Нет, не так Аля хотела поговорить. Они должны были быть вдвоем. Она бы взяла Макара за руки и постаралась правдиво рассказать о своем предательстве, о том, почему так поступила прошлой осенью и как в конце концов разобралась с путаницей в сознании. Она бы пожаловалась, что начиная с апреля пыталась с ним увидеться, связаться и все больше отчаивалась, оттого что этого не выходило. Она попросила бы прощения. Аля столько месяцев ждала этого разговора, надеялась, что ей удастся восстановить доверие. Но теперь приходится просто выкладывать факты, передавать слово в слово тот разговор с Константиновичем у моря.
Когда она заканчивает, все трое озабоченно смотрят на нее. Будто она только что голая исполнила перед ними неприличный танец.
– Тебе, наверное, нужен специалист, – мягко говорит режиссер. – У меня есть один на примете.
– Кто?
– Специалист, психотерапевт. Иногда психологически трудно… если вдруг ты перенесла насилие…
– Макар, ты мне веришь?
Духов изучает выпуклости на скатерти. По правде говоря, она и сама сомневается, настолько диким кажется то, что она только что рассказала. Аля поднимается. Подхватывает сумку, возле которой сидит человек с впавшей грудью, все с тем же огурцом на вилке и очередной полной стопкой, он смотрит на Алю с интересом – наверняка все слышал.
На улице порыв ветра осыпает ее листьями и пылью. Листопад усилился. Стемнело. Она прислоняется к стене ресторана. Все, что может, – часто и быстро дышать. «Процесс потери невинности бесконечен, – вспомнила она слова Тропика, – думал, потерял – ан нет». Где ты, Тропик?
Выходит Макар.
– Где ты живешь? Я довезу тебя.
– Твой отец – что с ним случилось?
– Умер.
– Я думала, ты будешь искать меня.
– Я и искал! Спрашивал о тебе в общежитии. Я даже ездил к твоей матери. Хотел подать в поиск, но ты оставила записку и потом еще две прислала.
– Твой Алеша продиктовал их мне.
– Опять ты… Вовсе не обязательно…
Она отталкивает Духова и направляется вдоль приземистых арбатских домов. Он нагоняет ее.
– Да постой же ты.
– Какой смысл разговаривать, если ты мне не веришь?
– Я поверю даже в то, что ты жила у драконов или превратилась в мышь и бегала по тропинкам. Как скажешь. Не убегай только.
Она фыркает и невольно улыбается. Потом снова делается серьезной.
– Я так и не сказала. Я сожалею о твоем отце. Мне он нравился. Человек с принципами.
Духов обнимает ее, Аля утыкается ему в грудь.
– Где ты живешь? Сейчас выйдем на Садовое и поймаем такси.
– Я еще не успела найти гостиницу. Так что…
Ресепшен. Стойка с ключами на стене. Букет осенних цветов, неярких, похожих на ненастоящие. Бородавка под глазом у администратора, его неожиданно желтый пиджак. Лестница, над ней темное окно. На ступеньках дорожка. Едва закрывают за собой дверь номера, как все становится ненужным и неважным. Пакет с покупками падает на пол – громко звякает тяжелое стекло бутылки. Мягко шлепается куртка Али, пальто Духова, рюкзак. Разлетаются в стороны ботинки и туфли. Главное – не включать свет. Ничего не говорить, только прижиматься друг к другу, дышать, дрожать, тогда, может, удастся оттолкнуться шестом, проплыть незамеченными глубокие темные воды водоворота и оказаться на безопасном берегу.
Жесткое рифленое покрывало под спиной, ощущение тяжести тела Макара. Аля соскучилась до слез, до обморока, до обиды – так долго, так невыносимо долго его не было рядом. Она не замечает, как опять текут слезы. Нет никакой неловкости, стыдности, слаженные движения обоих не требуют дополнительных усилий, каждый предугадывает за секунду, что сделает второй, и отзывается на желание другого… Потом Аля еще некоторое время плачет, а Макар сидит рядом, подтянув колени, с бутылкой вина и гостиничным стаканом. Ждет, когда она успокоится и попьет. Все такой же худой, быстрый, порывистый – какой диссонанс с полноватым замедленным Жуковским. Ну хватит. Нет никакого Жуковского и никогда не было. Как и Медвежьих Гор и комнатки в учительском доме.
С утра оба избегают говорить о том, где и почему находилась Аля весь прошлый год. Как и о кино. Как и о долгосрочных планах. Утро прекрасное, солнечное. И номер восхитительный. И ее тело. После прикосновений Макара Аля заново полюбила свои руки, груди, мысок, колени, щиколотки. Она будто очнулась от глубокого обморока, осмотрелась, и оказалось, что мир так же прекрасен, как она запомнила, и даже, пожалуй, лучше. Краски, дома и предметы настоялись, сгустились, наполнились временем. Комната выглядит так, будто Аля ее когда-то знала и теперь просто извлекала из памяти – широкая деревянная кровать, на которой кто-то сбоку намертво приклеил наклейку от жвачки, рожковая люстра, стол с зеркалом, на столе недопитая бутылка вина, желтые шторы на окне, усиливавшие осенний свет, и желтое же покрывало с синими маленькими птицами.
За завтраком – яичница, кофе, сладкие булочки и свежее масло – решают уехать. Сегодня же. Туда, где потеплее. Ростов-на – Дону? Почему бы и нет?
2006, октябрь, Ростов-на-Дону
И вот он – русский юг! Набережная, рынки, где продается все, о чем можно только мечтать: яблоки, виноград, инопланетного вида дыни, а рыба! Оба не знают большинство названий рыб, тяжело развалившихся на прилавках Центрального рынка. На третий день запоминают и спрашивают пеленгаса. Тяжелый, крупно чешуйчатый, он добирается в пакете вместе с зеленью до квартиры, которую они снимают на Пушкинской улице. Они жарят жирные ароматные кусочки на маленькой чугунной сковородке – отчего-то на кухне есть только такая. Раков покупают вареных – больше для эстетического наслаждения, чем для еды. Ну и для еды тоже, конечно. Как и готовые взорваться от спелости помидоры такого густого цвета, какой себе не всякий художник позволит, или роскошные, налитые, брызжущие светом и радостью гроздья винограда. Домашнее вино, которое они в конце концов выбирают на каждый день, имеет такой неестественный нарисованный цвет, что кажется отравленным. Однако вкус его легок, тонок и чуть шершав, как бок персика.
Заходят и в рестораны. Многие из них располагаются в тенистых уголках, под старыми могучими деревьями, – в Ростове все еще тепло. Але под деревьями неуютно, а во внутренних помещениях или слишком душно, или холодно от кондиционера, поэтому надолго в таких заведениях не задерживаются, идут гулять по центральным улочкам или уезжают на окраины и бродят там, шурша листьями меж советских пятиэтажек. Смотрят на корабли, купаются в Дону где придется и чуть не лишаются жизни на Зеленом острове, попав случайно на чужую огороженную территорию. Ведут себя как дети на каникулах. Покупают одежду, книги (и «Тихий Дон», конечно, куда тут без него), безделушки. Духов получил часть денег за съемки и теперь сорит ими, как умеет. Не умеет, на самом деле. Этому еще предстоит научиться.
Приобрели рыболовные принадлежности и попробовали рыбачить, но обоим это занятие показалось скучным. Сходили разок в казино. Бывают в музеях. Как-то в середине разогревшегося совсем по-летнему дня оказываются в краеведческом. Посетителей, кроме них, еще человека три. Пустые залы, медитирующие смотрители. За витринами – яркие платья, штаны с лампасами, казацкие шапки, сабли, кисеты, патефон, дамские зонтики, перчатки, любовь, страсть, война, смерть. Все эти вещи, принадлежавшие давно умершим людям, требуют внимания, удивления, благоговения живых, с бегущими внутри тела веселыми ручейками теплой крови. Этот самовар, горшки, чашки со стершимися картинками, подсвечники, шубы, люльки давно исчезнувших из мира детей, винтовки и пушка-сорокапятка требуют подтверждения, что они не просто старый хлам, а сокровища, наглотавшиеся, подавившиеся временем, но не утонувшие в нем, а спасшиеся, выбравшиеся, в отличие от таких же, как они, сгинувших вещей, на безопасный берег – в музей, под электрические лампы.
В одном из залов Аля тесно прижимается к Духову и вдруг понимает, что они должны немедленно, сейчас же, пока не поздно, поехать домой, то есть в снимаемую квартиру, где их круглосуточно ждет разобранный диван, покрытый купленным на местном рынке лоскутным покрывалом невообразимых цветов: красных, салатовых, желтых, шоколадных, васильковых, – не мозаика, а настоящий взрыв радости. Там ждет их жаркая комната и ледяные плитки на полу в ванной, где на поблескивающей в сумерках голубоватой стене на двух крючках висят пушистые и белые, как шкурки песцов, одинаковые банные халаты. Надо успеть что-то очень важное, необъяснимое, вечное и в то же время невозможно краткосрочное. «Спеши, спеши», – шепчут ей экспонаты из-за витрины. Уж они-то кое-что понимают во времени.
– Поехали домой, – говорит она.
– Но мы еще не все залы посмотрели.
– К черту их.
Проходит неделя, вторая, третья. Обрушившийся водопад чувств, ощущений стихает, и становится понятно, что что-то не получается, не сходится, пуговица и петля оказались не на одной линии и разъезжаются все дальше, и, как ни старайся, пуговицу на петлю не натянуть. Платье не надевается, застревает на груди, и теперь не знаешь, как его снять. Пример, решавшийся легко и радостно, не сходится с ответом в учебнике.
Оба по-прежнему делают вид, что нет ни прошлого, ни будущего, – только это теплое ростовское солнце, свет сквозь крупные листья на бульваре. Впрочем, Аля нет-нет да и делает попытки объяснить, рассказать про то, что случилось в прошлом августе и сентябре. Выбирает подходящее время, место, настроение Духова. Но всякий раз, слушая себя со стороны, ужасается собственной глупости. В результате говорит неуверенно. Вместо того чтобы негодовать по поводу действий режиссера, того, что он сделал с ней («А что он сделал с тобой?» – поднимает бровь Макар), так вот, вместо того чтобы негодовать, кричать, да что там – истошно вопить, топать ногами, она спотыкается на словах и в конце концов умолкает под пристальным взглядом Духова. Окунув ногу в ледяную воду, тут же ее отдергивает, отступает назад, на безопасный ростовский островок. Ее предательство, о котором она продолжает думать, больше не обсуждают: Духов понимает его в другом контексте, а Алиным наговорам на режиссера не верит. Убежден – Константинович рискнул дать ему роль против своих же принципов. «Чтобы спасти меня!» Вот даже как.