Он сказал, что ночует у меня, я наврала, что приглашена к нему, и в половине восьмого мы встречаемся внизу лестницы со скатанными одеялами в пакетах из супермаркета. Мы улыбаемся, хотя ни один из нас не уверен, что это хорошая затея. По правде сказать, мы отлично знаем: ничего хорошего в ней нет. Но он жаждет запретного и хочет почувствовать, как бьется сердце в груди. А мне хочется, чтобы настоящие звезды светили над моей головой.
– Я взяла с собой консервы.
В эту минуту включается телевизор Жираров, и аплодисменты публики разносятся по всей лестничной клетке. Я пользуюсь моментом, чтобы толкнуть дверь и выбежать из дома. Я бегу со всех ног, чтобы запыхаться, чтобы не хватало воздуха, чтобы легкие горели в груди, и Максим несется за мной. Я слышу, как пакет трется о его штаны и как стучат его кроссовки по асфальту. Пытаюсь убедить себя, что, пока мы вместе, с нами ничего не может случиться.
Наутро его мать в 8 часов тут как тут: лицо суровое, движения резкие. Она открывает заднюю дверцу машины, даже не взглянув на сына. Я наблюдаю за ними в окно, не смея шелохнуться. Максим высоко держит подбородок и всем своим видом показывает, что не намерен уступать. Но все же пригибается и залезает в машину, которая тут же отъезжает. Марсель же только попросил меня в следующий раз его предупреждать. Он весь вечер искал консервный нож.
А все так хорошо начиналось. Мы без труда перебрались через ограду парка и достали все, что стащили из дома: сухари, тунца и кукурузу в банках. А потом легли на траву и стали смотреть на звезды. Был август, так что, когда совсем стемнело, зрелище просто пригвоздило нас к месту. Я вспомнила звезды, приклеенные к потолку в моей комнате, и загадала желание – суметь пережить детство. Мне хотелось плакать одновременно от грусти и от красоты, и в тот момент, когда я уже решила, что ничего не получится, увидела падающую звезду. Потом вторую, за ней третью.
Пошел звездный дождь, и в какое-то мгновение я подумала, что все возможно.
Наши с Максимом мысли будто шли одним путем, и он сказал:
– Как ты думаешь, какая из звезд твоя счастливая?
Я посмотрела на ту, что сияла ярче всех, на Полярную звезду. Потом отвела взгляд вправо и выбрала ту, что рядом, на которую никто никогда не смотрит, и сказала:
– Готово. Я выбрала. А ты?
– Я тоже.
Когда мы проснулись, уже потихоньку светало, и мы пошли домой. Нам не понадобилось много времени, чтобы понять: что-то не так. Перед домом была припаркована полицейская машина, синяя мигалка беззвучно крутилась, освещая поочередно фасады нашего и соседних домов. Тетя Максима стояла у двери в подъезд – прямая, как кол, скрестив руки на бледно-розовом пеньюаре, – и разговаривала с каким-то мужчиной. Казалось, она улыбается. Только улыбка была перевернутая. Максим посмотрел на меня, и в его глазах я увидела трагедию: он упустил свой единственный шанс. Единственное окошко свободы. Он пробыл здесь всего сорок восемь часов. Сорок восемь часов – это не каникулы. Это срок временного ареста. И все из-за глупой идеи провести ночь в парке. Из-за этой кассеты, которую он записал. Из-за Билли Притти.
Я беру рюкзак и выхожу из квартиры. На автобусной остановке ждут три человека. Это хорошо, проще будет пробраться внутрь незамеченной. Учитывая, что денег на билет у меня нет.
Подъезжает автобус, я помогаю старушке поднять сумки, прохожу мимо шофера с занятыми руками, громко дышу, дескать, мне тяжело и вообще дел по горло, я ломаю комедию, как сказал бы Марсель. Думаю, все всё понимают, но мне ничего не говорят. Пропускают девочку, которая не заплатила за билет. Я занимаю место у окна поближе к выходу и сижу как мышка. Надо проехать семь остановок до той, что носит название «торгового центра», большого строения из листов железа, которое будто выросло из бетона. Внутри чего только нет. Книги, игры, телевизоры, конфеты, куча всего, чего никогда не бывает у нас дома, в наших шкафах. Иногда на ночь, чтобы уснуть, я представляю себе, что меня забыли внутри.
Автобус останавливается с длинным вздохом, чуть накренившись, чтобы высадить меня на обочине.
В магазине меня встречает голос с интонациями ярмарочного зазывалы, предлагающий вторую упаковку стирального порошка за полцены. В конце каждой фразы он будто пытается отогреть дыханием стекло, но я не обращаю на это внимания. Мои мысли только об одном. Я иду к музыкальному отделу, туда, где десятки и десятки полок с дисками, расставленными в алфавитном порядке. Я сразу замечаю плееры с поролоновыми наушниками, которые закрывают уши как два вантуза и в одно мгновение переносят тебя на другую планету.
Я окликаю продавца, расставляющего диски.
– Добрый день, я ищу диск Билли Притти.
– Билли как ты сказала?
Я повторяю:
– Билли Притти.
Он хмурится.
– Впервые слышу. Это что-то новое?
– Нет… Я… Нет.
Он чешет щеку и берется за телефон, чтобы справиться у коллег, но я говорю:
– А… э-э… уитне устон? У вас есть?
– А, Уитни Хьюстон, да, есть. Идем.
Он подводит меня к проигрывателю, надевает мне на голову наушники и нажимает кнопку. Кружится диск, кружится земля, кружится моя голова. Это прекрасно, конечно же, прекрасно. Ведь это Билли Притти.
Билли Притти не существует.
Эта фраза крутится у меня в голове. Я чувствую, что она меня убивает, но ничего не могу с собой поделать. Я повторяю ее раз за разом, все медленнее, так медленно, что произношу уже не слова, а буквы. Повторяю столько раз, что перестаю ее понимать, но поняла ли я ее вообще когда-нибудь?
Ведь если Билли Притти не существует, то существую ли на самом деле я?
В этот вечер я смотрю, как Марсель готовит ужин. Как он режет кабачки, чистит картошку и зубчики чеснока. Как он открывает шкафчики, выбирает форму для запекания, наливает масло, солит и ставит всё в духовку, делая это, как всегда, с беззаботным видом, мол, все путем, жизнь продолжается, и я задумываюсь, есть ли в этом или в каком-нибудь другом из видов, которые он принимает, хоть одна наша семейная черта. Под его морщинами, под кожей, огрубевшей от холода, от солнца и от забот, под густыми кустистыми бровями. За историями, которые он мне рассказывает.
– Ты помнишь день, когда я родилась?
Марсель прерывается.
– Помню ли я? Конечно же, помню. Я собирался на работу, пил кофе в кухне. Еще не было семи часов, но жара уже стояла адская. Зазвонил телефон, а если я и научился чему-то в жизни, так это тому, что надо опасаться телефонных звонков ранним утром и поздним вечером. Твоя бабушка сняла трубку, и я услышал, как она сказала: «Боже мой». Этого, поверь, я никогда не забуду, чтобы Одетта поминала Бога всуе. Я подумал, что кто-то умер.
Он делает паузу, вытирает руки полотенцем и, уперев их в бока, поворачивается ко мне.
– Но нет. Это родилась ты. Мы даже не знали, что твоя мама беременна.
Он на секунду улыбается, потом взгляд его застывает.
– Ладно, хватит, дел еще много. Как у тебя с уроками?
– Занятий нет, Марсель. Сейчас август.
– А, да-да, правда.
На следующей неделе я получила письмо от Максима. И не стала его открывать. Он продолжал писать мне еще несколько месяцев. Моя жизнь была тогда, как эти конверты, которые я оставляла запечатанными: тайной на расстоянии вытянутой руки. Думаю, я была сердита на него за чужую ложь. Я наказывала его, но во всяком наказании по-настоящему страдает только палач. Я представляла его в семье, с мамой, за которой он как за каменной стеной, представляла, как мама подтыкает ему одеяло перед сном, как мама цокает на высоких каблуках, как мама ходит на родительские собрания. Мама. Мама. Мама.
В какой-то момент письма от Максима перестали приходить. Никогда не знаешь, в какой именно момент что-то закончилось. Просто вдруг понимаешь, что оно больше не происходит. Максим вышел на цыпочках из моей жизни.
Глава 42002
Мне 11 лет. В первый день занятий в шестом классе[1] учительница французского задала нам написать сочинение. Мы сначала подумали, что это шутка. Но нет. Шутки не в ее стиле. Сухопарое тело, строгое лицо, холодный взгляд, и все это венчается платиново-блондинистой челкой, которую будто отрезали ножом одним махом. Этот искусственный блонд над сухощавой фигурой кажется какой-то аномалией и внушает сомнения. Но никто из нас еще не прожил достаточно долго, чтобы понять, что это парик.
Она начинает диктовать задание, растягивая слова, и одновременно пишет его на доске. Нажимает на мел так сильно, что он аж скрипит иногда. «Рассказать о своей семье». Мысль об этом парализует меня. Я озираюсь: моих одноклассников формулировка как будто не смущает. Вокруг меня поднимается с десяток рук: у кого-то есть вопросы. Никто не спрашивает: «А что делать, если семьи нет?» Или: «А дедушка – это семья?» И тогда я, сделав глубокий вдох, начинаю писать свою историю, ту, которую мне всегда рассказывали. Пишу целый час, как будто отрезанная от мира. Когда звенит звонок, у меня ощущение, будто я вернулась из сна в реальность. Щеки пылают, а зрению требуется несколько минут, чтобы перестать видеть исписанные страницы повсюду, куда бы я ни взглянула. Я протягиваю вырванный из тетради разворот учительнице и поскорей выхожу из класса. Я понятия не имею, что написала.
На следующей неделе мадам Гийо раздает сочинения. Она из тех преподавателей-извращенцев, что складывают их в порядке возрастания, от худших оценок к лучшим. Но мы пока этого не знаем, и Виктор Жамен еще улыбается, получая обратно свою работу. Стопка мало-помалу уменьшается, и вот уже в руках мадам Гийо ничего нет. Я привстаю, озираюсь, у всех на партах лежат их сочинения. У всех, кроме меня. Я поднимаю руку.
– А, проснулась наконец. Ну что, Летелье? Твое сочинение ждет тебя здесь, иди за ним.