Сегодня Жуковский заказал еды больше обычного. Две недели назад он проделал две новые дырки в ремне, но сейчас брюки опять жали. Так вот, он заказал еще цыпленка табака, жульен и креветочный коктейль. Вспомнив укоризненный взгляд матери, добавил к заказу салат цезарь. Теперь все это богатство постепенно материализовывалось перед ним. Жуковский был расстроен: Вадимыч в конце прошлой недели ушел с кафедры. Сердце. Инна Владимировна свалила вещи старика в пластиковый мешок и сегодня, в субботу, уже сидела на его месте. Успела поменять шторы. Видимо, давно их подготовила и держала под рукой. Эти новые шторы, по которым было ясно, что их выбирала женщина, выглядели как оскорбление Вадимыча. Ничего, подумал Жуковский, он потерпит. Когда-нибудь он сам займет это место. Дело времени. Ну а в ближайшие годы уйдет в работу над диссертацией. Ему некуда торопиться. Он коснулся запотевшего графина с водкой, ожегся холодом. Не то чтобы ему так уж хотелось водки. Но с ней еда доставит больше удовольствия.
За выпитой разом стопкой последовал маринованный грибок, дохнул в нутро Жуковского настоянными уксусными пряностями, перчинками, зернышками укропа. Не успел грибок соскользнуть в горло, скрипнув на зубах, как телефон в нагрудном кармане пиджака завибрировал. Мать. Он промокнул губы салфеткой, сглотнул, чтобы голос не казался толстым, сытым.
– Алло… Да, мам. Я? Еще в архиве. Что?.. Погоди, я не понимаю, не говори так быстро… Почему ты так думаешь?.. Ну, она же не ребенок, не говори ерунды… Ну, передумала и ушла… Хорошо, хорошо… Иди домой… Я приеду… Часа через два, не раньше.
Положил трубку. Подвинул цыпленка табака. Отломил, откусил, хрустнул крылышком. Нежное шелковистое мясо. Чудные специи. Бронзовая кожица. Жюльен, металлическая чаша еще горячая. Ткнул вилкой в сырную крышечку, показалось податливое грибное сливочное нутро. Наслаждение на языке, в горле, где-то там в неведомом пространстве внутри. Нет, ну что это, в самом деле, за день? Сперва шторы, теперь вот это. Махнул рукой официанту:
– Дайте счет и упакуйте с собой.
Бывают моменты, когда прошедшая жизнь кажется привидевшейся, а все, что было и есть, было и всегда будет, – это лес, в котором сгущаются сумерки, мартовский снег, плотный, спрессованный, покрывшийся коркой от перепадов температур. День к закату, а снег становится все светлее и резче, скрипит все громче, перекликаясь с возгласами удивленной вороны, перелетающей с дерева на дерево вслед за Жуковским. Руки мерзнут и сквозь перчатки. Ноги в ботинках тоже мерзнут. Лыжи старые, остались с тех пор, как Жуковский учился в университете и на зимних каникулах старался зачем-то привести себя в форму, катаясь кругами по лесу вокруг Медвежьих Гор.
В кармане фонарик. Одежда та же, что была на нем весь день, – брюки, пальто, пиджак. Не так давно он свернул с укатанной лыжни, по которой ехали днем участники соревнования, на одинокую, неровную, сломавшую парадный корковый ковер снега. Он не понимал, зачем углубляется в лес. В приближающиеся сумерки. Если все в порядке, то Соловьева и сама выедет по лыжне, а если нет – что он-то сможет сделать? Устроители лыжного забега отмахнулись от подозрений матери: куда тут можно деться? Ваша девица или сперла лыжи, или не накаталась еще – приедет, как накатается.
По словам матери, в полдень они с Алечкой пришли на площадь, где были развернуты торговые палатки по случаю масленичной недели.
– Мы посмотрели концерт, Андрюша. Детки, школьники так хорошо выступали. Купили сувениров, поели блинов, выпили горячего чая. А потом объявили лыжные соревнования. Из школы принесли несколько пар лыж для тех, у кого не было своих, и я, старая дура, уговорила Алечку участвовать. Сперва она не хотела, но потом загорелась. Через два часа все вернулись, а она нет.
Стали появляться звериные следы. Маленькие – зайцев или лис. Но были и крупные, с силой отпечатанные в снегу и вызывавшие у Жуковского приступы трусливого сердцебиения. Пробираясь между стволов сосен, накидавших в снег шишки и иголки, Жуковский вспомнил, что сегодня уже под утро ему приснился Эдик. В рубашке и джинсах, в каких он тогда был на экзамене. Во сне Эдик тоже сдавал экзамен. Почему-то это происходило в лифте. А потом, как это заведено во снах, Эдик пропал, а лифт заполнили уже знакомые по прежним снам рабочие в зеленых спецовках, разговаривавшие на несуществующем языке, звуки которого Жуковский никогда не слышал. Прямо в лифте они принялись таскать доски, стремянки, стучать молотками. Не замечали Жуковского, но он знал – скоро заметят, а бежать из лифта некуда. От страха он начал тяжело дышать, дрожать, задыхаться и оттого и проснулся.
От непривычки к физической нагрузке Жуковский быстро устал. Выйдя к небольшой поляне, остановился, взглянул на небо. Пот тек по спине. Скоро стемнеет. Надо поворачивать назад. С чего он, вообще, взял, что это лыжня Соловьевой? Сделал, что мог, и иди назад. Впереди, за отливавшей свет яйцевидной поляной, идеальная гладкость скорлупы которой была разбита лыжней, опять восставал бесконечный лес. Закат над верхушками – апельсин, лайм, лимон, мандарин и немного грейпфрута. Жуковский наклонился, отломил льдистую корку, откусил и пожевал. Никого кругом, только ветер тщетно пытается поднять снежную пыль со спрессованных и застывших волнами сугробов. Лыжня, пересекавшая полянку и скрывавшаяся дальше за деревьями, была свежая, сделана час-два назад, и Жуковский пошел дальше.
Глупое бессмысленное упрямство. Чем сумрачнее становилось в лесу, тем упрямее он шел вперед. Лыжи и ботинки покрылись снежной глазурью. Вскоре на небе осталась только грейпфрутовая полоса над горизонтом, а потом и она пропала. Стемнело. Жуковский включил фонарик, темнота по краям глаз еще сгустилась, но лыжню стало видно лучше – куда-то же она должна была привести. У него замерзли колени, щиколотки, пальцы на руках. Сознание отдало власть ногам и рукам, совершающим вот уже третий час одни и те же движения.
Прошло минут пятнадцать, а может, и весь час или даже два, когда за деревьями мелькнули огоньки. Деревня. Домов пятнадцать. Чернецовка. Когда-то он бывал тут, еще школьником, на дне рождения у одноклассника Димки Воронина, странного угрюмого паренька со смешно оттопыренными ушами. Его отец работал на грузовике и привез, а затем и отвез назад в город гостей сына в кузове. Так вот, значит, куда Жуковский забрел.
Лыжня и шла к дому Воронина. Дом Жуковский сразу узнал – избыточно кружевные наличники, фигурки котов, медведей, волков. Фасад освещал электрический фонарь. Горели и все три окна, а еще – прямоугольный проем в дровяном сарае: невысокий человек в распахнутой куртке набирал дров из поленницы. На свету было видно, что начинается снег. Сегодня обещали метель, последнюю в этом году. Человек резко вскинул голову при виде Жуковского. Разве что ружье не наставил. Не сразу, но признали друг друга. Никакой радости внезапный визит одноклассника Воронину не доставил: он напрягся, на лице появилась озабоченность. Оттопыренные уши, казавшиеся в школьные годы смешными, теперь выглядели угрожающе.
Никакая Соловьева, конечно же, сюда не приходила.
– Лыжню Петька сделал. На праздник я его сегодня подвез, а назад он сам пришел на лыжах. Мы с ним сразу так уговорились. Некогда мне его на веселухи возить.
– Понятно, – сказал Жуковский. – Значит, никто из лесу к вам не выходил?
Отвечать на эту бессмыслицу Воронин не стал. Продолжал стоять с охапкой дров и смотреть на Жуковского.
– Не нальешь горячего чая? – попросил Жуковский, чувствуя, что сейчас упадет от холода и усталости.
В доме было прохладно, но все ж теплее, чем на улице. Дрова в русской печке только занимались. Комната в доме была одна. Оглядевшись, Жуковский понял, что женские руки тут давно ни до чего не касались. За кухонным столом паренек лет четырнадцати с оттопыренными ушами делал уроки, одновременно поглядывая в телевизор, громоздившийся на бельевом комоде. Увидев гостя, паренек обрадовался, поздоровался.
– Петька, сделай чаю, – буркнул Воронин.
Петька включил чайник, повесил одежду Жуковского сушиться, принес ему валенки. Засунув ноги в теплые валенки, Жуковский чуть не расплакался – так он замерз и устал, да и испугался тоже. За чаем он попытался объяснить еще раз про Соловьеву. Клонило в сон, он с трудом договаривал окончания слов. Воронин шевелил дрова в печке, думая о чем-то своем, а вот Петька слушал внимательно. Когда Жуковский закончил, Петька вскочил, заволновался:
– Дим, я ее знаю. Она в школе в библиотеке работает. Я тебе о ней рассказывал. Поехали посмотрим. Вдруг она в лесу до сих пор?
– Да дома давно твоя библиотекарша, чай с баранками пьет.
– Дим?
– Ну что?
– Давай съездим проверим. Вдруг че случилось? Замерзнет до утра.
Старший брат ничего не ответил, пошевелил дрова клюкой, они фыркнули, затрещали, загорелись ярче.
– Может, я тогда сам съезжу? – Паренек подошел к вешалке, снял куртку, надел шапку. – Я быстро.
– Погоди, сейчас еще дров принесу, подкину. – Воронин обернулся к младшему брату с усмешкой. – Вдвоем прокатимся. Если уж такой каприз на тебя нашел – покататься ночью по лесу.
Немного погодя братья оделись, вышли. На улице завелся мотор «Бурана», звук покрутился на одном месте и вот уже помчался в сторону леса, где и пропал. Жуковского начало познабливать. Не заболеть бы. Он перебрался со стула на диван, прикрылся пледом – искусственная ткань, расцветка черно-красная, вырвиглаз, а в середке тигр, раскрывший пасть. И отчего деревенские так любят подобные штучки? Наверное, из-за вечной скуки. Подумал, что ему надо было, наверное, ехать с братьями в лес, сам же заварил всю эту кашу. Ну а как бы он поехал, если на буране только два места? Значит, надо было ехать с Димкой. Тут Жуковскому пришлось признаться себе, что вид и повадки бывшего одноклассника нагнали на него страху. Помимо воли он зевнул. И мать, наверное, переживает. Ну, а что он сделает, она сама его отправила, а телефон от холода давно сел.