Максим Журден. Мне случается набирать его имя в интернете. Первой всегда выскакивает его страница в соцсети. На ней давно нет никакой активности, и я просматриваю одни и те же фотографии, комментарии, все ту же информацию профиля. Ничего не меняется, но я все же ищу деталь, которая могла от меня ускользнуть. Он по-прежнему живет в Монреале, по-прежнему «в отношениях», у него по-прежнему 532 «друга». Пять лет назад он был на дне рождения у Габриэля. Три года назад провел неделю на горнолыжном курорте Мон-Трамблан. Но с тех пор – ничего. Я машинально просматриваю его профиль, кликаю, читаю то, что уже знаю. Думаю, я могла бы перечислить наизусть тех, кто поздравил его с последним днем рождения. Пусть даже в большинстве своем они написали всего по паре слов.
На одной фотографии он обнимает девушку на краю большого каньона. Из всех снимков на странице этот я рассматривала чаще всего. Я знаю, что это Агата: имя высвечивается, когда я навожу курсор на ее лицо. Кликаю и выхожу на ее профиль. Там тоже нет ничего, что уже не было бы мне известно. Она из Лилля, училась на факультете политологии в Париже. Любит «нормандский камамбер», Гийома Кане и кафе Fleurs de saison на Опаловом берегу. В числе всего прочего.
Я уже готова закрыть страницу, как вдруг что-то привлекает мое внимание. Строчка, датированная 19 марта, указывает на обновление статуса. Агата больше не «в отношениях». Она теперь «не замужем».
Бенжамен закрывает мне глаза руками и просит не смотреть. Он велит мне идти вперед, и я это делаю, стараясь ступать как можно непринужденнее. Но я слишком высоко поднимаю ноги, боясь обо что-нибудь споткнуться. «Еще всего несколько метров». Я не люблю сюрпризов, но, полагаю, это не лучший момент сообщать ему об этом. И я молча иду.
– Еще чуть-чуть…
Я слышу по его голосу, что он счастлив. Чувствую в его словах предвестие радостного момента и заранее улыбаюсь.
– Та-дам!
Он убирает руки, и яркий фиолетовый свет ослепляет меня. Мне требуется несколько секунд, чтобы прочесть неоновую вывеску. Буква «р» хаотично мигает, потрескивая. Я сразу вспоминаю Марселя и торговые центры, в которые мы приезжали к самому открытию. Ни от чего никогда мне не было так грустно, как от мигающей неоновой вывески с недостающей буквой. От уходящего времени. От угасающей современности.
Я поворачиваюсь к Бенжамену.
– Караоке?
Он кивает. Мне хочется бежать со всех ног, но я не сдвигаюсь ни на миллиметр. Моя улыбка исчезла, я это понимаю и делаю усилие, чтобы снова нацепить ее на лицо. Бенжамен как будто ничего не замечает. Он не знает, что я не пела много лет. Что я не напеваю ни за домашними делами, ни даже под душем. Что я иногда выключаю радио, едва заслышав первые ноты некоторых песен. Он не знает этого, но я ничего не говорю. Он берет меня за руку и увлекает внутрь.
Маленький зал с красно-черной обивкой похож на студию звукозаписи, как я ее себе представляю. Я вспоминаю все послеполуденные часы в своей детской комнате, как я прижимала руку к уху, сама не зная, почему делаю этот жест, но ведь, говорят, так делают певицы, когда выходят на сцену.
– Тебе нравится?
– Да, – отвечаю я не слишком уверенно.
Он целует меня и, подойдя к маленькому экрану, принимается постукивать по нему пальцами. «Французскую песню?» Я киваю. Лучше не петь слов, которых я не понимаю. «Вот», – говорит он с удовлетворенным видом, протягивает мне микрофон и, обняв за плечи, ставит перед экраном. Я едва успеваю прочесть «Барбара», как звучит музыка. Гитарные переборы, а потом вдруг текст, он трогается, как поезд, в который я забыла сесть.
Столько минуло дней, столько ночей,
Столько времени прошло, с тех пор как ты уехал.
Я запинаюсь, пытаюсь попасть в ритм, даже просто понять его. Я больше не слышу музыку, только свой голос, который поет ужасно фальшиво. Да я и не уверена, что пою: я читаю. Читаю каждую фразу, каждое слово, каждую букву. Препарирую текст, от которого перехватывает горло и щемит сердце. А потом идет припев, который я повторяю один раз, потом второй и, наконец, третий. Этот припев ввинчивается мне в голову и, кажется, уже течет по жилам.
Скажи, когда вернешься ты…
Скажи, а знаешь ли ты,
Что время уйдет —
Его не возвратить,
Время потерять —
Больше не наверстать[18].
И хоть я чувствую, как мою спину прожигает взгляд Бенжамена, думаю я о Максиме. Я закрываю глаза и вижу его, сидящего на ступеньках, лежащего в траве, стоящего передо мной. Мысленно рисую черты маленького мальчика, подростка, молодого человека, и вижу, как уходит, теряется время. То, которое больше не наверстать.
Когда музыка заканчивается, Бенжамен несколько секунд внимательно смотрит на меня. Слегка хмурится и спрашивает: «Ты плачешь?»
Когда мы выходим из караоке, на улице уже темно. Он ведет меня в одно из тех парижских бистро, где официанты носят белые рубашки, черные пиджаки и галстуки-бабочки в тон. Одно из тех, где у Бенжамена всегда для меня наготове какая-нибудь история. На эту банкетку садился знаменитый писатель и заказывал крок-месье, чтобы написать очередной шедевр. В этом кафе встречались Симона Вейль и Жизель Алими[19], чтобы тайком покурить. А в этом можно было впервые выпить кофе сидя и спокойно почитать прессу. Сегодня он вещает про виды потолка, типичные для разных эпох, но я не слушаю. Когда мы выходим из ресторана, он обнимает меня одной рукой за плечи и говорит: «Хороший был вечер». Думаю, он больше пытается убедить в этом себя.
И жизнь продолжается. Потому что с этим ничего не поделаешь. Потому что нечего делать другого, кроме как продолжать ее с того места, где она на самом деле не остановилась.
Глава 152019
Вот уже полгода я работаю в редакции журнала, который существует только в интернете. В моем служебном удостоверении написано «журналистка», и я пытаюсь убедить себя, что действительно ею являюсь. Журналисткой. Но иногда, если мне задают вопрос, я предпочитаю перифраз: я пишу статьи. Бенжамен настаивает. Он хочет, чтобы я произносила это слово. В конце концов, не важно. Мне платят за то, что я пишу, и это, безусловно, самое невероятное, что только могло со мной случиться.
Однажды в ходе разговора Бенжамен ввернул, что глупо все-таки платить за две квартиры. Не самое романтичное предложение, зато самое прагматичное. И это тоже мне в нем нравится. Как и его ум, его безграничные знания, его образованность, его спокойствие, его всегда верные решения. И на следующий день я сообщила Астрид о своем переезде. Она улыбнулась, сказала, что рада за меня. Но когда я уже уходила из квартиры, не преминула напомнить мне, что, если я вдруг передумаю, она меня ждет.
В день переезда до меня доходит, что у меня почти ничего нет. Моя жизнь уместилась в паре картонных коробок, и я думаю о Марселе и его жизни, умещавшейся на листе А4. Закрываю за собой дверь в последний раз – и у меня щемит сердце. Что я буду вспоминать из своей молодости, когда состарюсь? Возможно, скрипучий раскладной диван и вечера, которые я проводила, прижавшись спиной к батарее. В чем я уверена, так это в том, что всегда буду вспоминать лицо Астрид.
Вечером, когда я переехала к нему, Бенжамен открыл бутылку, и мы выпили, представляя себе, какая жизнь нас ждет. Жизнь пары, целующейся утром на углу улицы, прежде чем разойтись в разные стороны. Мы чокаемся за этот прыжок во взрослую жизнь и за все ритуалы, которые отныне станут нашими, после того как мы столько о них шутили. Мы смеемся и даем друг другу обещание, которого, разумеется, не сдержим, что не станем закреплять за каждым определенную сторону кровати.
В этот вечер мы ложимся, и я жду, когда Бенжамен уснет, прислушиваясь к его дыханию. Через несколько минут, когда оно кажется мне достаточно ровным, я встаю с кровати и сажусь перед большим белым стеллажом, который как будто прогибается под тяжестью десятков и десятков книг, громоздящихся на полках. Такую икеевскую этажерку можно найти почти в каждой квартире. На их сине-желтом сайте написано, будто бы такая модель продается каждые пять секунд на планете. Всем надо куда-то ставить книги.
Я смотрю на этот стеллаж высотой с дверь. Ни одна книга не принадлежит мне. Ни одна, кроме той, которую я сунула туда несколько часов назад со странным чувством, будто я растворяюсь. Ведь живя с кем-то, мы сами отчасти исчезаем, и это происходит в том числе из-за наших вещей, которые становятся не только нашими.
Я вожу пальцем по корешкам, пока не натыкаюсь на книгу, которую ищу. Я ее так и не прочла, но точно знаю, кто мне ее подарил: Максим. Много лет назад во время нашего разговора я сказала одно слово, и это слово он заставил меня повторить несколько раз, как будто мы говорили не на одном языке. И я это сделала. Сначала голосом, полным уверенности, потом все более нерешительно, почти шепотом. Я смотрела на него, не понимая, в чем проблема. «Как это ты не знаешь, что такое траль?» Его нахмуренные брови мало-помалу сменились улыбкой. Тогда он понял то, что мне удалось понять только спустя годы.
– Что такое? – спросила я.
– Ничего, ничего.
– Как это ничего, почему ты улыбаешься?
– Нипочему, Билли. Просто этого твоего слова нет.
– Конечно же есть!
– Раз ты говоришь…
Он пожал плечами.
– Оно есть! – настаивала я. – Иначе откуда, по-твоему, я его знаю?
– Ладно.
Улыбаясь, он хотел погладить меня по волосам, но я увернулась. Я изо всех сил пыталась вспомнить, от кого, хотя бы раз, я слышала это слово. Но ничего не вспоминалось. Ничего, кроме лица Марселя.
В тот день мы больше не касались этой темы. Но как только я осталась наконец одна, я набросилась на словарь в поисках этого слова. Я переворачивала страницы, вслух повторяла алфавит, не сдавалась, увлеченная своей ложной убежденностью, но так и не нашла. Этого слова не существовало.