Все подняли головы, недоумевая, что происходит. Мой стул шкрябает по плиточному полу, я медленно иду к учительскому столу, протягиваю руку к листку, который мне кончиками пальцев протягивает мадам Гийо, но, когда берусь за него, она не отпускает.
– Прочти. Встань сюда, спиной к доске, и читай. Для всех.
Холодный пот стекает по позвоночнику. Я не помню, что написала, но точно знаю: не хочу, чтобы мои слова нарушили молчание этого листка.
– Нет, мадам.
– Как это – нет? Это не тебе решать, детка. Читай.
Я держу свое сочинение перед глазами. Оценка 18[2], выведенная красными чернилами в правом верхнем углу, будто пульсирует в ритме моего сердца. Я всматриваюсь в нее, и она все больше походит на мигающий поворотник автомобиля в дождливый день. Я повторяю:
– Нет, не хочу.
Она хмурится.
– Может быть, хочешь, чтобы я вычла восемь из твоей оценки?
Я изо всех сил стараюсь не заплакать. Стискиваю зубы, сжимаю кулаки – и сердце. Это моя вторая неделя в колледже, и я чувствую себя в западне. В горле пересохло, а к глазам подступает влага. Я ненавижу эту женщину, но еще больше ненавижу свою слабость. Я вскидываю голову и, глубоко вдохнув, начинаю читать.
«Мне одиннадцать лет, и кажется, будто мне одиннадцать уже не первый год. Я заперта в детстве, в этом зале ожидания, о котором только взрослые знают, что из него есть выход. У меня нет братьев и сестер. Есть кузен в Сент-Этьене, но я никогда его не видела. О большой семье говорят: “Это многодетная семья”, а для маленькой специального выражения нет. Меня это не очень задевает. По крайней мере, в небольших семьях успевают побыть вместе и никого ни с кем не надо делить. Если кто-то обиделся, он не может пойти к другому члену семьи. В небольших семьях долго не обижаются. Я живу с дедушкой. У меня никого нет, кроме него, а у него никого нет, кроме меня. Беда в том, что я не знаю, надолго ли это. Я думаю об этом ежедневно. Каждое утро, когда закрываю за собой дверь в квартиру и ухожу в школу, и каждый вечер, когда открываю ее. Мои дни всегда заключены в скобки.
Я ничего не знаю о своей маме. Все, что я думала, будто знаю, оказалось всего лишь красивой историей, а ведь всем известно, зачем нужны красивые истории: чтобы прятать за ними некрасивые. Знаю наверняка только то, что она умерла 16 января 1995 года, так как эта дата выгравирована на гранитной плите, и что ее любимым цветком была мимоза.
Я немного обижена на весь мир, но ни на кого в отдельности. Мне, может быть, всего одиннадцать лет, но я поняла, что взрослые тоже живут как могут. Что молчание скрывает боль, в которой нельзя признаться. Мне одиннадцать лет, и я в зале ожидания. Я надеюсь, что жду не зря».
Я поднимаю голову и вижу перед собой три десятка застывших лиц.
– Ну вот. Не так это было трудно! Правда, Летелье?
Я не отвечаю и возвращаюсь на свое место, стараясь ни с кем не встретиться взглядом. В классе повисает свинцовая тишина.
– Жамен! К доске! Твоя очередь представить нам свое сочинение.
Учительница усмехается. Виктор встает, будто окаменевший, и рассказывает свою красивую, но очень плохо написанную историю.
– Так ты не знала свою маму?
Это Марион, моя одноклассница, поймала меня в коридоре.
– Знала. Но я ее не помню.
– Вот как.
Она идет рядом со мной и молчит.
В прошлом году Марсель наконец рассказал мне все. Про аварию зимним вечером по дороге с работы, про лихача, который пошел на обгон и сбил машину, а вместе с ней мою маму и равновесие мира. Мне было четыре с половиной года. Марсель спросил, есть ли у меня вопросы, у меня были их десятки и десятки, они копились долгое время, но он выглядел таким грустным, что я не смогла задать ни одного. Он сказал мне: «Идем», – и мы поехали на красном «ситроене» на кладбище. По дороге мы остановились, он срезал несколько веток мимозы своими большими, морщинистыми, потрескавшимися руками, которые часто мерзли, и я задумалась, похожи ли наши руки на наши сердца. В тот день я решила, что да.
Приехав на место, мы прошли в железные ворота, и я сразу заметила, что он хорошо знает дорогу. Я задумалась, часто ли он сюда приезжает и почему никогда не брал меня с собой раньше. Но и тут ничего не сказала.
Марсель положил мимозу на могилу, показавшуюся мне крошечной среди больших семейных склепов. Я прочла: Виржини Летелье. 22 ноября 1967 – 16 января 1995. Подсчитала в уме возраст, но не сделала никаких выводов, потому что взрослые всегда кажутся нам слишком старыми. Но только не тогда, когда они перестают стареть в 27 лет.
Марион все еще идет рядом, когда я вхожу в класс на урок математики с месье Сегюра́. Она садится со мной за одну парту и начинает доставать свои вещи.
– Я второй раз в шестом. Осталась на второй год. Гийо уже вела у меня французский в прошлом году. Она любит нажимать туда, где больно. Сечь головы. Ты представляешь себе колдунью Караба?
– Не совсем…
– «Кирику», мультик. В общем, колдунья злая, потому что у нее шип торчит в спине, и ей больно. С Гильотиной то же самое. Она больна. Что-то неизлечимое, кажется. Короче, если хочешь знать, что я думаю, это не оправдание. В прошлом году она цеплялась к сыну одной учительницы, которая ей не нравилась. Но ты, по-моему, другое дело.
Марион выдерживает паузу и смотрит на меня несколько секунд, как будто анализируя ситуацию.
– Ты хорошо пишешь. У тебя талант. Это ее злит и одновременно притягивает.
Глава 52004
Мне 13 лет. Я больше не пою и не слушаю музыку. Иногда мои пальцы сами выбивают ритм на столе или на тетради, но, как только замечу за собой такое, я сразу прекращаю это делать. По средам после школы я хожу на легкую атлетику. Бегаю по дорожке вокруг стадиона с другими детьми, которые тоже бегают по дорожке вокруг стадиона. Однажды, придя на тренировку раньше времени, я слышу, как тренер говорит, что пустоголовые всегда самые быстрые. И смеется. Из всех детей в группе быстрее всех бегаю я. С этого дня я каждый вечер провожу два часа в библиотеке.
Чем быстрее я бегаю, тем лучше становятся мои оценки в школе.
Однажды на перемене моя одноклассница говорит, что легкая атлетика – это спорт для тех, у кого ничего нет. Никто не возражает, никто не бросается спорить, и я делаю вид, что не обращаю внимания. Но я знаю: ее слова не лишены смысла. Знаю, что выбрала спорт, для которого ничего не нужно, кроме ног и кроссовок, но даже с ними бывают сложности. У меня нет возможности менять обувь настолько часто, насколько быстро растут мои ноги.
Девочку зовут Жюли. Вместо рюкзака у нее большая сумка, в которую она запихивает свои тетради и пачки сигарет, купленные на карманные деньги. Еще у нее есть Tic-Tac, белые драже с запахом свежей мяты. Она брызгается духами с ароматом ванили, купленными в Yves Rocher, чтобы скрыть запах сигарет. Эта смесь табака и ванили, где бы я ни была, многие годы будет напоминать мне о ней, о Жюли. Она выпускает из прически две пряди по обеим сторонам лица, нарочно высовывает бретельки бюстгальтера из-под платья, ходит выщипывать брови, занимается джаз-модерном у Сабины, которая держит школу танцев в центре города, и встает в балетные позиции, когда болтает на школьном дворе. Она уверяет, что делает это не специально. Ее отец адвокат, он регулярно фигурирует в избирательных списках, и его имя знают все в городе. Даже Марсель, который никого не знает. Каждый раз, слыша об этом адвокате, он повторяет, что это гнилой человек, и я не понимаю, что это значит. Жюли популярна, у нее есть все, о чем только может мечтать подросток в те годы. А еще у нее есть то, что есть у всех, а у меня больше нет.
Я не завидую Жюли. По крайней мере, пока.
Наступило лето, через центр города пролегает маршрут «Тур де Франс». Марсель говорит о нем уже которую неделю, ни за что на свете он не пропустит это событие. Мы идем от дома пешком, потому что припарковаться будет невозможно. Я никогда не видела, чтобы человек такого возраста ходил такими темпами. А ведь у нас два часа, чтобы преодолеть девятьсот метров до стратегической позиции, которую выбрал Марсель. Жарко, но он непременно хотел надеть свою рубашку для торжественных случаев, ту, которая мне кажется немного смешной, о чем я ему, конечно, не говорю. Мне не хочется быть здесь, но я здесь, потому что еще меньше мне хочется представлять себе его совсем одного на обочине дороги.
Появляются спонсорские автомобили, и легкое напряжение пробегает по телу старика. Он идет по тротуару, ему семьдесят семь лет, но с тем же успехом можно дать ему и шесть. Из окон раскрашенных машин девушки в коротеньких платьях с застывшими улыбками на лицах бросают в толпу магнитики, панамки и пакетики с леденцами, в точности как фермеры сыпали корм скоту в одном репортаже, который я видела в школе.
И люди чуть ли не бросаются на землю, чтобы их подобрать. Марсель стоит прямо, держа руки в карманах своих полотняных брюк, и время от времени покачивается на цыпочках. Я смотрю, как толпа сходит с ума от этих никому не нужных безделушек, единственное достоинство которых в том, что они бесплатные, и думаю: «Мы не такие». У нас ничего нет, но мы умеем держаться с достоинством. Эта мысль меня успокаивает.
В эту самую минуту бело-голубой пластиковый кружок с нарисованной на нем красной головой коровы прокатывается в нескольких метрах от ног Марселя, и я вижу, как он буквально выпрыгивает из себя, бросается на него, чуть не спотыкается, отталкивает своего соперника, маленького мальчика лет шести.
Я тут же опускаю глаза. Думаю, что, если не смотреть слишком долго, этот момент, может быть, и не врежется мне в память.
Даже сегодня я его помню, будто это было вчера.
Марсель держит магнитик в руке, и лицо его сияет. Он как бы не здесь, может быть, где-то в воспоминаниях, и я наблюдаю, как он потихоньку возвращается к действительности, точно человек, выходящий из-под гипноза.