– Ты не можешь читать одни романы.
– Почему? Если мне нравится.
Девушка-продавец в фиолетовой клетчатой рубашке и бейсболке действует со скоростью робота. Бывают такие люди, которые двигаются точно на быстрой перемотке. Здравствуйте. Улыбка. Сладкий? Соленый? Конечно. Звяканье кнопки на кассе. Коробка, лопатка. Звук ударяющегося о бумажные стенки попкорна. Стакан, клавиша, льющийся пепси или спрайт. Снова улыбка. Пожалуйста. Здравствуйте – а это уже тому, кто за тобой, а ты давай пошевеливайся, уходи быстрее, пока улыбка не превратилась в оскал и удлинившиеся зубы не вонзились в твою нежную кожу на руке.
Духов, как и обещал своему идолу-режиссеру, привел Алю на сеанс «Семьи в поезде». Ей не хотелось идти, она еще помнила, как была раздавлена «Воробышком», но препираться с Духовым не стала – все, что было связано с Константиновичем, воспринималось им очень остро.
До сеанса минут семь, уже запускают в зал. Ступеньки вниз, на каждой – голубоватый горящий глазок. Садятся – красные бархатные кресла, крепкие подлокотники, ковролин под ногами. Середина, центр зала. Будто фильм в фильме, а они влюбленная пара в кино. Але смешно. «Чему ты смеешься?» Она говорит. Духов никак не комментирует. Замечает прилипшую к подошве жвачку и принимается оттирать носовым платком (у него он всегда с собой). Берет платком комок жвачки, заворачивает и кладет под кресло. После сеанса непременно выкинет. До встречи с Духовым Аля актеров совсем не так себе представляла.
Зрители постепенно занимают места.
– И все-таки, почему Константинович тебя не снимает хотя бы в маленьких ролях?
– Иван Арсеньевич готовит меня к большему.
– Это к чему же?
– Слышала про альтер эго?
Аля хихикает:
– То есть ты будешь для него вроде Мастроянни у Феллини?
– Не вижу тут ничего смешного.
В эту минуту свет в зале гаснет. Экран загорается, на нем появляется вокзал. Муж, жена, двое маленьких детей. Поезд. Проводник забыл стряхнуть крошку из уголков губ. Муж подхватывает обоих детей, у одного из малышей падает голубая панамка. Жена, светлое платье, темные волосы, скулы – два острых ножа, прямой нос, кидается подбирать панамку, пока ту не уносит ветер. Кидается так резво, что с ноги слетает туфля. Женщина поднимает туфлю, коснувшись ступней, обтянутой чулком, асфальта, смотрит в темное нутро – показывают крупным планом, – смеется, надевает снова. Прежде чем зайти в вагон, оглядывается, ненадолго замирает, будто предчувствуя что-то, – листья на запыленной липе струятся под безмятежным летним солнцем. В это же время в одном из купе располагаются четверо мужчин, задвигают под нижнюю полку большие сумки. Футболки на спинах и под мышками в мокрых пятнах. Один выставляет на стол две темные пластиковые бутылки пива, другой, сев, переобувается – снимает ботинки, стягивает носки, с удовольствием растопыривает пальцы на ногах, шевелит ими, давая подышать распаренной коже, потом засовывает ноги в тапочки, домашние, тканевые, в мелкую коричнево-серую клеточку.
Когда проходит одна треть фильма, Аля хочет уйти. Или хотя бы выпроводить Духова и смотреть это одной. Но она не делает ни того, ни другого. Велит себе досмотреть до конца.
После сеанса сидит в оцепенении некоторое время на красном бархатном кресле. Зрители покидают зал. Макар рассказывает какие-то подробности съемок, но Аля не слышит его. Поднимаются, выходят, щурясь на электрический свет торгового центра.
– Я сейчас, – говорит Аля, кивнув в сторону туалетов.
У умывальников переодевается женщина в блестящем платье из черного кварца с золотистыми блестками. Красные ногти. Вытравленные добела волосы. Лет сорок, а то и все пятьдесят. Не стесняется притихшей или оглушенной очереди – большинство зареванные, с сеанса «Семьи в поезде». Аля подходит к умывальнику – свободен только один, рядом с переодевающейся женщиной. Плескает воды в горячее покрасневшее лицо. Всматривается в отражение, пытаясь нащупать, выискать прежнюю себя, ту, которой она была до сеанса. Женщина рядом уже свернула платье, сложила в пакет, на ней остаются только грязноватый бюстгальтер цвета дождевого мясистого червяка и такие же трусы, заношенные, застиранные. Бугристые ляжки. К горлу подступает тошнота, Аля набирает в горсть воды и отпивает. Кто-то больно хватает ее за запястье – это оказывается та самая женщина.
– Что – тошно? Что – плачешь? А каково мне? Это про меня, этот фильм про меня, ясно? – она повышает голос, дышит на Алю, обдает гниловатым запахом нелеченых зубов, поворачивается к остальным женщинам. – Что – страшно, сучки? Отводите глазки, плачете? А каково было мне? В девятнадцать-то лет? А вот – выжила! И вас еще всех переживу!
Как-то Константинович вызвонил Духова в тот момент, когда они с Алей работали по киевскому направлению. Пришлось свернуться и выйти на следующей станции. Вскоре подъехал уже знакомый белый «лексус». Рядом с Алешей в машине сидел Константинович.
– Забирайся, ребенок, подвезем тебя до метро, – сказал он Але, опустив стекло. На этот раз на режиссере была голубая шелковая рубашка и инкрустированная бог весть какими камнями булавка.
Духов стиснул ей руку, чтобы не подумала отказаться. Аля, вдохнув побольше воздуха, точно ныряльщица перед погружением, забралась на заднее сиденье, где развалилась Барса. Макар обошел машину, сел с другой стороны, Барса наполовину улеглась на его ноги, постучав по Алиным джинсам светло-рыжим хвостом. Салон был освещен закатным светом, будто плавал в густом красносмородинном желе.
– Что вы тут делали? – спросил режиссер.
Духов сказал.
– Собирали деньги? – Константинович в изумлении обернулся. – Что ты хочешь этим сказать, Макарий?
Макар объяснил. Аля почувствовала, что краснеет.
– Господи, Макарий! И сколько не хватает?
– Двести долларов.
Режиссер полез в бардачок, вытащил сложенную пачку, рубли и доллары вперемешку, нашел две, протянул Але.
– Нет, спасибо, – сказала Аля. – Я должна сама.
– Детские глупости все это, – буркнул Иван Арсеньевич, убирая деньги.
– А я ее понимаю, – сказал Алеша, вглядываясь в дорогу.
– А я и не про нее, – заявил Иван Арсеньевич. – Я про нашего Макария. Когда уж ты повзрослеешь, Макарий, а? Я уже устаю ждать, мне начинает казаться, что и не дождусь.
Духов ссутулился, промолчал. Погладил Барсу по загривку. Аля увидела, что его рука задрожала.
– Алеша, – режиссер повернулся к своему помощнику, – придумай подружке Макария подработку на две сотни. – Честная ты наша. И откуда только взялась такая.
Алеша взглянул в зеркало заднего вида на Алю.
– Ладно.
Три дня на конференции киношников в загородном пансионате Аля стояла возле административного здания с бейджиком на груди и показывала гостям, где какой корпус располагается, провожала при необходимости, раздавала листовки с расписанием лекций и фильмов, разносила подносы с закусками, бокалами, ночью помогала в уборке. На четвертый день после отъезда гостей двести долларов у нее были в кармане. Теперь все пятьсот собраны. Назад в Москву доехала на автобусе, отвозившем нанятых сотрудников. Добравшись до общежития, упала на кровать и сразу заснула.
Проснулась от громкого стука в дверь. Зевая, поднялась, подошла к двери, открыла. На пороге стояла комендантша. Ну все, выселяют. Последние дни Аля этого ждала.
– Соловьева, к тебе пришли.
– Кто?
Но комендантша уже развернулась и направилась к лестнице. Аля, как есть, в джинсах и пропотевшей белой блузке, заспанная, растрепанная и с подтекшей косметикой, нацепила шлепанцы, отправилась за комендантшей. Кто бы это мог быть? Духов? Но он бы поднялся сам. Над пролетами лестниц клубилась, кувыркаясь в солнечных столпах, пыль. Алиса Васильевна спускалась по ступенькам медленно, важно. Под тужуркой у нее была надета ядовито-зеленая блузка с фиолетовыми загогулинами, на толстых ногах переливались лакированные туфли со слишком большими для такого роста карлицы (ну почти карлицы) каблуками. Аля бы давно сбежала вниз, но заставляла себя не обгонять комендантшу, чтобы не злить ее понапрасну.
Вот и последний пролет. Алиса Васильевна обернулась и махнула рукой в сторону комнаты для занятий. На самом деле там никто никогда не занимался, хотя три стола со стульями и правда стояли, коты Алисы Васильевны любили на них спать. Аля заглянула внутрь комнаты. За одним из столов, выдвинув стул почти в проход, сидел Жуковский. Старомодно-новый серый костюм. Рыжие волосы тщательно причесаны. Пухлый портфель свисает с края стола. Жуковский опирался на него локтем, удерживал, дремал. Вот уж кого Аля никак не ожидала увидеть.
– Здравствуйте, Андрей Андреевич.
Очнулся, рассеянно кивнул, показал рукой – садись. Аля выдвинула стул, села напротив него.
– Ты решила бросить учебу? – спросил он, глядя вбок, на шкаф, за стеклом которого стояли учебники. Рядом со шкафом кто-то прислонил к стене несколько спинок кроватей. Противоположную стену подпирала стремянка. В комнате был даже умывальник, под ним стояло ведро с тряпкой, рядом – три швабры. На стенах висели плакаты, еще советские, по гражданской обороне – схемы, как надевать противогаз, как покидать горящее здание, делать искусственное дыхание.
– Ну, я… – Аля растерялась, она была не готова к этому разговору, так как до сих пор сама не осмыслила свои действия.
– Я как куратор вашей группы, – Два Андрея закашлялся, – хочу прояснить ситуацию, прежде чем… прежде чем… – Он посмотрел на нее прямо, рыжие усы дрогнули. – Ты, Соловьева, не сдала зачеты и экзамены, не… – Он закашлялся сильнее, достал из сумки термос, отвинтил бледными пальцами широкую крышку, налил в нее чай и быстро выпил. – На тополиный пух аллергия, – хрипло пояснил он зачем-то.
За открытыми окнами и вправду линяли тополя, и пух летел во все стороны. Много пуха скопилось и на подоконниках, он катался на сквозняке клочками шерсти огромного кота. Успокоив кашель, Жуковский закрыл крышку, поставил термос – прям-таки литой снаряд, боеголовку – на парту.