Подошедшая Рита, засопев, сурово глядит на Алю, протягивает бутылку с водой. Аля жадно выпивает. Духов берет у Риты полотенце, накрывает ей плечи. Так и идут, обнявшись. За ними шагают две старые сестры-близняшки. Тени уже снова растут.
– Ребятки, – раздается за спиной голос Риммы, – что хотите на ужин?
– Мы подумаем, спасибо, Римма, – отвечает ей Макар, потом наклоняется к Але. – У нас с тобой три дня тут, целая вечность.
2005, сентябрь – ноябрь, Москва, Медвежьи Горы
В начале сентября Жуковский, как и каждую осень, во всем новом – костюм из тонкой серой шерсти в чуть заметную зеленоватую полоску, брюки самую малость поджимают и приятно колючи. Новый галстук – аквамарин с вкраплениями ягодно-красного – шелковист и гладок на ощупь, так и хочется проводить по нему пальцами. Остроконечные ботинки мягки, блестящи, отливают осенний свет – их пока даже чистить не требуется, так, слегка промахнуть щеткой. Портфель он тоже сменил. Кожаный, цвета коньяка, три вместительных отделения, хорошая крепкая ручка, прочный широкий ремень лежит на плече как влитой, не соскальзывает.
По коридорам и лестницам корпусов ходить сейчас одно удовольствие. Студенты шумны, оживлены, полны радостных предчувствий. Жуковский и сам поддается этому общему возбуждению. Так когда-то в детстве на елке он волновался, чуть с ума не сходил от прелести всего происходящего, даже плакал от перевозбуждения в предчувствии необыкновенного счастья, что вот-вот наступит. Ну сейчас-то, конечно, он знал, что ничего такого необыкновенного не случится. Пройдет месяц, другой, и постепенно энергичность студентов сменится апатией, отстраненностью, сарказмом. Места в аудитории на треть, а то и наполовину опустеют.
Но пока как же хорошо читать лекции в заполненной аудитории, когда за окном льет холодный дождь, а деревья дрожат на ветру и понемногу сбрасывают листья. Тепло, окна запотевают от дыхания студентов, те внимательно слушают, записывают, задают дельные вопросы, ожидают от него, Жуковского, откровений. В это время года он чаще обычного ловит свое отражение в зеркалах – в гардеробе, над кранами умывальников в туалете, вечереющих стеклах, любуется своей дородной фигурой, новым костюмом, рыжими мягкими усами – их так приятно касаться и прочесывать специальной щеточкой. Жуковскому тридцать, у него уже видна лысина – по его мнению, она придает солидности.
Коллеги, кстати, веселы не меньше студентов. Собираются в кучки, рассказывают о том, как и где провели отпуск, что там в Италии, Турции, Франции, каков выдался дачный урожай в Подмосковье, сколько грибов набрали в лесу. Хвастаются фотографиями детей, внуков, собак или восхождениями на Эльбрус, прохождением порогов Катуни, ночными посиделками на Меганоме. Любая тема охотно поддерживается и горячо обсуждается – погода, политика, неудобство нового расписания, котлеты в столовой.
Во вторник где-то в половине четвертого Жуковский заинтересовался предметом разговора коллег, толпившихся у гардероба. Он уже оделся – плащ, шляпа. Раскрыл, проверяя, большой черный зонт – на улице лил дождь, да что там дождь – ливень. Жуковский собирался поехать в госархив поработать над докторской.
– Ну, как такое возможно? – громко говорила маленькая, с короткой стрижкой преподавательница литературы Вышницкая, яростно вертя в руках шляпку – перевернутый синий чугунок. – Все было в порядке, все чисто – провенанс, заключение специалиста Третьяковки. Даже если Юдиных и купили с потрохами, то уж Петлю никто бы не смог купить. А он захлебывался от восторга, повсюду заявлял, что «Зима в Дугино» на уровне «Февральской лазури». Как такое возможно?
– А я готова пожать режиссеру руку. – Это Смирнова, аспирантка с кафедры социологии и психологии. – Все кругом захвачено брендами. А теперь эта провокация заставит задуматься, что такое на самом деле истинное искусство. К тому же, насколько я знаю, эта картина не продавалась на выставке.
Жуковский понял, что речь шла о каком-то скандале на выставке братьев Юдиных. Картина Грабаря, чудесным образом обнаруженная в частной коллекции, картина, о которой трубили уже месяц, оказалась фальшивкой. Грабарь никогда ее не писал. Жуковский видел одну из передач, посвященных этой картине. Точнее, ее смотрела мать и позвала его взглянуть. Она всегда старалась рассказывать ему о событиях в мире искусства, «чтобы ты, Андрюша, не опозорился, если у вас там зайдет об этом речь». Передачу вел похожий на клоуна критик с впавшей грудью и огненными волосами. Мать не пропускала ни одной передачи этого странного человека. Критик говорил о несомненной принадлежности «Зимы в Дугино» кисти Грабаря. «Картина написана в 1904 году, в период, когда были созданы самые известные картины художника… русский импрессионизм… фрагментарная композиция… раздельные небольшие мазки…» Жуковский вытерпел всю передачу, после чего мать велела ему непременно побывать на выставке и рассказать ей потом все в подробностях. Грабаря мать обожала. Над ее кроватью вот уже двадцать лет висела репродукция «Февральской лазури».
В конце августа Жуковский простоял в очереди два с половиной часа, жарясь в московском переулке, только чтобы подойти к «Зиме в Дугино», взглянуть в проем между мощным мужским плечом, обтянутым серой тканью, и женской каштановой макушкой на деревья в снегу, – то, что и так видит каждый год в Медвежьих Горах. Запомнив размер и количество деревьев, он тут же развернулся, прошел, не глядя, остальные залы, купил в арт-магазине каталог выставки и постер с «Зимой в Дугино». Мать пришла в восторг от подарков. Теперь постер висел в гостиной над диваном. Сам Жуковский искусством не интересовался. Не понимал ажиотажа не только по поводу самой картины, но и по поводу такой манеры изображения. Если ему что и нравилось в художественных музеях, то это портреты военных, сцены боя или подготовки к нему, где все детали тщательно и достоверно прописаны и можно часами рассматривать оружие или сбрую у лошади, обустройство лагеря или трофеи победителей.
– А как же узнали, что это не Грабарь? – спросил Жуковский, подходя к коллегам. Вечером непременно надо рассказать матери о случившемся.
– Так признался сам владелец этой картины, представляете? – Вышницкая повернулась к нему. – Он выставил и несколько других картин, те подлинники.
– Я не понимаю…
– А, да откройте интернет – там это видео повсюду, – ответил раздраженно профессор кафедры Средних веков Коротков, Жуковский перебил его рассуждения, сопровождавшиеся разбрызгиванием слюны, почему в советское время подобный скандал просто не мог произойти. – Пришел позавчера в галерею и объявил об этом во всеуслышание, его помощник снимал все это самодовольное выступление на камеру. Заявил, что хотел бы узнать, что теперь будут говорить уважаемые критики об этой картине, когда станет известно, что она не принадлежит перу Грабаря? Такая изумительная работа чем окажется, если на ней нет известной подписи? Хламом? Всем нравилось, а теперь что – будут нос воротить? Подумайте, что такое истинное искусство и всякая чушь в подобном роде. В советское время его посадили бы сразу и расстреляли в ту же ночь.
– Он сумасшедший?
– Константинович? – Это Смирнова. – Ну, такая личность. Это же режиссер. Смотрели, небось, его фильмы?
Жуковский тактично промолчал.
– Ну, Константинович этот – эпатажная личность, но что же Юдины? – Вышницкая оглядела всех с недоумением. – Они-то зачем подставились?
– Юдины уже сообщили, что ничего не знали о провокации, – ответил Гигошвили, он был тоже с кафедры литературы. – А теперь и вовсе пропали. Ищут их. На этой выставке скандал за скандалом. Эта-то картина не продавалась, зато продавались другие. Новые владельцы, говорят, уже заказали дополнительную экспертизу купленных полотен. Если выяснится, что они подделки, – это уже будет мошенничество, а не провокация.
– А мне вот интересно, а что будет с «Зимой в Дугино»? Она такая чудесная… – Смирнова поправила светлую челку. – Кто же ее написал-то?
– Ну, если это подделка, – сказал Жуковский, – то она не представляет никакого интереса. Это ж ясно. У нас в исторический науке то там, то здесь находят уникальные артефакты, документы, которые оказываются сделаны на коленке в соседнем подвале. В них нет никакой ценности.
– Это не одно и то же, Андрей Андреевич. – Смирнова посмотрела на него как на дурачка. – У вас в истории речь о фактах, было или не было, – все просто. А тут дело совсем в другом.
– Как же в другом? Дело в тех же фактах. Написал картину Грабарь или нет.
– Нет, вы не понимаете, – Смирнова заговорила громче, быстрее. – Что этот скандал показал? Картина хороша, прекрасна, ценна, если на ней стоит известная подпись. Ей дается лучшее место в музее. За нее готовы заплатить кучу денег. И вот вдруг оказывается, что известной подписи на ней в самом деле нет. И что? И эта картина, от которой все слюной исходили, вдруг становится ничем и теперь достойна только того, чтобы ее отнесли в мусорный бак или в лучшем случае повесили в туалете в каком-нибудь кафе. А как же картина сама по себе? А как же суть искусства? Нет, он умница этот Константинович.
– Умница? Да вы в своем уме? – Коротков набросился на аспирантку. – Одурачил столько людей. А люди, между прочим, деньги заплатили. Настоящий мошенник. В советское время знали, что с такими делать.
Жуковский частично согласен был на этот раз с Коротковым.
– Честнее было выставить картину под настоящей фамилией художника, – сказал он. – Если она так хороша, то все бы это и увидели. А так – это просто фальшивка.
– Нет! – Смирнова вся раскраснелась. – Ну как же вы не понимаете, что…
– Ну как бы ее выставили? – вклинилась Вышницкая. – Наверняка ее недавно написали, а на выставке были, если не ошибаюсь, картины рубежа XIX – XX веков.
– Вот именно, – разгорячился и Жуковский, – это и показывает, что картина – чистой воды обман… – В кармане у него зазвонил телефон. – Простите.
Он отошел в сторону. Уж не с матерью ли что-то? Всегда боялся. Но номер был не ее.