В этот раз мы с трудом просовываем ноги под перилами моста. Наверно, так измеряется конец детства – пространствами, в которые ты еще пытаешься поместиться.
– Ты уверен, что твоя мама не сообщила в полицию?
Он смотрит на свое запястье, будто хочет узнать время на несуществующих часах.
– У нас есть еще пять минут.
Он улыбается, потом вновь становится серьезным.
– Тетя мне помогла.
– То есть?
– Сказала ей, что ты переехала. Мама думает, что ты плохо на меня влияешь.
– Почему это я плохо на тебя влияю?
– Не обижайся на нее. Она… она такая, какая уж есть.
Это «как уж есть», сопровождаемое пожиманием плечами, я всю жизнь слышала от деда. Для Марселя не существует ни борьбы, ни обид, ни несправедливости. Думаю, он считает себя везучим, потому что у него есть крыша над головой и полная тарелка на столе, когда он вечером приходит домой.
Максим смотрит на меня и улыбается. Видно, что он хочет что-то сказать, но медлит.
– Почему ты так злишься, Билли?
В тот же вечер я назначаю ему встречу у подъезда. На этот раз его тетя в курсе, и у нас есть разрешение гулять до полуночи. «В полночь и ни минутой позже», – уточняет она, высунувшись в окно и стараясь выглядеть грозно. Мы даем ей обещание и уходим. Ни у меня, ни у него нет часов.
На одной маленькой площади есть бар, в который каждую субботу приглашают на вечер музыкантов. Я никогда там не была, но знаю, что ребята из моей школы туда ходят: целый ряд скутеров и мопедов припаркован под тополями. Мы садимся за столик из нержавейки, заказываем две кока-колы и потягиваем ее, рассматривая людей вокруг. Впервые я что-то пью в баре. Марсель не видит в этом смысла: зачем пить где-то, когда все, что нужно, есть дома?
Настоящей сцены нет, только расстеленный на полу брезент, стоя на котором в сопровождении гитариста и ударника, хриплым голосом поет женщина. Песни следуют одна за другой, и я понятия не имею, о чем мы друг другу рассказываем. В какой-то момент Максим упоминает о своей жизни в Париже: мол, насколько она не похожа на мою жизнь здесь. Насколько я свободна в сравнении с ним. Насколько я другая. Я понимаю, что это слово – настоящий лингвистический эквилибрист. Оно может принимать и положительный оттенок, и отрицательный, и разница между ними большая. Максим зажимает губами соломинку, отпивает еще глоток и смотрит в сторону.
И вот тут-то я вижу ее: Жюли. В одной руке у нее шлем, в другой – сигарета, и она как будто кого-то ищет среди редких клиентов за столиками. Наверняка Жад, они никогда не расстаются, даже в туалет ходят вместе. Проходя мимо нас, она задерживает взгляд на Максиме, и я испытываю что-то новое, это чувство мне незнакомо и почему-то неприятно. Она таращится на меня полсекунды, коротко улыбается и снова смотрит на Максима.
– Кто это? – спрашивает он, когда она удаляется.
– Девчонка из моей школы.
Больше я ничего не добавляю. Не говорю, что она живет в том большом доме за высокой оградой, с гигантским садом и идеально подстриженными розовыми кустами. Не говорю, что она иногда курит сигареты со школьными смотрителями[4], как будто она для них своя. Не говорю, что она любимица всего города, начиная с мэра, у которого она проходила летнюю практику, когда я работала в булочной. Я не говорю ничего такого, чтобы не навести Максима на мысль, что, хоть он никогда с ней не говорил, к ней он наверняка ближе, чем когда-либо будет ко мне.
Он поворачивает голову и внимательно смотрит на Жюли, сидящую через несколько столиков от нас. И тут певица начинает новую песню. Ту самую песню, которая шесть лет назад зазвучала в моих ушах через наушники плеера и заставила поставить под сомнение все, во что я верила. Максим смотрит на меня. Мы больше никогда об этом не говорили, но я вижу по его глазам, что он помнит.
– Мне очень нравится эта песня. Каждый раз, когда я ее слышу, она напоминает мне о тебе. Ты хорошо ее пела.
Я не свожу глаз с женщины за микрофоном. На миг я представляю себя на ее месте, как будто сама пою, и задаюсь вопросом, что чувствует человек, когда он в центре внимания. Я быстро отгоняю этот образ, но одна мысль не уходит. Впервые в жизни меня разрывают два противоположных желания: не привлекать к себе внимание и ни в коем случае не остаться незамеченной.
– Пойдем?
– Куда?
– Не знаю. Куда-нибудь.
Максим улыбается.
– Ты уверена? В последний раз, когда ты предложила что-то в этом роде, у нас были неприятности.
Я встаю.
– Ну и?
– Ну и не может быть и речи, чтобы ты делала что-то классное без меня.
Я шагаю, не имея ни малейшего понятия, куда мы идем. На мне теперь лежит обязанность сделать «что-то классное», но я даже представить не могу, что это может быть. Бо́льшую часть своего времени я провожу, бегая по кругу или разговаривая со стариком, который думает, что никто никогда не ступал на Луну. У меня нет старшей сестры, которая показала бы мне, что вошло в моду или вот-вот войдет, и телевизора у нас по-прежнему нет. Однажды кто-то сказал мне, что я как персонаж из серии книг «Ужастики», «со всем этим туманом вокруг». Я прочла их все, но не сразу поняла, что в них так притягивает. Теперь я знаю, что манит тайна. Тайна вокруг трагедии, которая однажды прошла и через мою жизнь.
– Я знаю, куда мы пойдем.
Через несколько минут мы оказываемся у церкви. Максим смеется, но тут же понимает, что я не шучу.
– Кажется, там есть крипта и одна из дверей иногда бывает открыта. Так, во всяком случае, говорят в школе.
Он не двигается с места, тогда я иду к зданию и начинаю обходить его, держась рукой за стену: когда-то я узнала, что так надо делать, если хочешь выбраться из лабиринта. Проделав почти половину пути, я замечаю несколько ступенек, ведущих вниз, к маленькой деревянной двери, видимо, той самой, о которой говорят в школе. Я тяну за ржавую железную ручку, похожую на перевернутую подкову, но ничего не происходит. Дверь заперта. Должно быть, изнутри, на крючок, который поднимается и опускается. Было бы достаточно просунуть в щель линейку, чтобы приподнять его. Но у нас с собой ничего нет.
– Билли, смотри. Она наверняка здесь не случайно.
Максим протягивает мне вилку, которую только что нашел между камнями. Протягивает, будто напоминая, что это была моя идея – мне и доводить ее до конца. Я просовываю вилку в щель, провожу ею, осторожно, снизу вверх, и чувствую, как что-то приподнялось. Одновременно я тяну на себя дверь, и на этот раз она открывается.
Я ныряю внутрь будто без сомнений, хотя, разумеется, сомнения у меня есть. Всего несколько сантиметров отделяют наши головы от сводчатого потолка, а темнота такая, что ничего не видно. Но мы идем вперед. Вдыхаем смесь пыли и сырости, этот затхлый запах, свойственный местам, где воздух застаивается и не может выйти наружу. Вдали, где-то очень далеко угадывается тоненькая полоска света, как будто лежащая на полу. Наверно, там вторая дверь. По крайней мере, на это мы надеемся, хоть и побаиваемся того, что может находиться за ней. На этот раз за ручку тянет Максим, и мы оказываемся перед каменной лестницей, ведущей вверх. Свет идет от указателя запасного выхода: белый бегущий человечек на зеленом фоне.
Дойдя до последней ступеньки, мы оба упираемся ладонями в необтесанное дерево двери.
– Заходим на счет три?
– Раз…
– Два…
Я толкаю, Максим теряет равновесие и растягивается на холодном полу нефа.
– Билли! Ты не сказала три!
– Тс-с-с-с! Не говори так громко.
Церковь пуста. Скамейки стоят рядами по обе стороны от центрального прохода до самого алтаря, за которым виднеется средних размеров орган. Большие цветные витражи придают проникающему сквозь них свету красно-синие оттенки. Наверно, это свет луны, она почти полная сегодня вечером, да и фонарей много вокруг здания. Я иду к столику, на котором стоят десятки свечей, какие-то еще горят, и отблески их пламени пробегают по лицу Максима. Наши глаза встречаются, он не отворачивается.
– Так странно быть здесь… глубокой ночью.
– Ага. Я-то никогда не бываю в церкви, ни днем, ни ночью. Марсель говорит, что Бог существует только для тех, кого это устраивает. А его это не устраивает.
– Ты спрашивала его о Билли Притти?
– О чем конкретно?
– Не знаю… Почему, например, он внушил тебе, что она существует.
Я не отвечаю. Иду к первому ряду и сажусь прямо напротив огромного креста, который запросто убьет меня, если упадет. Об этом я думаю, когда Максим подходит и садится рядом. Сначала он сидит молча, а потом тихонько берет мою руку. Мгновенно и резко электрический разряд пронзает мое тело и ударяет прямо в сердце. И он произносит эту фразу, очевидную истину, которую я до тех пор отказывалась слышать.
– Знаешь, когда ребенку врут, от него наверняка что-то скрывают.
И вдруг где-то хлопает дверь и откуда-то звучит голос:
– Кто здесь?
Не раздумывая, мы бросаемся на пол, как если бы взорвалась бомба. Бросаемся так резко, что скамейка, на которой мы сидели, скользит по старому каменному полу и издает глухой звук.
– Отвечайте. Я знаю, что вы здесь. И главное, что вам здесь нечего делать.
Дверь, через которую мы проникли в верхний зал, находится всего в нескольких метрах. Максим считает на пальцах, и, когда средний поднимается рядом с указательным и большим, мы бежим к выходу. Человек кричит нам вслед: «Стоять, не двигаться, это приказ!», но нам плевать. Мы бежим, бежим, не останавливаясь, по лестнице, в крипту и дальше, оказавшись на улице, бежим по городу, бежим и смеемся, потому что знаем: теперь с нами ничего не может случиться. Мы бежим, ведь это единственный известный мне способ спастись от всего, что меня пугает.
Мы добегаем до парка и, ни слова не говоря, лезем через ограду. Ложимся в траву, почти на том же месте, что и пять лет назад, и я задаюсь вопросом, помнит ли мироздание повторяющиеся моменты. Те,