
Он пробует четвертый раз. Дрожит всем телом, но скейт остается на месте. Он спускает левую ногу на землю и тихонько отталкивается. И едет. Я иду следом на небольшом расстоянии. Доехав до того дерева, до которого скейт сначала трижды докатился сам по себе, он спускается с доски и поворачивается ко мне с улыбкой, такой широкой, что я застываю на месте. Что-то подпрыгивает у меня в груди. Я счастлива, что он счастлив, но нет таких слов, которыми можно было бы это выразить.
Я забыла. Думала только о своем дне рождения и совсем забыла, что сегодня суббота и Эрнест не работает. Я пришла в парк с этим мальчиком, который мне нужен как собаке пятая нога, и вдруг на душе становится очень пусто. Песни нет. Нет ритма, нет радости, нет смысла.
Придется опять бродить по магазинам и делать вид, будто рассматриваю вещи, на которые мне плевать, с единственной целью услышать хоть одну ноту музыки. Все это меня злит, я зла на целый свет, особенно на Марселя, который тратит все деньги на товары по акциям и не может купить простое радио. Я пинаю камешки, попадающиеся мне на дороге, пинаю лист, пинаю конфетный фантик, пинаю траву, пинаю пустоту. Максим наверняка не понимает этой перемены настроения, но ничего не говорит. Просто идет за девочкой, которую скорее всего находит чудно́й. Идет следом, почти физически ощущая странное противоречие: ему хочется и одновременно совсем не хочется оказаться сейчас в другом месте.
– Ненавижу выходные на каникулах. Они бесполезные. Как кепка под зонтом или зажженная днем лампа.
Максим вдруг начинает говорить очень быстро. Я понимаю, что он понимает не все, но немножко все-таки понимает. Он умеет распознавать разочарование, потому что сотни раз испытывал его сам, после фраз, произнесенных его мамой. «Нет, ты не пойдешь играть к Венсану», «Насчет велосипеда посмотрим на будущий год», «Ты не поверишь, но в команде регби не осталось свободных мест». Он всегда собирался что-то сделать, но кончалось тем, что не делал ничего, потому что мама каждый раз ударялась в панику и отменяла все планы в последнюю минуту. Он ненавидел последние минуты.
Так что на эту неделю каникул у тети он даже не надеялся. Неделя на расстоянии, неделя свободы, неделя, в которую он будет что-то делать, а не собираться что-то сделать. Неделя, которая стала возможна благодаря множеству «Брось, Шанталь…» его отца, и трудно сказать, что там бросила Шанталь, но Максим был здесь, один, в двухстах семидесяти километрах от дома, впервые в жизни.
– Идем смотреть на поезда?
Теперь я отвлекаю Максима от его мыслей. Это даже не вопрос, и Максим просто идет за мной, ускоряя шаг. В трехстах метрах от парка есть мостик над железнодорожными путями. Ржавые перила вставлены в бетон, но между ними и мостом достаточно места, чтобы просунуть ноги. Я смотрю на свои старенькие красно-синие часики:
– Через минуту появится парижский поезд. Ты должен задержать дыхание на все время, пока он будет проходить, от первого вагона до последнего. Иначе умрешь. Понял?
– Э-э, ладно.
– Уже идет… Ты готов?
Он даже ответить боится, только энергично кивает головой. Поезд идет, и я вижу, что Максиму уже не хватает воздуха. Вагоны проносятся под нами, и когда последний выезжает из-под моста, мы переводим дыхание, как будто вынырнули из морской глубины.
– В девять сорок семь всегда длинный!
Я смотрю на него, не мигая, и добавляю: