которые тела не забывают.
Через пять минут, когда мы наконец переводим дыхание, Максим поворачивается ко мне, упираясь локтем в землю.
– Мы должны пообещать друг другу видеться как минимум раз в год. По очереди. Один раз приезжаешь ты, один раз я.
– Каждое лето, например?
– Например.
– Значит, следующим летом приеду я?
– Да.
– А где я буду ночевать? У своего дяди, который живет в твоем доме, но имеет наглость не существовать?
Наутро в кухне Марсель спрашивает меня, чем я хочу заниматься после окончания школы. Он никогда раньше не задавал мне такого вопроса, и этого вполне достаточно, чтобы оставить его без ответа. Я молчу, и он продолжает:
– Тебе же будет нужна работа. Не сразу, конечно, но все-таки, время-то идет быстрее, чем мы думаем.
Марсель всю жизнь проработал на почте. Он поступил туда в 18 лет, в общем-то случайно, благодаря своей сестре, которая беспокоилась за него и поговорила о нем с соседом. Ему протянули руку, и он не выпускал ее больше сорока лет. Когда я была маленькой, он с гордостью говорил: «Сорок три года в одной конторе», и я думала, что контора – это такое место, куда входят молодым, а выходят оттуда старым.
В ящике большого комода есть одна фотография: черно-белый снимок, на котором Марсель сидит за столом в окружении коллег. Он робко улыбается среди всех этих мужчин и женщин, некоторые из них почти втрое старше его, и, наверно, сегодня их уже нет в живых. Он как будто в центре внимания, и я всегда думала, что этот снимок был сделан вскоре после его прихода. Чтобы отметить его поступление на работу, в каком-то смысле. На его лице читается гордость, тогда как в чертах мужчины, который навис над ним и крепко держит его за плечо, угадывается усталость. Марсель работал в конторе. Не важно, чем он занимался, но он покинул поля, он, дитя деревни. Дитя мне-на-пле-вать.
Но притягивает меня эта фотография потому, что есть и другая, почти такая же, с одной лишь разницей: их разделяют четыре десятилетия. Марсель сидит за столом в окружении коллег, почти в той же позе, как будто время остановилось. На сорок три года. Очки с затемненными стеклами, усы, сигареты исчезли, и теперь все моложе его. Улыбка у Марселя больше не робкая, это улыбка человека, нашедшего свое место в жизни и объясняющего другим, как включать кофемашину, открывать сломанную дверь архива, пользоваться компьютерной программой, которая все время зависает. Так улыбается человек, который всех в своей конторе называет по имени.
Это фото, я знаю, было сделано в день его ухода на пенсию. Молодой человек исчез по щелчку пальцев. Он набрал вес, потерял часть волос, пережил много счастья и не меньше больших разочарований. Два снимка, сделанных в две секунды, но между ними уместилась вся жизнь. Жизнь на одном месте.
– Только не говори мне, что у тебя нет идейки на этот счет!
– Не знаю. Может быть, стану певицей.
Я вижу, как в долю секунды исказилось его лицо. Черты застыли, глаза бешено вращаются, губы поджаты. Глухой и безмолвный гнев обуял Марселя, все его тело передергивает. Правая рука ударяет по кухонному столу:
– Об этом не может быть и речи! Слышишь, Билли? Не может быть и речи. Певицей – никогда в жизни. Ты будешь жить, как все. Сдашь экзамены и поступишь в университет, мне плевать, на какой факультет, но ты пойдешь в университет, потому что так надо. А потом станешь чиновницей, учительницей, кем хочешь, об этом у тебя еще есть время подумать. Но пока я жив, я не дам тебе погубить свою жизнь.
И он уходит. Никогда я не видела его таким сердитым.
Вечером мы с Максимом возвращаемся на ту маленькую площадь, чтобы выпить на террасе в том же баре, что и вчера. Ряд двухколесных средств передвижения на месте, музыкальная группа тоже, и я даже вижу Жюли за столиком с Жад и еще тремя девочками из школы.
– Почему ты ее не любишь?
– А? Кого?
– Ту девчонку. В чем проблема?
– Что ты несешь? У меня нет никаких проблем.
– Гм, ладно.
– Это правда!
– Да верю я тебе, верю, – говорит он, улыбаясь.
Я обреченно вздыхаю.
– Я думаю… думаю, что завидую ей немного.
Максим ничего не отвечает, снова поворачивает голову к столику, где сидит Жюли, и какое-то время наблюдает за ней.
– Отсюда кажется, что тебе особо не в чем ей завидовать.
– Наверно, завидую ее скутеру, – говорю я, пытаясь его рассмешить.
Он пристально смотрит на меня несколько секунд и наклоняет голову набок, как будто что-то задумал. Потом отпивает глоток колы, ставит стакан на стол и встает, не говоря ни слова.
– Нет, Макс, постой! Куда ты? Останься!
Но он не обращает внимания. Я смотрю, как он идет решительным шагом к столику Жюли, проходит мимо, как будто не замечая ее, и делает вид, что удивлен, когда она машет ему. Они начинают разговаривать. Он держит руки в карманах, а она стоит в позе примы-балерины, ступни под прямым углом, грудь выпячена. В эту самую минуту они кажутся полной противоположностью друг другу, а ведь я всегда думала, что они из одной среды. Он расслаблен, она выглядит напряженной. Жюли отворачивается на долю секунды, и Максим смотрит на меня, чуть улыбаясь, а потом продолжает беседу как ни в чем не бывало. Они разговаривают. Долго. Пока на соседнем столике не опрокидываются стаканы. Жюли отскакивает, но слишком поздно. Ее кремового цвета платье все в содовой, и, разумеется, она в ужасе. Максим протягивает ей салфетку, потом нагибается, подбирает осколки и аккуратно кладет их на край стола. Они обмениваются еще несколькими словами, и Жюли бежит в туалет, а Максим, улыбаясь, возвращается ко мне. Подойдя к нашему столику, он кладет на него банкноту.
– Пошли? – протягивает он мне руку.
– Прямо сейчас?
– Да, лучше сейчас.
Я едва успеваю взять его за руку, как он стаскивает меня со стула. Он шагает быстро, и я иду следом, не задавая вопросов. Под тополями он достает связку ключей и помахивает ею у меня перед глазами. Я не понимаю, почему у него такой победоносный вид, пока он не направляется к скутерам и не спрашивает, который из них принадлежит Жюли. Я показываю пальцем на красный с наклейками в виде цветов, и он тотчас его оседлывает.
– Ты садишься?
– На скутер?
– Ты, может быть, предпочла бы коня, принцесса?
Я поднимаю бровь.
– Давай, садись… Мы просто покатаемся.
Он поворачивает ключ и заводит мотор.
– Если только ты не боишься…
Я закидываю ногу и сажусь на скутер сзади него. Перед тем как он рвет с места, я успеваю наклониться к его уху и предупредить:
– На обратном пути поведу я.
На обратном пути теплый воздух летней ночи скользит по моей коже, и тело охватывает сладкая дрожь свободы. На первом вираже руки Максима крепко сжимают мои бедра, и мне хочется, чтобы повороты никогда не кончались.
Когда мы возвращаемся, ничего как будто не изменилось. Мы паркуем скутер на том же месте, и до нас из бара доносится гомон вперемешку с музыкой.
– Вот видишь, она даже не заметила, – говорит Максим, окинув взглядом несколько столиков, за которыми все еще сидят посетители.
А я думаю, что завидую чему-то, на что ей, Жюли, плевать, и от этой мысли становится немного грустно, но я сама не знаю, за себя или за нее. Максим поворачивается ко мне, и следующий его жест, кажется, удивляет его самого. Он проводит рукой по моим волосам. В этот момент его лицо начинает освещать мигающий синий луч, и у входа в бар тормозит полицейская машина. Я делаю гримасу:
– Боюсь, она все-таки заметила.
Максим смотрит на меня и улыбается:
– Думаешь, каждая наша встреча будет заканчиваться вот так?
Я тоже улыбаюсь.
– Да.
– Надеюсь.
Глава 72006
Мне 15 лет. Марион и ее родители пригласили меня поехать с ними на каникулы в маленький кемпинг на берегу моря. Второй раз я расстаюсь с Марселем на неделю. Первый был, когда учителя вывозили нас в шестом классе на природу и проводили занятия там.
В день отъезда семейство Леруа забирает меня на своем «пежо-607» с прицепленным к нему трейлером, и я испытываю восторг уже от одного этого каравана длиной, кажется мне, в километры.
Отца Марион зовут Патрик, а маму Розали. Я сразу замечаю, что они странная пара. Он носит рубашки в клетку, а она цветастые платья на кнопках, которые постоянно расстегивает и застегивает. Видно, разрывается между жарой и приличием и еще между массой всего другого. Я наблюдаю за ней, когда это возможно. Смотрю на большие глаза между слишком длинной челкой и слишком вымученной улыбкой, на полные ляжки и грудь, которой тесно в этой одежде. В руках у Розали сумочка, из которой она каждые пять минут достает карманное зеркальце и наводит красоту. Пудрит щеки, подкрашивает губы, проверяет, не потекла ли тушь, а потом улыбается сама себе, и мне кажется, что она так себя приободряет. Как будто ей надо убедить себя, что все получится, что она переживет этот новый день. Все в ней такое, будто вот-вот выплеснется через край.
Патрик же – человек хмурый, закрытый. Он почти не разговаривает, только ворчит на других автомобилистов, главная вина большинства из которых в том, что они не умеют водить. Я догадываюсь, что повод поворчать он находит при любых обстоятельствах. Розали включает радио и покачивает головой в такт музыке. В зеркало заднего вида я замечаю, как Патрик закатывает глаза.
Мы с Марион сидим сзади, проваливаясь в мягкие сиденья, как в подростковый период, в который мы с каждым днем погружаемся все глубже. Я вижу в нем конец детства, а значит, свет надежды. Марион же видит только свои прыщи. Мы смотрим друг на друга и смеемся беззвучно, как будто счастье глупо или под запретом. В первый час пути мы не обмениваемся ни словом. Нам еще неловко оттого, что мы встретились за пределами школы и едем вместе на каникулы. И мы не находим, что бы такого сказать, чего можно не скрывать от других, в том числе от родителей.