– Спасибо, мам. Завтра поручу Викторову и Тихоновой подыскать ей что-нибудь.
– Конечно, Андрюша.
Проработав до часа ночи, Жуковский принял душ и почистил зубы, стараясь не смотреть на сушащееся на батарее женское белье. В комнате, едва коснувшись подушки, тут же уснул. Но часа через два открыл глаза и уставился в темноту. Кленовые листья, подсвеченные фонарем, вместе с дождем стучали по стеклу, распластывались на нем, точно горящие желтым медузы. Не окно, а иллюминатор в глубокую темную сентябрьскую ночь. Сел на кровати. У него, как и у матери, была настоящая кровать с массивным основанием и удобным ортопедическим матрасом. Привычку большинства русских спать на диванах мать не поддерживала.
Жуковский прислушался к тишине дома. Где-то в трубах урчала вода, дом явственно дышал: стены вдыхали, расширяясь и увеличиваясь с едва слышимым шорохом, и выдыхали, съеживаясь, распадались во тьме, чтобы спустя полминуты снова восстать. Жуковский изумился собственному поведению: привел девушку домой, хотя совсем ничего о ней не знал. А то, что знал, говорило совсем не в ее пользу. Он поднялся. Накинул халат, подпоясал его кушаком. Поясом, конечно. Но ему иногда нравилось называть вещи их старинными обозначениями. Панталоны, туфли, кушать, кушак. Он скучал по старинным временам, так много читал о них, что казалось уже, что и в самом деле жил там когда-то. И кто-то за что-то жестоко наказал его, засунув в современный мир.
Жуковский вышел из комнаты. В квартире их было три. Девушку устроили в той, которую он и его мать использовали как гостиную – смотрели тут иногда вместе телевизор, принимали гостей и отмечали праздники. Заглянул – Соловьева спала на животе, в одежде, которую дала ей мать: халат и домашние штаны. На полу у кресла лежала сумка. Жуковский вошел на цыпочках, осторожно поднял сумку, постоял, замерев, боясь, что внутри сумки что-то стукнет, звякнет, – но нет, тихо. Вышел, притворил дверь. Вернулся к себе, снова включил настольную лампу.
Сумка была дешевая, полотняная с какими-то бабочками, ткань все еще мокрая. Он выложил из нее вещи. Книжка с влажной обложкой, принявшей удар дождя на себя. Рюноскэ Акутагава. Между страниц лежал паспорт – все-таки Соловьева не совсем не в себе, подумала про сохранность документа. Жуковский внимательно изучил паспорт: постоянная прописка в Иваново, штампа о браке нет. В книжке еще был сложенный вчетверо пожелтевший листок из школьной тетради, на нем – рисунок, изображавший девочку и женщину с крупными передними зубами. Саму книжку тоже рассмотрел. Рассказы. Художественную литературу Жуковский не читал – не понимал, зачем читать выдумки. На форзаце был чей-то автограф: «Экхарт сказал: “Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть”». Затейливый росчерк подписи. Подумал, пожал плечами. Странная какая-то фраза. Так, что тут еще? Просроченный студенческий, от дождя надписи, сделанные шариковой ручкой, потекли. Дешевый кошелек – внутри несколько монет, проездной на метро. Косметичка с непонятным женским содержимым. Расческа. Ни сменного белья, ни зубной щетки. Ключ с брелоком – лисичка из янтаря. Если есть ключ, значит, есть помещение, которое он открывает.
Сложил все обратно. Отнес сумку в гостиную. Соловьева спала в том же положении. Рука, почти детская, на подушке. Волосы растрепались. Положил сумку на прежнее место и тихо вышел. У себя в комнате погасил лампу, улегся спать. Конечно, недостойно рыться в чужих вещах, мать его бы не одобрила. Но так немного спокойнее.
Лекции Жуковский читал не каждый день, но все равно ездил в Москву ежедневно, кроме воскресенья, – в архив или библиотеку. Знал за собой: стоит нарушить режим, и хандра подберется незаметно. Наутро он собрался в архив. Уже одетый, под брюками – подштанники, под пиджаком теплый жилет, стоял с чашкой чая и смотрел в окно. Там гнулись, борясь с непогодой, не только ветки, но даже крепкие стволы. Стекло дребезжало. Ветер нес мимо окна птицу, словно мокрую тряпку. Старушка в детской яркой курточке и белых кроссовках делала шаг-другой от подъезда дома напротив. Вот раскрыла зонт – металлический гриб с тканевой шляпкой в синих ромашках, и ветер тут же накинулся на него, вырвал из рук и весело понес, покатил по дорожке, плотно усыпанной за ночь листьями. Обстучав стволы деревьев, зонт врезался в куст, откуда старушка его вскоре вызволила. Выпрямила своему грибу металлические спицы, с оскорбленным видом поглядела на небо, погрозила кулачком и, видимо, хорошо поразмыслив, повернула назад. Едва дверь подъезда за ней захлопнулась, как дождь еще усилился – ветер переключился теперь на него, согнул дугой и понес слева направо мимо окна как картину какую или подернутое рябью гигантское стекло.
Все-таки, подумал Жуковский, он вчера принял правильное решение. Кто знает, что случилось бы с Соловьевой в такую погоду.
– Как думаешь, мам, стоит сообщить ее родителям?
Анна Иоанновна заваривала в термосе чай. Как раз лила кипяток из чайника.
– Если бы она хотела поехать к родителям, то поехала бы, Андрюша.
Анна Иоанновна тщательно расчесалась и оделась – темные брюки и трикотажный кардиган, мягкие туфли на квадратных, как у мужских ботинок, каблуках. Держала вид с утра, как когда-то совсем недавно, когда была учительницей. Это порадовало Жуковского.
– Придется искать ей пристанище не в Москве, это может занять некоторое время.
– Не переживай, Андрюша. – Добавила в термос две ложки меда.
– А вдруг она что-нибудь натворила и теперь ее ищут? Кто-то ведь в любом случае ее ищет, раз она прячется.
– Андрюша, тебе бы в Третьем отделении работать. Это просто девушка.
Мать протянула ему термос. Прижал к себе, чувствуя его приятную тяжесть.
– Спасибо, мам. Да, забыл совсем. Ты уже слышала про скандал с картиной Грабаря? Той, с выставки, на которую ты меня посылала?
– «Зима в Дугино»? Нет, Андрюша. А что такое?
– Забыл тебе вчера газету купить. Если коротко – можешь снять ее со стены и бросить в мусорное ведро. Картина оказалась фальшивкой.
– Как – фальшивкой? Но ведь…
– Я тебе вечером подробно расскажу, ладно? Хочу успеть на девять тринадцать. – Он взглянул на часы на стене: темные, с округлыми углами, шесть и двенадцать часов обозначены арабскими цифрами, а все остальные – римскими.
– Я могу рассказать. – Соловьева, с заспанными глазами, в халате, который ей был великоват, возникла в проеме двери. – Если хотите.
В архиве Жуковский увлекся. Большинство сведений, на которые он наткнулся в заказанных источниках, для диссертации оказались не нужны, но он зачитался. Ничего, может себе позволить. Про Соловьеву вспомнил только в электричке на обратном пути. Вот же. Достал телефон, намереваясь позвонить Викторову. Набрал номер и вдруг нажал отбой. На каждого обратившегося к ним в клуб помощи они заполняли анкету. Когда обратился, место проживания. Придется сказать, что Соловьева у него дома со вчерашнего вечера. Этот Викторов очень дотошный, Жуковский сам его отбирал. Посмотрел, размышляя на экран, и положил телефон в карман. Завтра лично поговорит. Но и назавтра не смог ничего сказать ни Викторову, ни Тихоновой. Увидел их лица и не смог. Это было глупо, но Жуковский вдруг сам себе показался подозрительным. С ним время от времени случались подобные казусы мысли. Так прошло несколько дней, ситуация и в самом деле стала подозрительной, и что теперь делать, было непонятно.
Вообще, идея создать клуб помощи студентам принадлежала матери. «Так ты перестанешь мучиться, Андрюша». По поводу Эдика. Мучиться он не перестал, кошмарные сны никуда не делись, разве что приобрели некую предсказуемую регулярность – раза три в месяц, причем подряд. Но клуб и вправду помог некоторым студентам. С этого учебного года ректор выделил им небольшую комнату, компьютер. Тихонова и Викторов теперь выполняли основную работу, привлекали волонтеров. Жуковский все больше отстранялся. На новых визитках, плакатах был указан уже другой номер телефона, не Жуковского.
Устроила Соловьеву в результате мать. Она позвонила в школу, где раньше работала учителем биологии, узнала, что в библиотеке есть место, а в учительском доме – каменной развалине девятнадцатого века – свободная комната. В этом доме обычно селили приезжих учителей. В воскресенье Анна Иоанновна поехала с Соловьевой на такси, чтобы помочь ей обустроиться. Между прочим, впервые за последний год вышла из дома. Вернулась – щеки горят, глаза блестят, энергия бьет. Давно Жуковский мать такой не видел. Принялась командовать: «Андрюша, открой антресоли». Жуковский принес из кладовки стремянку, забрался, открыл дверцы – дохнуло пылью, прошлым, детством. «Достань чайник». Сердце ёкнуло при взгляде на желтый, как сливочное масло, чайник – забытый компаньон маленького Жуковского на кухне, когда тот, вернувшись из школы, делал уроки. «Электрическую плитку!» Достал коробку с нарисованным на картоне агрегатом, сдул пыль, открыл – черный бок плитки уставился на Жуковского как внезапно открывшийся глаз птицы, которую напрасно столько лет считали мертвой. Кастрюля, сковорода – эта чугунная, тяжелая, как гиря, с нагаром по бокам.
Анна Иоанновна принимала утварь, складывала на кухонный стол. «А теперь, Андрюша, видишь там коробку с надписью “Посуда”? Найди пару чашек, тарелки. Что там еще есть?» Он взял детскую тарелку с медвежонком и почти явственно услышал, как мать, молодая, рыжеволосая, с распущенными по плечи волосами, сквозь толщи времени ему говорит: «Когда все съешь, тебе улыбнется медвежонок». Думала так заинтересовать его супом или кашей, но он только пугался и совсем не мог есть. Это воспоминание потянуло другое: кармашек на шортах, на нем вышитая синяя машинка, выпуклая и шелковистая наощупь. Тогда казалось, что машинки на кармашке менялись: ночью появлялась черная, в дождливую погоду возникала темно-серая, а когда сидел на стульчике в детском саду и чуть не дергал солнечные нити, тянувшиеся из большого окна, – ярко-синяя. Уже забыл все это давно, но вот внезапно вспомнил. Зачем мать хранит эти вещи?