Хлопает дверь, и Аля в очередной раз остается одна, не зная, когда вернется Макар, – через несколько часов или дней. Она выходит на балкон и читает очередной роман или идет гулять. Как-то в середине августа Алеша забирает Духова еще до обеда, а Аля вспоминает про выставку в галерее Юдиных. Она не знает, открылась выставка или нет, но решает съездить на авось. Вдруг увидит Тропика, ужасно соскучилась по нему.
Выставка еще не открылась, но все картины уже висели на стенах. Из проема первого зала был виден другой, а за ним третий и еще один, как в длинной складной подзорной трубе. Всюду сновали люди в спецовках и без. Рабочий с рыжей бородой стоял на стремянке и занимался с лампочками, другой, маленький, кривоногий, что-то сметал в углу.
Тропик обнял Алю и едва коснулся щеки влажными пухлыми губами.
– Алька, где ты пропадала столько времени? Слушай, мне надо сейчас ненадолго отъехать. Ты ходи пока, смотри, я скоро вернусь и поболтаем. Тут Кира, найдешь ее, она таблички сверяет. И в такой ерунде умудрились напортачить с датами. Ладно, я помчался. Здесь, – он развел руки в стороны, – у нас реалисты, а все лакомое подальше. Ну, сама разберешься. Обязательно дождись меня, ладно? – Снова чмокнул Алю, открыл дверь и исчез.
Переступив через растянутый шнур, Аля скользнула взглядом по информационному стенду. Заголовок был набран крупно и важно: «Русское искусство рубежа XIX–XX веков: из собраний частных коллекционеров». Под заголовком шрифт был уже мельче. Аля выхватила несколько предложений, словно горсть конфет из переполненной вазы: «Эпоха расцвета русского искусства, получившая название Серебряный век… За краткий период произошло обновление традиционного языка искусства… Развиваются новые художественные направления: импрессионизм, символизм, стиль модерн… Поздние пейзажи Левитана и Куинджи… картины Рябушкина… Кустодиев, работы Малявина, Головина, Рериха… Неоклассицизм начала ХХ века… Серебрякова, Серов, опыты Врубеля, Коровина… Абрамцевский кружок… “Мир искусства”… Союз русских художников… “Голубая роза”… Грабарь».
Аля прошла мимо полотен в тяжелых рамах: песчаные откосы, лодка у берега, учитель у сельской школы, две курсистки на скамейке в весеннем парке – давно исчезнувшая русская жизнь. Она зевнула и решила сперва найти Киру. Та оказалась в зале импрессионистов. В неизменных черных джинсах и черной майке, живот, как показалось Але, сделался, как Кирин лоб, – выпуклым. Завидев Алю, кивнула, но продолжила сверять надписи на табличках с информацией на листах, которые держала перед собой.
– Привет, Кир.
– Привет.
– «Крушин И. А.», – прочитала Аля вслух надпись у картины, возле которой стояла Кира. – «Мальчик на дереве». 1894 год. Даже не слышала о таком.
– Работал в одно время с Коровиным. Лучше вон ту посмотри, – Кира кивнула на полотно, вывешенное на центральном стенде.
Аля подошла к указанной Кирой картине. Таблички возле нее не было. Несколько деревьев в искрящемся снегу на краю поля. От картины веяло радостью, свежестью, холодом и чистотой, какие бывают только зимой вот в таких русских уединенных местах.
– Эта картина никогда не выставлялась, – пояснила Кира. – О ней никто не знает. Табличку прикрутят только перед самым открытием. Мы ждем, что она произведет фурор. Узнаешь, кто это?
– Э-э-э…
– Грабарь. 1910 год. «Зима в Дугино».
Ах да, это, наверное, и есть тот сюрприз, о котором Тропик намекал. Она отошла от картины подальше, чтобы импрессионистская рябь волшебным образом обратилась в яркое и резкое зрелище. Изображение, очерченное рамой, будто ожило – того гляди подует ветер и осыплет лицо снегом. Аля завороженно смотрела из 2005 года в прорубленное рамой окно на зимний день 1910 года, так очаровавший художника.
В зал вошли двое бородатых мужчин, от которых издалека шибало большими деньгами как перебродившими духами. Третьим с ними шел смешной человек: немолодой, растрепанные соломенно-рыжие волосы, худой, с запавшим животом и каким-то неприличным мятым костюмом, точно он отнял его у бомжа. Лицо красное, а глаза голубые, как у младенца. Похож одновременно и на клоуна, и на пугало. Нет, на пугало, пожалуй, все-таки больше.
– В этом зале у нас жемчужины, – сказал один из бородатых мужчин клоуну. – Вот Серов, Фешин. А это тот самый Крушин, пять полотен. Все они написаны, когда он уже знал, что болен. Вы же помните его историю?
Клоун, не слушая их, направился к картине Грабаря. Если бы Аля поспешно не отскочила, он бы, наверное, столкнул ее. Аля вернулась к Кире.
– Кто это? – шепотом спросила она, показывая глазами на троицу.
– Юдины, владельцы. А рыжий – Петля. Главный наш критик. Тропик так хотел быть тут, когда он придет.
Один из братьев недовольно обернулся, махнул рукой – исчезните.
– И вы уверены в ее подлинности? – услышала Аля, идя вслед за Кирой, резкий писклявый голос.
– Абсолютно. Мы получили экспертизу Третьяковки.
– Принесите-ка мне стул и вон те лампочки отрегулируйте.
Кира привела Алю в подсобку, небольшую комнатку без окон, почти всю заставленную коробками, пакетами со шнурами. На двух сдвинутых системных блоках стоял большой термос и горка пластмассовых кружек. Вскрытая упаковка печенья, сахар. На полу несколько бутылок воды, Кира взяла одну.
– Если хочешь кофе, вон термос, наливай.
– До чего же он страшный-то, Петля этот. – Засмеявшись, Аля подставила под черный носик термоса пластмассовую кружку, нажала кнопку.
– Зря смеешься. – Кира пила воду мелкими глотками. – Его все боятся.
– Но почему на нем такая одежда? – Аля бросила сахар в чашку с кофе, помешала пластмассовой палочкой. – Он псих? Или ему не платят?
– Платят, и хорошо. Но Петлю не интересуют деньги, в том-то и дело. Его интересует только искусство. Живопись, по большей части. Ну и кино. – Кира еще глотнула воды. Она казалась очень бледной.
– Когда ты?.. – Аля показала взглядом на живот Киры.
– В декабре. – Похоже, Кира все еще сомневалась, правильно ли сделала, уступив Тропику. Тот и таракана просто так не убьет. Уважает жизнь в любом ее проявлении. А Кире ничего не стоит. По крайней мере, так казалось Але. Она вспомнила женщину и мальчика в кафе. Как Тропик смотрел на малыша.
– Как там наши? Все перешли на следующий курс? Ну, кроме меня.
– Наверно.
– И Куропаткина?
– А то. На экзамены ее привозил отец. Повезло иметь такого папочку, а?
– Ты думаешь?
Обе засмеялись. Аля взяла еще печенье, она сегодня еще не ела, хотя было уже почти четыре.
Помолчали, потом Аля спросила:
– Кир, а тебе хотелось бы, чтобы это была твоя выставка? Ну то есть чтобы когда-нибудь у тебя была такая выставка?
– Я больше по коммерции. Русские березки в каждый дом, – усмехнулась, но было видно, что это внезапное откровение для нее важно, по лицу и выпуклому лбу пошли красные пятна. – Вот сколько раз ты пойдешь в музей, чтобы посмотреть… ну хотя бы, не знаю – ну на того же Серова, Коровина, Верещагина, Грабаря вот? Даже двадцать раз за всю жизнь – навряд ли. А мои картины всегда в гостиной, детской, на кухне. Да хоть и в туалете. Сидишь, подперев подбородок ладонями, и смотришь на пейзаж. Мои работы влияют на людей куда больше музейных. Исподволь, незаметно, ежедневно. Ты каждый день ходишь в кроссовках, а праздничные туфли большую часть времени стоят в коробке, ты просто знаешь, что они есть, и ладно. Или вот… – Кира внезапно замолчала, лицо сделалось враждебным. С ней часто такое происходило после вырвавшихся откровений. – Слушай, мне нужно еще несколько табличек проверить. Пойду. Прости.
– Да, конечно. Рада была повидаться, Кир. Допью кофе и еще похожу, посмотрю немного.
– Ага. – Кира ушла, сбежала.
Аля допила кофе, выбросила стаканчик в мусорную корзину. Потом принялась обходить залы. Кира делала вид, что не замечает ее. Аля не обижалась – это ж Кира.
Останавливалась Аля все больше у портретов. Вот дама в платье с верхом из темной набивной ткани, внизу светлая юбка с нежными голубоватыми разводами, у горла кружевной воротничок. Задумчивый взгляд темных глаз навыкате. А вот девушка в пальто, ботинках со сложной шнуровкой, на голове – шляпка из фиолетового фетра, отделанная бархатными фиалками, в руках тоже букетик фиалок. За спиной типичный русский пейзаж. Взгляд у девушки подернут нежной поволокой, выдает тайную радость. Аля почувствовала с ней духовное родство, хотя девушка на картине была моложе, лет семнадцати, но тогда жить начинали рано. На мужских портретах тоже было что рассмотреть. Вот усталый серьезный мужчина средних лет, пробор в тщательно расчесанных волосах, темный, странного покроя пиджак, под ним жилет с рядом пуговиц, серебряная булавка для галстука. Или вот – щеголь в пижаме и халате смотрит, ухмыляясь, на зрителя.
Аля представляла, разумеется, любовную историю изображенных людей, гадала, что они испытали недавно и что в ближайшее время им предстоит. Даже дома, веранды, тропинки в садах на полотнах она рассматривала с точки зрения разворачивавшихся там любовных баталий. Хорошо, что она сейчас была одна, Духов бы высмеял ее манеру смотреть картины. «Ты опять за свое, – сказал бы он, – до чего ж ты предсказуема. Не это в живописи главное». – «А что?» И он бы объяснил, подвел бы к какой-нибудь скучной картине и показал бы – вот тут такой стиль применил художник, использовал смелое сочетание цветов, никто до него так не делал. Когда выставка откроется, они сходят вдвоем, и она выслушает все, что должен культурный человек понимать об этих картинах.
Споткнувшись об оставленную рабочими метлу, Аля выронила сумку и часть ее содержимого. Присела на корточки и принялась поднимать вещи. В их числе оказался буклет выставки, Аля не помнила, чтобы кто-то давал его ей. Буклет был вывернут наружу страницей с пейзажами. Часть текста на странице была обведена красным маркером, и будто этого было мало, рядом на полях был нарисован восклицательный знак. Аля прочитала обведенный абзац: «Представленные на выставке пейзажи Крушина относятся к тому периоду, когда художник принял решение отказаться от лечения. Владимир Крушин в прямом смысле слова п