Еще в папке лежит много писем, адресованных Ирен, в которых подчеркнуты некоторые абзацы. Все они от моей матери, но такое ощущение, будто писали два разных человека. В одних она рассказывает, до какой степени счастлива, что чувствует себя окрыленной, готова горы свернуть. Пишет, что не может спать: слишком много у нее идей, слишком многое надо сделать. Но ничего страшного: она не устала. Она кипит энергией. Она описывает себя как новую суперстар французской песни, восходящую звезду международной сцены. Ее вера в себя кажется безграничной. Можно подумать, что она принимает участие в конкурсе по перечислению слов в превосходной степени.
В других письмах все наоборот. Моя мать пишет, что ее обуревают мрачные мысли, что она на краю пропасти. Она называет себя ничтожеством, говорит, что не может выйти из дома. Она не ест, не спит, ничего больше не хочет.
К последнему письму приклеен стикер. Другим почерком, не моей матери, на нем написано: «симптомы биполярного расстройства». Слова «биполярное расстройство» трижды подчеркнуты красным.
Еще газетная страница. Февраль 2003 года. Крестиком помечена статья под названием: «Он пользовался уязвимостью женщин». Я читаю и ее.
«Прошло больше восьми лет, прежде чем было возбуждено дело, но на этот раз обратного хода нет: пятидесятишестилетнему мужчине, предлагавшему молодым женщинам выступать на сцене своих ночных заведений в обмен на их благосклонность, вынесен приговор. За злоупотребление властью и даже за злоупотребление чужой беспомощностью. Понадобилась вся решимость Ирен Лакруа, чтобы разоблачить этого владельца бара с сомнительной репутацией, этого торговца мечтой, который заманивал призрачным успехом молодых женщин.
Паскаль Гравон имел определенный авторитет. По крайней мере, так он сам говорил. Демонстрируя адресную книжку, достойную самых известных импресарио, он уверял, что может дать толчок карьере молодых женщин при условии, что они готовы платить. А с теми, у кого не имелось средств, всегда можно было “договориться”».
Одна из его жертв, страдающая биполярным расстройством, даже покончила с собой.
Глава 182022
Мне 31 год. Это мой последний день в редакции, и я освобождаю свой кабинет. В дверь заглядывает Клара и спрашивает, уверена ли я в своем выборе. И, не дожидаясь ответа, улыбается и исчезает. С тех пор как я сообщила об уходе, она так шутит каждый день. Клара разочарована, но никак не комментирует мое решение. Она знает, что от таких предложений не отказываются.
Я вернулась из Лондона три недели назад. Шесть месяцев в конечном счете превратились в целый год. Даррен продолжал давать мне уроки, как будто на карту была поставлена номинация на «Оскар». А я продолжала отплясывать на пропитанном алкоголем ковролине ночных клубов. Продолжала разъезжать в красных автобусах и в черных такси под серым небом. Но перестала ездить на выходные в Париж. Наверно, легче с кем-то расстаться, когда ты уже далеко. Наверно.
Я знаю, какой была бы моя жизнь с Бенжаменом. Мы ходили бы в рестораны по пятницам, в театр – по субботам и к его родителям – по воскресеньям. У нас было бы двое детей, мальчик и девочка. Он дарил бы мне книги на Рождество и уик-энды в Риме на наши дни рождения. Он вынес бы за скобки свою карьеру, пока я не сделаю мою. На террасе кафе занимал бы место в тени, когда еще прохладно. Он говорил бы со мной о тонкостях вина, об искусстве и гастрономии. Рассказывал бы, чем кончился фильм, если бы я засыпала перед экраном. Он сделал бы меня счастливой. Когда я сказала Астрид, что не уверена в том, что делаю, и не знаю, почему я это делаю, она ответила: «Иногда у нас нет другого выбора, кроме неверного». Эта фраза, которую я услышала во второй раз в жизни, с тех пор звучит во мне.
Звонит мой телефон. Это Стефани с ресепшена хочет убедиться, что я еще здесь. Она говорит: «А, тем лучше, для тебя доставили посылку. Не уходи, я сейчас». И вешает трубку.
Минуту спустя посылка уже на моем столе. Это прямоугольная коробка, размером с обувную, в которой лежат смятые страницы журналов. Содержимое наверняка хрупкое, и я беру ее осторожно. И тут один листок привлекает мое внимание. Это статья, подписанная моим именем. Я беру вторую страницу, третью, четвертую. И понимаю, что все эти страницы – мои заметки, мои первые шаги. Я достаю их одну за другой и кладу на стол, пытаясь разгладить. Узнаю заметку о «Доме Бабок-Ёжек», мою первую. Есть и статья о выставке, посвященной Вивиан Майер[35], в центре Помпиду. Кажется, последняя, которую я написала перед увольнением. Всё здесь. На дне коробки обнаруживаю плеер, такой же, как подарил мне Максим в наше первое лето, и несколько аудиокассет в пронумерованных футлярах. Одна уже вставлена в плеер. Я надеваю наушники и жму на “Play”. Крутится кассетная лента, и я сразу узнаю заставку моего подкаста. Звучит мой голос, он какой-то неуверенный, слишком высокий и еще немного запинающийся: это первый выпуск, который я записала. Я жму на кнопку “Stop”, открываю плеер, переворачиваю кассету, включаю. На другой стороне – пятый выпуск. Я роюсь в кассетах, быстро подсчитываю и понимаю, что они все здесь. Все мои выпуски с самого начала. Я заглядываю в коробку в поисках записки, письма, какого-то указания на отправителя, но ничего нет. Никакого объяснения.
Я уже собираюсь закрыть крышку, как вдруг замечаю конверт, приклеенный к ней с внутренней стороны. Конверт с моим именем. Я открываю его и нахожу карточку.
«Билли Притти исчезла однажды в детстве. Но Билли есть. И она будет всегда. Макс».
Я сижу на террасе кафе с Астрид. Каждым субботним утром мы встречаемся здесь, чтобы позавтракать и подвести итог нашей недели.
– И ты ничего не помнишь? Никаких воспоминаний?
– Нет…
Обмакнув круассан в большую чашку какао, она кусает его. Все стекает по ее подбородку и капает на стол. Она не обращает на это внимания.
– Моя тетя Мартина теряла память на довольно долгое время, – говорит Астрид с набитым ртом. – Она пережила такое потрясение, что спрятала под ковер огромный период своей жизни. Целых два года! Короче, она ходила к гипнотизеру, и вот. Через три-четыре сеанса она все вспомнила. Тебе ведь ничего не стоит попробовать, как ты думаешь?
И вот однажды я так и сделала.
Глава 191995
Мне 4 года. Моя мама работает по ночам в барах. Она певица. Поет только на английском, и мне еще невдомек, что это язык, на котором говорят миллионы человек во всем мире. Я уверена, что в ее песнях – секреты, адресованные лично мне, поэтому она использует язык, который сама выдумала и который я одна понимаю. Она на сцене только для меня, даже когда меня нет рядом.
Она еще убирается в больницах, но это не настоящая ее работа. Нет, ее настоящая работа – петь. Она без конца повторяет это мне, чтобы я не забыла. «Когда тебе надо будет заполнять бланки в школе, ты напишешь это, ладно? Это важно, Билли. Слова определяют нашу жизнь».
И я обещаю.
Я не знаю, кто мой отец. О нем никогда не говорят. Честно говоря, даже не помню, спрашивала ли я об этом. Я еще в том возрасте, когда считаешь нормальным все, что происходит в твоей жизни. Мама только сказала мне однажды, что они очень любили друг друга, и я не понимаю, хорошо это или плохо. Потому что еще я знаю, что их роман длился недолго. Он никогда не звонит, и она перестала. Думаю, это тайна, которую я решила не разгадывать. Как бы то ни было, мамы мне хватает.
Утром она отводит меня в школу с Сарой, девочкой, которая живет над нами, потом возвращается два часа поспать и идет убираться. Вечером из школы нас забирает мама Сары. Она приходит с тремя малышами в детской коляске, похожей на автобус, за которую мы держимся, как паиньки.
Та, другая квартира, расположенная у нас над головой, – нечто большее, чем продолжение нашего здания. Это продолжение наших сердец. Хоть мне всего 4 года, мне разрешено подниматься по лестнице одной, при условии, что я буду крепко держаться за деревянные перила. Я хожу туда одолжить масла, макарон или немного муки, когда маме задерживают зарплату. И никогда не возвращаюсь только с тем, за чем пришла.
Моя мама танцует в крошечной гостиной, ее платье кружится, и вместе с ним кружится весь земной шар. «Вчера вечером ко мне приходил продюсер!» – и она машет визитной карточкой, прижимает ее то к щеке, то к сердцу. Она поет и кажется мне похожей на принцесс из мультиков. Тех, которых понимают звери, а мир людей постоянно отвергает. «Постой, откроем шампанское, надо это отпраздновать», – и она достает из холодильника крошечную бутылочку, вряд ли с шампанским. Эта бутылочка ждет своего часа с предыдущей многообещающей возможности, которая обернулась крахом. Это так в духе моей мамы: полный крах или фееричный успех, ничего среднего. Брызги шампанского или треск провала. Ее губы сияют красным, а по щекам стекает чернота с ее глаз. Она вытаскивает пробку и пьет прямо из горлышка, продолжая кружиться. Кончиками пальцев ловит каплю, сползающую по подбородку, и смачивает у меня за ухом. «Тебе на удачу», – и целует меня в лоб. И рассказывает историю, которую всегда рассказывает мне, когда счастлива.
«Знаешь, моя Билли, когда ты родилась, я ощутила такое счастье, это что-то исключительное…» Я не знаю, рассказывает ли она историю дальше, или я сама ее додумываю, но всякий раз в эти минуты я уверена: во мне есть что-то волшебное. Если моя мама почувствовала это, когда я родилась, значит, я какая-то особенная. Сегодня я знаю, что состояние, которое она описывала, вызывали гормоны и окситоцин. И все же убежденность в моей исключительности прочно сидит во мне, потому что была посеяна в том возрасте, когда все укореняется.
И пусть я все забыла. Пусть стерла из памяти маму и ее платье, которое заставляли кружиться визитные карточки продюсеров, не дававшие ничего, кроме обманчивых надежд, но у меня остался тот огонек, который я бережно храню в глубине души. Если мое рождение было исключительным, значит, моя жизнь тоже должна быть такой.