его. Мерзкая, нечистая, она сейчас касалась ее тела. Аля, дрожа, прислонилась спиной к прохладному белому кафелю. Подступила тошнота, Алю вырвало – остатки праздничного ужина исчезли в водовороте сквозь дырочки в полу.
Вернувшись в комнату, тщательно обтерлась полотенцем, переоделась. Обрызгала себя духами с привычным запахом. Села на подоконник. Открыла створку окна. Музыка заиграла громче. Послышался смех вдалеке, а вот уже и совсем рядом. Всплески, крики – компания перебралась в бассейн. Звон бутылок, стаканов. Аля подтянула ноги, уперлась подбородком в колени, чтобы они перестали дрожать. Принялась внутри головы растягивать время и пространство, как невидимую жевательную резинку, – растягивала и отпускала, ждала, когда она примет исходную форму, чтобы снова растянуть. Прошел час? Или пятнадцать минут?
– К морю, к морю! – послышался с улицы пьяный голос Духова.
– К морю, – тонко крикнула Полинка.
– К морю, – рыкнула басом полоумная Рита.
– Римма, вы с нами? – опять Макар. – Отлично! Алеша, поможешь захватить бутылки?
Снова бултыхание воды и смех.
И вот уже крик Духова под окном.
– Алька, ты там? Спускайся, мы идем к морю.
Она высунулась в окно:
– Макар, поднимись на минутку.
Вбегает весь мокрый, совершенно пьяный, пропахший алкоголем и хлоркой. Запинается о сумку посреди комнаты, хватает Алю за руку:
– Пошли, мы все идем купаться.
– Погоди. Я сейчас тебе расскажу кое-что. – Аля спрыгивает с подоконника. – Твой Константинович…
Прерывает ее поцелуем и громким пьяным смехом:
– Аля, Алька, Алечка! У меня главная роль! Главная! Римма с Ритой меня сейчас носили на руках! Я даже матери и отцу сегодня позвонил. Пойдем веселиться!
– А ты знаешь, что заявил мне твой Константинович…
Не слушая, поднимает ее, попытался понести, но падает вместе с ней на кровать. Аля больно ударяется ребром.
– Макарушка, ну где ты? – Это Римма. – Мы пошли.
– Макар, да послушай же, что я скажу… Твой Константинович, он…
Прислоняет ладонь к ее губам. Опять смеется и говорит что-то невразумительное про то, как в прошлом году Алешу в этот день, то есть ночь, ужалила медуза, а они здесь никогда не жалят… Смеется над своими словами.
– Духов! – Голос с улицы, Полинка. – Мы уходим, догоняй!
– Все – идем! – кричит он, повернувшись к окну.
Тянет Алю к выходу:
– Пойдем. Нас ждут.
– Ты иди, я тут побуду. Иди, иди… мне не хочется.
Замирает в нерешительности:
– Правда? Но это… знаешь ли… некрасиво. Они все мои друзья и радуются за меня.
– Макар! – кричат уже хором.
Отпускает руку Али. Зашатавшись, чуть не падает, но удерживается.
– Ну и сиди тут!
Разворачивается и выбегает в коридор, мчится с шумом вниз по лестнице.
Раскатистый лай Барсы в утреннем воздухе разбудил Алю. Окно по-прежнему было открыто. Макар спал рядом без одежды. К его плечу и заднице прилипли тонкие полоски водорослей. Аля услышала, как на улице хлопнули дверцы машины и спустя некоторое время по гравию зашуршали шины. Живот заполнила пустота, от которой резко свело внутренности. Аля села на кровати. Так вчера и уснула в шортах и майке. Голова немного кружилась. Надев шлепанцы, спустилась на улицу. Территория уже была прибрана, только в бассейне плавала корка от дыни, да салфетка в пятнах соуса как-то угодила меж веток акации. Солнце еще не появилось, от земли тянуло прохладой. В небе и предметах оставалось еще много грифельного, но его теснил алый, воспаленный. Стволы деревьев, фасад дома покрылись алыми же световыми лишайниками. Аля обошла дом вокруг. Машины действительно не было. Она взяла в холле ключ от калитки. В этот раз он висел на крючке.
Со стороны степи у забора уже скопились подношения – дыня, абрикосы в пластиковой бутылке, пирожки в корзинке. Аля взяла пирожок, вдохнула – пах картошкой. Положила назад. Есть совсем не хотелось. Благодарность от людей, которым Константинович помог. Разумеется, чтобы чувствовать себя кем-то вроде хана всемогущего.
Она дошла до пляжа, там уже снова стояли лежаки, ветер трепал два зонта. Море радостно, по-детски плескалось о серый берег – солнце должно было вот-вот взойти. Ночные волны нанесли водорослей, и те кишели у берега. Она постояла, посмотрела на место, где была вчера унижена. Влево по побережью уходила тропинка, Аля свернула на нее, прошла метров триста: берег выпучился, поднялся, расслоился песочным пирогом, а море ушло вниз. Солнце уже разреза́ло щель в горизонте и протискивалось сквозь нее, цепляясь, как огненный паук длинными лапками, за колючки в степи, щиколотки Али. Протиснулось, родилось. В триллионный раз? В какой раз оно взошло над этим кусочком моря? Стало жарко, ярко.
Вчера Аля была возмущена беспардонностью режиссера, его вседозволенностью, наглостью, но в целом большой проблемы в случившемся не видела. Однако на месте ямки, вырытой вечером детской лопаткой, к утру разверзся котлован для фундамента огромного здания, которое грозило затмить все остальные в ее внутреннем городе. То, что предложил, попросил, потребовал (?) Константинович, – совершенное безумие. Наверняка это блеф, настоящая цель режиссера – убрать ее, Алю, с дороги. Константинович привязан к Макару, это видно. Природу этого чувства Аля не в состоянии проанализировать, как и привязанность самого Макара к режиссеру. Константиновича бесит, что Духов слишком увлекся ею, и старый больной придурок, заревновав, придумал план, по которому Аля, поверив дурацкой сказке, его нелепому предложению, сама исчезает, вуаля! Проблема решена.
Но как он может думать, что она, что вообще кто-либо пойдет на такое? Разве кто-то совсем свихнувшийся. Так что она может просто жить дальше, как будто ничего и не было, – дурной сон у ночного моря, только и всего.
Ящерка выбежала на тропинку. Аля остановилась, присела, разглядывая ее. Дотронулась палочкой – ящерка исчезла в сухой траве. Аля поднялась и пошла дальше. А если режиссер не дурачит ее? Если правда считает, что в случае ее исчезновения Духов испытает сильное потрясение и в результате сыграет роль как-то по-особенному? Выйдет на новый уровень актерского мастерства? Но почему, собственно, режиссер так уверен, что это обстоятельство – сильное потрясение – скажется на Духове именно таким, выгодным для режиссера образом? Может, Духов совсем запорет роль или – Аля замерла – попробует наложить на себя руки? «Ну хватит, – одернула она себя, – не льсти себе». Самоубийства из-за любви бывают только в кино.
Где-то, в какой-то книге или статье… Ах, ну да, школа же, Пушкин, Болдинская осень. Пушкин оказался тогда заперт в имении из-за холеры, не мог попасть к любимой Гончаровой, помолвка с ней к тому же оказалась под угрозой разрыва из-за матери Натальи. Пушкин мучился и всю свою страсть, свой страх переплавил в гениальные строки. А Бетховен? Его Лунная соната написана, когда он, глохнущий, был влюблен в некую Джульетту, но та предпочла ему другого. Наверное, с творческими людьми такое бывает. Однако во всех этих случаях так сложились обстоятельства. Такие вещи ведь специально не делаются. Это против правил. Это нечестно. Это мерзко. Милый, давай, я выколю тебе глаза, чтобы ты сыграл джаз, как никто до тебя не играл. Отпилю одну руку, чтобы другой ты написал лучшую свою картину. Заражу смертельной болезнью, чтобы твой голос на концертах звучал проникновеннее.
И вообще, ей до экспериментов Константиновича, как и до его фильмов, нет никакого дела. Даже если Макар будет работать кочегаром, это ничего не изменит в ее отношении к нему. Она его любит, и это важнее всего для нее. И почему, собственно, Макар не сможет состояться у другого режиссера?.. Господи, что же так жарко-то. Зря она не взяла панаму. Так можно и солнечный удар получить.
Пусть Духов сам решает. Вот что она сделает: выложит Макару все слова, как карты на стол, и он уж пусть делает как хочет. Если только поверит ей: Константинович ведь у нас святой. «Дурочка, – зашептал ей в ухо жарким ветром голос режиссера, – ты знаешь, почему не ему решать: потому что, едва он узнает об эксперименте, эксперимент сразу станет невозможным, не так ли?»
Зной усиливался. Заболела голова. Аля вспомнила сплетни, которые слышала о Константиновиче, – о том, как, какими средствами он добивается от актеров нужной игры, нужного состояния. Сказать актрисе, что ее двухмесячный ребенок умер, сымитировать угрозу изнасилования. Значит, это не слухи. «Что задумал этот человек? Не причини вреда нашему Макару». Слова Виктора уже не казались бредом. От жары мысли путались, голова кружилась. Воды бы глотнуть. Слева появились виноградники. Аля свернула к ним. Тени и тут почти не было. Сорвав несколько виноградин, она горстью отправила их в рот, жадно впитывая сочное виноградное мясо.
Виноградники уходили далеко, множились фракталами, как в нескончаемом кошмаре. Наглотавшись ягод, Аля прилегла под куцей тенью. Время пропало, и она вместе с ним. Очнулась, когда дышать стало совсем тяжело от жары. Поднялась, возвратилась к берегу, спустилась к воде, порезавшись о колючки. От солнца и тут было негде спрятаться. Искупалась в одежде, чтобы подольше сохранить прохладу, отправилась в обратный путь. Брела как во сне. Голова болела все сильнее, солнце жгло волосы и кожу раскаленным маслом. Вдали море было мультяшно-синее, а под ногами почти бесцветное. Дорога казалась бесконечной. Но вот наконец возник и расплылся, задрожал в плавящемся воздухе белый забор. На дорожке появляется силуэт, один, второй, третий, бегут в ее сторону.
– Господи, Алька. – Духов хватает, оглядывает, обнимает. – Где ты была?
Она утыкается ему в грудь. Не сегодня. Может быть, завтра. Отдохнет хорошенько и завтра расскажет. Да. Или, еще лучше, – когда будут уезжать.
Подбегает, запыхавшись, взволнованная Римма:
– Алюшка, да куда же ты ходила по такой жаре? Ну-ка, я на тебя посмотрю. – Трогает лоб, предплечья, Аля невольно вскрикивает от боли. – Сгорела, девонька. Ну ничего, у нас есть волшебная мазь. Пойдем скорее в тень. Ритуль, давай-ка полотенце и воду.