льзовались, они настоялись и превратились в ядреный концентрат. Анна Иоанновна то потчевала гостью, то, торопясь, рассказывала о бесчисленных событиях своей жизни. Дошло и до этого:
– Когда я была в твоем возрасте, Алечка, я приняла решение никогда не выезжать из Медвежьих Гор. И до сих пор не нарушила обета.
Соловьева, перемещавшая еду слева направо, с удивлением посмотрела на Анну Иоанновну.
– То есть вы никогда не видели ничего, кроме этого городка?
Жуковский не раз наблюдал реакцию людей на признание матери и подозревал, что та всякий раз получает удовольствие от изумления на лице собеседника.
– Да. Я считаю, здесь есть все, что нужно. Для того чтобы жить. Работать. Для того чтобы узнавать мир и людей.
– Но ведь это скучно, – сорвалось у Соловьевой, и Жуковский мысленно пожал ей руку. – Провести в одном месте всю жизнь. Зачем? Есть столько разных интересных мест.
– А кто сказал, что не должно быть скучно? – Анна Иоанновна отпила вина. – Да и мне тут скучно бывает редко.
И это сказала мать, которая совсем недавно дошла до того, что могла целый день не двигаться с места и смотреть в одну точку в пространстве.
– Мама считает трусостью, слабостью желание большинства людей уехать, менять города, мотаться по свету. Все, что нужно, считает она, есть рядом, только руку протяни.
– Да, это мой принцип.
– Глупый принцип, – сказал Жуковский. – И отец так считал.
– Все принципы глупые, Андрюша, но надо какой-то выбрать и держаться его.
– Ну почему глупый. Мне так не кажется. – Соловьева с интересом посмотрела на Анну Иоанновну. – В этом есть что-то захватывающее.
– Я вовсе не осуждаю других людей, Алюшка, – мать встрепенулась, обрадовалась поддержке девушки. – Каждый волен выбирать. Как там у Кушнера?
Уехав, ты выбрал пространство,
Но время не хуже его.
Действительны оба лекарства:
Не вспомнить теперь ничего.
Наверное, мог бы остаться —
И был бы один результат.
Какие-то степи дымятся,
Какие-то тени летят.
Мать начала, а Соловьева закончила:
Потом ты опомнишься: где ты?
Неважно. Допустим, Джанкой.
Вот видишь: две разные Леты,
А пить все равно из какой.
Взглянули друг на друга понимающе, а Жуковский почувствовал что-то вроде… ну не ревности же, конечно, досады.
– Мам, я смотрю, ты оставила фальшивку?
«Зима в Дугино», постер, который он купил в музее, все еще висел на стене.
– Знаешь, Андрюша, она мне по-прежнему нравится. Только, конечно, надо закрасить имя Грабаря. А то как-то неудобно. У меня где-то был штрих. На столе в моей комнате.
– Я принесу, – Соловьева поднялась.
Спустя несколько минут девушка закрасила «подпись» Грабаря белой тонкой линией.
– Когда станет известно имя настоящего художника, напишем его здесь.
– Да нет, мам. – Жуковский встал, собираясь сбежать к себе. – В этом-то и смысл, как меня уверили. Здесь и не должно быть имени художника. Я пойду. Мне еще нужно посмотреть студенческие работы.
– Иди, Андрюш. Мы кофе тебе в комнату принесем. Алюшка, я хотела показать тебе фотографии. Помнишь, я говорила про…
В октябре у кабинета ректора возникли двое, чья осанка и скрытно-пронзительные взгляды вызывали холод в позвоночнике. Среди преподавателей поползли слухи. Выяснилось, что пришли по поводу скандальной выставки в галерее братьев Юдиных. Как оказалось, на ней работал старшекурсник Павел Эбале-Конго, его и искали. Несколько проданных на выставке картин оказались подделкой, и были основания считать, что Эбале-Конго в этом замешан. Идейный скандал, устроенный эпатажным режиссером Константиновичем, утих довольно быстро, а вот скандал с мошенничеством только разгорался. Один из покупателей, приобретший фальшивые полотна, был связан с криминальным миром и угрожал сам разобраться с мошенниками. Братья Юдины исчезли, исчез и сотрудник Третьяковки, дававший экспертное заключение на большинство полотен.
Пришедшие поговорили с ректором, потом опросили преподавателей и студентов. Выяснилось, что Павла Эбале-Конго не видели с конца сентября. Вместе с ним скрылась и его девушка Кира Ястребцова. Вернувшись домой, Жуковский рассказал обо всем этом матери. А на следующий день Анна Иоанновна сообщила, что студенты, которых искали, были друзьями Али.
– Девочка так расстроилась, когда я передала ей то, что ты мне рассказал. Она сказала, что Кира ждала ребенка. Они очень хорошие люди, Андрюш, и Аля уверена, что их подставили.
– Ну… – Жуковский пожал плечами, навертел на вилку спагетти, отправил в рот. – Может, это так, а может, и нет. Этого Эбале-Конго я помню. Скользкий тип. А Ястребцова сама художница, следователи думают, что она принимала участие в создании подделок. Сорвали куш и сбежали. Обычное дело… Так, значит, Соловьева сегодня заходила к тебе?
– Да, мы с ней испекли печенье, попили чаю.
– Мне осталось?
– Ну, Андрюша, конечно. Тебе понравится, рассыпчатое, с апельсиновыми цукатами.
Одиннадцатого ноября было заседание кафедры, совпавшее с днем рождения завкафедрой Вадимыча. Разговор вышел интересный, старый Вадимыч не только сам знал историю, но и умел хорошо рассказывать и смотреть на проблемы с неожиданной точки зрения. Говорили о Прутском походе, ошибках Петра. Жуковский тоже высказал свое мнение и даже схлестнулся с Инной Владимировной, не очень умной женщиной, ставящей себя по значимости в мире на второе место после Бога, если тот есть, конечно. Инна Владимировна не сомневалась, что спустя непродолжительное время этот кабинет, захламленный и прокуренный, будет принадлежать ей. Она бросала собственнические взгляды на шкафы, углы кабинета, засохший цветок на подоконнике, полный окурков, и поджимала губы.
Почти так же, как на кабинет, она посматривала и на находящихся в нем людей. Жуковский как самый молодой сотрудник пока для нее вовсе не существовал, она с трудом сфокусировала на нем взгляд, когда он поправил ее сначала в дате, а потом опроверг ее глупое высказывание. После бессмысленной перепалки, перешедшей на личности (со стороны Инны Владимировны), Жуковский понял, почему никто никогда не вмешивается, когда она лепит ошибки и несет чушь, но остановиться и отступить уже не мог, пока сам Вадимыч не спас его, объявив сперва тост, а потом уведя разговор в другую сторону. Спустя некоторое время Инна Владимировна ушла, чтобы не разводить панибратства с подчиненными, хоть и будущими. После ее ухода вечер стал и вовсе прекрасным. Разошлись уже к ночи.
На вокзал Жуковский поехал на такси, чтобы успеть на последнюю электричку. Мокрый снег плевался в стекла, снежные плюхи с трудом счищали дворники. Водитель слушал шансон, и, будучи в благостном состоянии, Жуковский в этот раз почти постиг этот вид музыки. Он даже приготовился подпевать, ощутил дрожь доселе не испытанного удовольствия, но тут показался вокзал. Снег перешел в дождь, фонари на перроне превратились в гигантские лейки и щедро поливали асфальт и крышу стоявшей электрички. Зонт Жуковский забыл в такси, и шерстяное пальто, когда он вбежал в поезд, пахло промокшим щенком.
Электричка тронулась, Жуковский направился в начало состава: все, кто ехал в Медвежьи, всегда садились во второй вагон, так как тот останавливался на станции напротив моста через пути. В одной из перемычек, темной, страшно грохочущей, Жуковский уловил тайную мысль, вечно убегающую от него: когда-нибудь ему не нужно будет возвращаться из Москвы в Медвежьи Горы. Не нужно будет каждый вечер глядеть в глаза матери. Когда-нибудь… да, да, да, подтвердила электричка…
Во втором вагоне сидела Соловьева. Он почему-то не удивился. Опустился напротив. В руках девушка держала бутылку вина. Взглянув на Жуковского, поднесла бутылку к губам и отпила довольно большой глоток.
– Хотите?
Покачал головой.
Очередная порция дождя ударила в окно, разнеся на фрагменты Москву с ее многоэтажками, высотками, трубами, башенками и крошечными движущимися машинками. Соловьева сидела нога на ногу, шерстяная юбка, зеленая длинная курточка расстегнута. Волосы от влажности закурчавились, потемнели. Бледна или освещение тут такое?
– У вас, Андрей Андреевич, бывало в детстве такое? Вы играете с ребятами в прятки, спрятались надежно, отличное место нашли, радуетесь. Но вот время идет, а вы все сидите, и вам начинает казаться, что что-то не так. Может, слишком серьезно отнеслись к игре, которая уже всем наскучила, и ребята давно убежали, а вы глупо сидите в своем укрытии и не понимаете, что делать. Верить, что игра продолжается и тебя скоро найдут, или не быть посмешищем и выйти?
Жуковский попытался вспомнить.
– Нет, не помню. Но у меня была одна книжка. Там мальчика назначили часовым в игре и взяли слово, что он не убежит, пока его не сменят. Про мальчика игроки забыли и ушли, а он все стоял на посту. Уже стемнело, парк опустел, а он все стоял. Плакал, но не уходил, так как дал честное слово. Она мне очень нравилась, эта книжка.
Засмеялась.
– Вы такой милый… И маменькин сынок, а это так трогательно.
Пока Жуковский раздумывал, стоит ли встать и уйти, добавила:
– Если бы Анна Иоанновна была моей мамой, я бы с удовольствием стала маминой дочкой.
– А твои родители, – он откашлялся, – знают, где ты?
– Никто не знает. – Отпила еще вина. – Никто и не должен знать. Это условия игры, – она как-то неприятно усмехнулась.
– Но ведь они наверняка переживают за тебя?
– Кто? А… – опять засмеялась. – Мать еще летом выслала все мои документы, а в качестве прощального подарка прислала банку варенья. Я вылила варенье в унитаз и положила в банку черный перец. А отец для меня – столь же мифическое существо, как Болконский или Чичиков.
– Что ты имеешь…
– Послушайте, Андрей Андреевич. На самом деле мне не хочется об этом говорить. Я не считаю все это таким уж важным. Отношения с матерью, вот эту всю хрень… Вот лучше скажите – как мне перестать думать ужасные мысли? Может, песни петь, а? – И она в самом деле запела: – Пое-е-еде-е-ем, красо-о-отка, ката-а-аться, давно я-я-я тебя-я-я поджида-а-ал…