Я стою одна перед «Коко» с его медным куполом и держу в руках билет. Почти восемь часов вечера. Через несколько минут войти будет нельзя. Но, несмотря на это, я жду до последнего.
Еще раз смотрю на фото, которое Максим запостил три дня назад, и пытаюсь отыскать в нем знак. Его ноги на скейте – и никакого особого знака. Я иду внутрь. Ныряю в толпу и едва успеваю найти себе местечко, как гаснет свет, и публика начинает кричать. Занавес поднимается, и звучат первые ноты.
Я знаю, что зал вмещает полторы тысячи человек.
Я размышляю, каков шанс встретиться, даже если он здесь. Каков шанс, что мы снова разминемся, ведь мы всю жизнь постоянно упускаем друг друга?
Со сцены звучат гитарные аккорды, и я сразу узнаю эту песню. Ту самую, которую Максим дал мне послушать в номере отеля в день, когда умер Марсель. С тех пор я ее не слышала. Только теперь обращаю внимание на слова:
I can accept that I will lose you
But I promise we’ll always have a last dance
Because I am sure I will find you
And we’ll have a last chance
I know that we might go nowhere
But one last time let’s go there[30].
Я озираюсь. Возможно, здесь, среди этих спин, есть и спина Максима; возможно, среди этих рук, раскачивающихся в воздухе в ритме музыки, есть и рука Максима. Я обшариваю взглядом зал в поисках знакомого лица: знакомого профиля, ямочки на подбородке, знакомой линии губ. Но нет. Концерт заканчивается, я понимаю, что стою спиной к сцене, но Максима я так и не нашла.
Я выхожу, разочарованная и одновременно смирившаяся. Наверно, где-то в глубине души я вообще не верила, что встречу его здесь. Я перехожу улицу к автобусной остановке и жду, погрузившись в свои мысли, уставившись в землю.
– Тебе понравился концерт?
Я поднимаю голову. На тротуаре напротив стоит Максим, засунув руки в карманы брюк, в той самой позе, в какой я помню его всегда. Я улыбаюсь.
– Скажем так, акустика была лучше, чем в одном гостиничном номере.
Мы продолжаем вечер в пабе под названием The World’s End[31]. Садимся за столик и заказываем выпить. Беседуем так, будто время не остановилось, впрочем, наверно, такие беседы и возможны только потому, что оно никогда не останавливается. Вечер кажется бесконечным. Однако название бара прямо над нашими головами напоминает нам, что у мира-то конец есть. Во всяком случае, у тех его дней, что отмерены нам. Осознав это, я чувствую, как заколотилось сердце, – и тогда льются рекой мои слова о потерянных годах.
Я рассказываю ему о своей работе, о написанных статьях, которые микрофон наделил голосом. Рассказываю, почему я здесь. И чем больше говорю, тем отчетливее понимаю, до какой степени я счастлива. Счастлива, что мне удалось, с каждым днем понемногу приближаясь к результату, сделать еще один шажок в квадратном дворе моего детства.
– Я всегда думал, что ты на самом деле не хотела быть певицей. Чего ты хотела по-настоящему – это иметь свой голос.
Я открываю рот, но не знаю, что ответить. Вместо этого спрашиваю, что делал он все эти годы. И тут же думаю: «Неужели мы рассказываем о своей жизни вдали друг от друга в последний раз? А что, если наша пунктирная жизнь кончилась?»
Максим рассказывает мне, как он сел в самолет, оставив частицу себя где-то между этажами редакции парижской газеты. Я посмеиваюсь над ним, говорю, что он заливает, и он смеется. «Ладно, ОК, я заливаю. Но, Билли, ты понимаешь, что каждый раз, когда я рядом, ты уходишь от меня?» Я смотрю ему прямо в глаза:
– Что я знаю точно, так это то, что всякая история любви всегда пишется от первого лица.
Сказав это, я вспоминаю о Бенжамене, и меня волной накрывает чувство вины. В эту минуту звонит колокольчик, и все посетители бара хором начинают кричать. Сидящий рядом мужчина сообщает мне, что всех угощают. Когда я спрашиваю, с какой стати, он пожимает плечами: “Who cares?”[32] Максим поднимает свой стакан в мою сторону и говорит: «И правда. Who cares?»
– Ну так что? Ты женат?
Он морщится.
– Был немножко.
Я смеюсь.
– Как это – немножко?
– Я был женат две недели. Это же немножко, да?
– Что случилось?
– Ничего.
– Ладно…
Он отпивает глоток и тихонько ставит стакан на стол.
– Это был не мой человек, вот и все.
Уже третий час ночи, но я настаиваю, чтобы мы вернулись на автобусе. На втором этаже в начале салона свободны места с фронтальным видом на дорогу, и мы садимся на них. Ноги упираются в ветровое стекло. Моя голова падает ему на плечо, глаза закрываются от усталости. Я уже засыпаю, но тут слышу, как он напевает:
I know that we might go nowhere
But one last time let’s go there.
– Эта песня о разрыве, – говорю я.
– Эта песня о наших вечных встречах, – говорит он.
Я вставляю ключ в замочную скважину, но, прежде чем нажать на дверную ручку, поворачиваюсь к Максиму. Он так близко, что я чувствую запах алкоголя от его дыхания. Я хочу сказать ему правду, что этой ночью ничего не произойдет, что моя жизнь, то есть я, в общем, я несвободна, но его дыхание выводит меня из равновесия, мысли путаются. Он кладет руку на дверь на уровне моего лица, и его тело оказывается в сантиметре от моего.
Я нажимаю на ручку.
В квартире я шепотом говорю ему идти за мной и не шуметь. В своей комнате, не решаясь поднять на него глаза, спрашиваю: «С какой стороны ты хочешь спать?» Я догадываюсь, что такого он не ожидал. Он открывает рот и, не произнеся ни звука, закрывает. Его взгляд коротко задерживается на рамке с фотографией Бенжамена, которая стоит у меня на прикроватной тумбочке.
– Валетом, годится?
Я гашу свет. Мы ложимся рядом, но он ничего не говорит. Через несколько секунд я чувствую, как его рука ловит мою.
– Знаешь, нашу жизнь мы проживем с тобой вместе. Я это уже понял.
Он длинно зевает, прежде чем добавить:
– Надеюсь, тебе понадобится не слишком много времени, чтобы тоже это понять.
Максим уехал на следующий день первым «Евростаром». Поезд вернет его в Париж и позволит продолжить жизнь с того места, на котором он ее оставил. Как ни в чем не бывало. Проснувшись, я нахожу на тумбочке красную папку и сразу узнаю ее. Увидеть ее после стольких лет – как удар под дых. На папке лежит записка, и я угадываю почерк Максима, который совсем не изменился.
«Моя тетя отдала мне это вскоре после смерти твоего деда. Мы с тобой потеряли друг друга из виду, я был молодой, исключительно глупый… и не понимал, что это далеко не просто красная папка. Я убрал ее в ящик письменного стола и забыл о ней. А два месяца назад, разбирая бумаги, наткнулся на нее. На этот раз я ее открыл. И прочел. Билли, я не знаю, будет ли жизнь бесконечно сводить наши пути. Думаю, жизни на все это плевать, но с самого начала были только ты и я. Мне все равно, куда я иду. Все равно, даже если я иду в никуда. Я только знаю, что готов идти куда угодно, лишь бы с тобой».
В папке – мое свидетельство о рождении. Я быстро пробегаю по нему глазами. Там нет для меня почти ничего нового. Однако задерживаюсь на несколько секунд на пометке «Отец неизвестен». Это не сюрприз, но я впервые вижу эти слова написанными. Дальше идет страница местной газеты от 19 января 1995 года. Я просматриваю заголовки статей: «Дорожные пошлины: топ-5 роста цен на Западе Франции», «Забастовка железнодорожников продолжается», «Кондитер из департамента Эндр и Луара – лучший работник Франции», спортивные новости – «Футбольная команда Тура по-прежнему не в форме». А потом замечаю выделенную рамкой новостную колонку: «Семья эвакуирована во время пожара в их доме», «Длина самого большого пирога волхвов[33] в мире превысит 50 метров», «Певица погибла в автомобильной аварии».
Я читаю несколько строчек под последним заголовком. «Трагическое дорожное происшествие в понедельник вечером на автотрассе D140 в направлении Шенонсо. Молодая женщина 27 лет потеряла управление автомобилем и погибла». Это все.
Потом я нахожу музыкальный диск, на обложке которого узнаю свою мать. С волнистыми рыжевато-каштановыми волосами, в красном облегающем платье. Она идет босиком по песку, держа туфли на шпильках в руке, и смотрит вдаль. Наверху потертая надпись: Билли Притти. Все вместе выглядит не очень гармонично, даже для того времени. На обороте диска – названия трех песен: “Love You Anyway”, “Be, Be Billie” и “It Will Be You”[34]. У меня нет ничего под рукой, чтобы его послушать.
Я продолжаю разглядывать содержимое папки. Нахожу письмо с напоминанием об оплате от студии звукозаписи на сумму 7000 франков, неоплаченный счет за фотосессию на 1200 франков, за прокат платья от кутюр на 1450 франков, за сеанс макияжа, прическу, маникюр, уроки вокала…
Есть еще газетные страницы, на этот раз от сентября 1995 года. Самая большая статья озаглавлена: «И снова о деле Билли Притти».
«В январе месяце молодая женщина 27 лет вылетела с шоссе и врезалась в дерево в пригороде Тура. Пострадавшая была доставлена в больницу в критическом состоянии и, несмотря на усилия врачей, скончалась от полученных травм. Но то, что выглядело банальным дорожным происшествием, какие во Франции каждый день случаются сотнями, оказалось отнюдь не банально. Следствие установило, что у молодой женщины, певицы, выступавшей в местных барах под сценическим псевдонимом Билли Притти, имелись финансовые трудности. Она намеренно свернула с дороги и врезалась в дерево. У нее осталась маленькая дочь четырех лет».