е становилось все короче и короче.
Начался большой перерыв, и кромка моря, только что бывшая сценой, заполнилась снующими туда-сюда людьми. Константинович, в теплой фуфайке, резиновых на меху сапогах (Алеша высушил ему их и вымыл), теплой шапке с ушами, подошел к Макару и Полинке (уже накинула длинную шубу и вернула лицу надменно-капризное выражение) и что-то объяснял. Двое техников осматривали велосипед, подкручивали гайки, проверяли цепь, спицы. Помощник режиссера истерил по обыкновению. И зачем Иван Арсеньевич только держит его? Алеше еще ни разу не удалось с этим человеком нормально поговорить.
Рядом с Алешей на землю опустился Федотов с бутылкой водки в руках, тот самый актер, кого изначально ставили на роль инопланетного священника. Оказывается, и он был здесь. Видимо, та самая рокировочка, о которой говорил Иван Арсеньевич, произошла совсем недавно. Федотов открутил крышку бутылки и глотнул, принялся ругаться. Зычным низким басом, профессионально поставленным. Пара конфигураций бранных слов оказалась даже Алеше в новинку. Он снова взглянул на Духова, разговаривающего с режиссером. Духов держался непривычно спокойно. Откуда-то вдруг появилась уверенность в плечах, осанке. Ну и ладно. Хорошо.
Алеша вытащил из кармана куртки очередной киндер. Купил вчера несколько штук в местном магазине. Киндеры там лежали в коробке рядом с копчеными селедками. Понюхал. До сих пор пахло этими селедками. Он снял обертку, шоколад был совсем белесым, срок годности небось кончился несколько лет назад. Аккуратно разломил шоколадное яйцо, засунул в рот одну половинку, другую положил на фольгу. Еду он никогда не выкидывал. Вытащил из пластмассового яйца игрушку – она представляла собой фигурку белого привидения в черном котелке, висевшую на перекладине меж двух огромных колес. Совпадения между игрушками и тем, что происходило вокруг Алеши, случались в последнее время все чаще. Когда что-то долго делаешь, а Алеша вот уже два года почти ежедневно заглядывал внутрь киндеров, то, похоже, настраиваешься на особую волну, которая загадочным образом объединяет все вокруг.
– И вот что теперь мне? Уезжать? Еще и на свои шиши? – Федотов перешел вдруг с мата на русский. Видимо, он спрашивал у Алеши.
Алеша скосил на отвергнутого актера глаза: черные волосы, жесткие губы, подбородок как у римских солдат. Лет под пятьдесят. Ботинки у Федотова были в толстом слое пыли, брюки мятые, на свитере капли кетчупа, а седеющие волосы слиплись, застрявшую в них сухую веточку даже ветер никак не мог выдуть. Алеша бы так никогда не опустился. Ни за что. Какой бы удар ни нанесла судьба. Он с удовлетворением оглядел свои начищенные берцы, джинсы (переоделся утром в чистые), курточку – ни пятнышка, рукава и карманы не засалены. Носки в берцах были тоже свежие. Волосы тщательно расчесаны и стянуты крепко резинкой на затылке. Стали совсем белыми после того, как он вымыл голову вчера едва теплой кашляющей водой. Ногти коротко пострижены. Алеша умел следить за собой. Когда служил в армии, запомнил: чистый и опрятный вид, ясный взгляд – свидетельство для командования, что ты адекватен и умеешь вести с людьми дела.
– Ни один порядочный режиссер такого не делает! – гремел все громче Федотов, лицо его надулось, покраснело. – Думает, деньгами от меня отделается? А? Не выйдет!!! Я его засужу! Все узнают о его низости и подлости! Убью его! Вот что! Что этот коротышка возомнил о себе? Меня! Меня!! Заменил на какого-то сопляка, который и двух слов связать не может. Меня! Который снимался у самого Бондарчука! У Гайдая! Рязанова! Да на меня очередь на десять лет вперед! Свинья! Он еще пожалеет. Слышь ты! Бездарь! Ты еще пожалеешь!
Зря Федотов, конечно, надрывался. Никто не слышал его слов, ветер все относил назад, за спину. Ну да пусть орет. Глядишь, успокоится немного. Алеше еще придется с ним встретиться. Все уладить. Попозже. Уже в Москве. Когда Иван Арсеньевич скажет.
– А ты, – повернулся Федотов к Алеше. – Что ты за мужик?! Детские яйца ешь! Кстати! А этому, – яростный кивок в сторону режиссера, – кто из вас яйца облизывает? Ты или Полинка? А, зна-а-аю – Макарка! – засмеялся пьяно, зло, отчаянно. – А я – запомни – никому яйца не лижу! Ясно? Ясно тебе?
Алеша посмотрел в мутные злые глаза Федотова, собрал с фольги крошки шоколада и бросил себе в рот.
2006, июль, Медвежьи Горы
Лето. Июль. Четвертый час. Жарко. Аля слышит, как тяжело дышит за спиной Жуковский. Анна Иоанновна идет впереди, легко, радостно. «Тропинки, которая была когда-то тут, уже нет, – говорит старушка, ступая в траву и пробираясь меж кустов, – была да сплыла»; в руках у нее палка, и она нет-нет да и пробует, что там в траве, – твердая земля или яма, кочка или еж. Оп! Анна Иоанновна попадает под солнечный обстрел, начавшийся из-за стволов деревьев: лиловые брюки обесцвечиваются, белая джинсовка сияет, платок вокруг маленькой седой головы разъедается световой кислотой.
Земля, до этого все бравшая вверх, выровнялась, и вот уже лес накренился, пошел на спуск, идти стало легче – сквозь траву проступили колеи старой дороги. Анна Иоанновна побежала по ней, забыв о своем возрасте, вертя головой от восторга. Иногда со старушками такое случается, Аля уже наблюдала: они словно забываются и снова обретают прыть, легкость, юную радость. Но рано или поздно старушки, конечно, вспоминают, что они старушки.
Ступили в ельник. Огромные русские ели с темной хвоей, усыпанные у верхушек шишками, предупреждающе замахали на непрошеных гостей густыми лапами. Голая земля под елями напомнила Але огромные шоколадные монеты с вкраплениями длинных рыжих иголок. Запах хвои наплывал, опьянял, горячий, одуряющий. В широких проемах между деревьями нежилась на рассеянном солнечном свету невысокая трава. Это место походило на кусочек дивного парка. И птицы пели, как в парке.
– Тут красиво, – сказала Аля.
– Да, – откликнулась Анна Иоанновна. – Давным-давно мы ходили сюда девчонками, а потом я водила в поход по этим местам учеников.
– Давайте устроим привал, – предложил Жуковский. Его лицо блестело от пота. Даже рыжие усы взмокли, потемнели и прилипли к коже по краям. Он был слишком толст, чтобы так много ходить
– Нет-нет, – возразила Анна Иоанновна. – Немного осталось.
Дорога сделала зигзаг, потеряла одну колею, превратилась в тропинку, а потом опять пропала. Но Анна Иоанновна уверенно шла вперед. Вдали мелькнули заросли иван-чая. Здесь он был невысокий и только розовел, хотя на поле, где вчера снимали, цвел вовсю. Аля уже знала: чтобы не поддаться чертовой гилофобии, надо цепляться за детали: вон под пышными юбками елей замерли, точно нарисованные, грибы, карамельные и молочные. Чуть дальше земля перерыта кабанами. А вот рыжий конус муравейника.
Анна Иоанновна впереди что-то напевала. Жуковский сзади сопел. Где-то недалеко стучал дятел.
В кармашке от джинсов, самом маленьком, у Али лежала таблетка. Завернута в салфетку. Иногда Аля прикасалась к кармашку, ощупывала круглую пуговичную выпуклость. В каждый поход в лес она брала таблетку с собой. Она приобрела ее в мае в ночном клубе сразу после неудачной поездки в Москву. Веселый паренек, заметив расстроенный вид Али, подошел и предложил кое-что, что развеселит и ее. Она ответила, что это невозможно, но таблетку купила.
В прямом смысле слова ту поездку нельзя было назвать неудачной, просто Духова в Москве не оказалось. Его сотовый был вне доступа. В квартире на звонок никто не ответил. Аля открыла ее своими ключами – внутри было все по-прежнему, даже сомбреро висело так, как она, Аля, его повесила почти год назад после встречи с Виктором. И комната Духова ничуть не изменилась. Так же стояли ровными стопочками книги на столе, висела спортивная груша в углу, измученный святой Антоний взглянул с укором. В театре сказали, что Духов на съемках на каком-то острове и что Константинович, а значит, и вся группа пробудут там как минимум до конца лета. Аля купила телефон и на обратном пути в Медвежьи Горы несколько раз набирала Духова, но так ни разу не прозвонилась. Этого ей и до сих пор не удалось.
Пошли осины, появились кусты, трава поднялась до колен. Путь перегородила глубокая канава с черной водой на самом дне. Перебрались на ту сторону по упавшему дереву, сухому, безлиственному, – опрокинутому призраку зимы. Сперва Два Андрея. Спортивные штаны, майка и старый коричневый пиджак с заплатками на локтях – отчего-то сразу видно, что преподаватель. Оказавшись на противоположном берегу канавы, он подал руку сперва матери, опасно закачавшейся на стволе дерева, потом Але. Она могла бы и сама. Но Два Андрея, как все маменькины сынки в присутствии матери, выказывал манеры, описанные в каком-нибудь древнем справочнике хорошего мужского поведения. Впрочем, задержал ее руку дольше, чем следовало. Она взглянула на него, он невозмутимо разжал пальцы, повернулся и зашагал дальше. Обычно он с ними не ходил, но сегодня поход был дальний, и Анна Иоанновна попросила его присоединиться.
Миновав влажный участок с зарослями таволги, вышли на большую просеку, захваченную детскими по возрасту соснами. Метр-полтора в высоту, пушистые и жизнерадостные, сосны грелись на солнце, растопырив иголки, чтобы каждой досталось тепла и настоянного света. Разве что не смеялись. «Сосновый детский сад», – подумала Аля. Трава под ногами была нежная, не примятая. То тут, то там в ней виднелись сиреневые пятна – душица. Анна Иоанновна опустилась на колени перед ближайшим таким пятном и нежно провела по соцветиям, потом наклонилась, вдыхая запах, точь-в-точь как верующие касаются лбом церковного пола.
Аля сняла с груди фотоаппарат, настроила показатели и принялась за съемку. Старалась дышать размеренно. Присаживалась на корточки, ложилась и снимала снизу, выбирая наиболее распустившиеся кисти душицы. Нужно просто вытерпеть этот поход, как она вынесла другие, бывшие до него. Начиная с апреля Аля и Анна Иоанновна ходили в лес, снимали для сборника растения, чей период цветения наступал. До сих пор Але удавалось скрывать свой страх перед лесом. Старая Жуковская расстроится, конечно, если узнает. Она верит, что Аля так же, как и она сама, увлечена лесом, растениями. А Але все равно чем заниматься. Ей просто нужно прожить это время. Этот год, срок, который уже близок к концу.