ожертвовал жизнью ради искусства. Вот как он сам объяснял в дневнике: “Я собираюсь использовать ощущения обреченности, неумолимого приближения смерти, тоску от близкой потери того, что мне дорого, для того, чтобы написать как можно честнее задуманные мною работы”. Крушин успел немного, но те пять полотен, которые он написал в последний год жизни, вошли в сокровищницу русского искусства».
Пришлось вернуться в зал импрессионистов, чтобы взглянуть на картины, написанные такой ценой. В зале никого уже не было, вся галерея вообще как-то внезапно опустела. Может, рабочие ушли перекусить. Неизвестная картина Грабаря была завешена черным полотном. Аля нашла картины Крушина. Всмотрелась в одну за другой. Пожалуй, было в них что-то вроде выдоха в холодный солнечный воздух. Какая-то особая прозрачность. И еще что-то очень родное, знакомое, вспомнилась мать, те годы, когда они переезжали из города в город… Аля почувствовала, что устала. От этого сумрачного света, от переизбытка красоты, которая начала мучить. Захотелось на улицу. Вряд ли она сегодня дождется Тропика. Ну ничего, поболтают в следующий раз. Скользнув взглядом по задрапированной картине Грабаря, Аля положила буклет на скамейку, так и не вспомнив, как он у нее оказался, и направилась к выходу из галереи.
Константинович и Алеша заявляются с пиццей в субботу без предварительного звонка. Устраиваются на кухне. Барса отправляется проверять комнаты. Макар достает из холодильника три банки с пивом и одну кока-колу для Алеши, который за рулем.
– Ну что, ребенок, – заявляет Константинович Але, когда все чокаются банками, – украла ты таки сердечко у нашего Макария? Воровки они такие, Макарий, а я тебя предупреждал. Не успеешь глазом моргнуть, как утащат, что плохо лежит.
Аля откусывает пиццу. Она уже уяснила, что главное – не поддаваться на провокации этого человека. Впрочем, на этот раз Константинович странно любезен, сыплет комплиментами. Да прямо-таки сияет. Заливается соловьем про выставку, которая открылась и, «помяните мои слова, друзья, прогремит на всю страну и надолго запомнится». Визит нежданных гостей длится минут десять. На прощание Константинович обнимает Алю, заявляет, что он страшно рад. Чему он страшно рад, не уточняет. Зовет Барсу, и та, стуча когтями, появляется из гостиной, где отдыхала в тени. Уже уходя, режиссер, как фокусник, достает из внутреннего кармана жилета два билета и вручает их Але:
– Жду вас с Макарием двадцать первого в Тамани. Отказы не принимаются.
Потом все, включая Духова, уезжают, и Аля остается одна. Смотрит на билеты – они на самолет до Анапы.
Не прошло и получаса с отъезда режиссера и его свиты, как зазвонил городской телефон. Аля взяла трубку.
– Это Виктор, отец Макара. Спустись, будь добра, на улицу.
Виктор сидел на скамейке под липой. Выглядел он как гротескно постаревший Макар. Худой, в белой рубашке, на голове соломенная шляпа. Начищенные до блеска черные остроносые ботинки. В руках держал два стаканчика с мороженым. Аля в полуобмороке от страха села рядом.
– Не знал, какое ты любишь. Взял ванильное и фисташковое. Выбирай.
– Спасибо. – Она взяла фисташковое.
Помолчали немного. Рядом на детской площадке зашелся в плаче ребенок.
– Я хотел бы спросить у тебя кое-что.
Сердце ее стучало как разогнавшийся скоростной поезд.
– Мой вопрос тебе, возможно, покажется странным. Просто ответь честно, ладно?
– Хорошо.
Помял в руках стаканчик, и весь снежный комочек выпал на асфальт.
– Это Иван тебя подослал к нашему Макару?
– Иван?
– Константинович. Ты его актриса?
Это было настолько нелепо, что дурнота и испуг сразу прошли, уступив место изумлению.
– С чего это вы взяли?
– Так да или нет?
– Я не актриса.
– Но это Иван все устроил, не так ли?
– Я не понимаю…
– Весь этот спектакль, тебя, пятьсот долларов?
– Но разве Макар… Макар же вам рассказал, что я… ну… что я и моя мать взяли те деньги.
– Макар-то рассказал, да. – Виктор уставился на пустой стаканчик от упавшего мороженого, положил его на скамейку и внезапно надсадно закашлялся, теневой узор от сомбреро задрожал на впалых щеках и заострившемся носу. – Так это Иван?
Аля ожидала чего угодно, только не этого.
– Погодите. Никуда не уходите, ладно? Я сейчас принесу кое-что, чтобы доказать…
– Не надо, – крикнул он ей вслед. – Постой. Дело не в этом…
– Подождите, я быстро.
Она поднялась в квартиру, кинулась к дорожной сумке, в которой перевезла из общежития свои вещи, достала конверт. Секунду помедлила, подышала. Снова сбежала вниз. Виктор сидел в прежней позе.
– Вот, – Аля, усевшись, вытащила из конверта фотографию, – посмотрите. Это я внизу в третьем ряду. Ботинки узнаете? Макар их мне отдал. А теперь, – она показала один из рисунков Макара, которые они нашли тогда в гараже, – сравните. А еще у меня есть фотография мамы. Вот. Тут ей сорок пять лет. Она изменилась, конечно, но шрам остался, видите?
Виктор без особого интереса посмотрел на фотографии и отдал их обратно. Достал одну из трех торчащих в кармашке рубашки сигар, спичечный коробок, раскурил. Пыхнул, белый дымок, едва образовавшись, растворился в августовском мареве.
– Кинуть камень в тихий пруд и посмотреть, что будет дальше. Так это Иван называет. Мы с матерью думаем, что он опять задумал нечто подобное. Макару скоро двадцать восемь, а он никто и ничто. Нам кажется, что Иван делает это специально, топит Макара, лепит из него неудачника. Он ненавидит всех нас, уж не знаю за что. А этот дурачок слушать ничего не желает, верит в него, как в бога какого. Иван, видать, не ждал, что я вернусь с Кубы. Вот, года не прошло, как я приехал, и что же? Появляешься ты. И опять всплывает все то, о чем все наконец забыли. Ну так скажи нам: что еще этот человек задумал?
– Я не имею никакого отношения к Константиновичу, – сказала Аля и, собравшись с духом, продолжила: – Простите. За то, что я и моя мать… – запнулась, сглотнула, – простите, что так вышло тогда. Так или иначе, получается, это все из-за нас. Я не знаю, как я могла бы исправить то, что…
– Уже в школе он так развлекался, – пыхнул сигарой. – Ну, к примеру, самое невинное – расстроил брак одной нашей учительницы, писал ей любовные письма.
– И подкидывал их ее мужу?
– Нет. В том-то и дело! Дурочка и в самом деле влюбилась в таинственного поклонника, в его лесть, обещания, сама разрушила отношения в семье. Иван только бросил камень, как он всегда и говорит. В то лето, когда пропали деньги, я никак не мог поверить, что он проделал такое и со мной. – Виктор внезапно перешел на испанский, выдал длинную фразу, потом махнул рукой. – Я знаю, что это Иван подговорил Макара стащить деньги. Мерзавец наверняка выбрал что-нибудь этакое – приют, зоопарк или операцию смертельно больному, то, что могло впечатлить мальчишку, наплел с три короба в своем духе и взял слово. Он уже тогда имел над Макаром власть, тот ему в рот смотрел. Когда мы с женой вернулись, они играли в шахматы. Макарка наш почти блаженный, ты же уже знаешь. Стоял насмерть, когда я пытался добиться от него правды. Выдумал какую-то женщину с ребенком. Ну да он выдумывал всегда много чего.
Аля не знала, как реагировать на это. От абсурдности происходящего она онемела. Похоже, все их старания с Макаром были напрасными. Виктор опять заговорил на испанском – эмоционально, нервно. Размахивал руками, даже дергался время от времени, словно через него шел высоковольтный заряд. Ему понадобилось минут десять, чтобы выговориться.
– Тебе-то что он наобещал? Главные роли когда-нибудь потом? Или поймал на крючок, как всех нас? – Снял с головы сомбреро и надел на Алю. – Не причини вред нашему Макару, ладно?
Поднялся и, не прощаясь, быстро, нервно пошел в сторону проспекта Маршала Жукова.
Вернувшись в квартиру, Аля выпила три чашки чая, раздумывая над состоявшимся только что разговором. Наверное, лучше не говорить Духову об этой встрече. Сомбреро Аля повесила в прихожей, вряд ли кого удивит, что шляпа Виктора висит в его же доме.
Вечером Духов притаскивает старинное дамское платье – зеленое, атласное, до пят, с лифом и украшениями – и мужской камзол, расшитый золотистыми нитями, бутылку вина. «Одевайся, – говорит он, – хочу сказать тебе кое-что важное».
Она, заволновавшись, переодевается. Смотрится в зеркало. В таком платье талия четко очерчивается, кожа над шелковым лифом кажется идеальной. Аля снимает заколку-ракушку, тщательно расчесывается, убирает волосы за плечи. Макар надевает камзол, застегивается (камзол, оказывается, прекрасно сочетается с джинсами), два взмаха рукой – и прическа поправлена. Вдвоем встают у зеркала: ни дать ни взять семейный портрет. Ван Эйк, Рембрандт, Боровиковский. Глаза обоих сияют, зрачки расширились, точно закапали белладонну. Чокаются бокалами с вином, стекло весело звякает.
– Так в честь чего маскарад? – спрашивает Аля.
– Я буду пробоваться на роль Павла в «Призрачном острове»!
– Не может быть!
Кивает, счастливый, каким она еще никогда не видела.
– Когда?
– Послезавтра
– Ура! – вопит Аля, от радости забывает все слова, что же еще надо сказать, ах да: – За удачу!
– Да, Алька, за удачу!
2005, август, таманское побережье
Метр за метром из небытия возникает степная дорога, выбеленная светом фар. Таманская темень густая, жирная, плотная. Машина подпрыгивает на рытвинах и подбрасывает раз за разом все сильнее, возможно, всерьез намерившись сбросить, выкинуть в ночную степь пассажиров и, прибавив скорости, помчаться дальше одной, свободной, сияя зеленоватым светом (панель горит зеленым) в ночи. Аля зевает. Уже глубокая ночь. За рулем Алеша. Он встретил их в аэропорту и теперь везет на дачу Константиновича. Духов спит, извернувшись и положив голову Але на колени.
Машина выезжает на побережье, в окна становится видно море, отливающее черной слюдой.