То, что Духов не верит ей, впрочем, не самое страшное. Есть кое-что похуже. Ночами, думая, что она спит, он подолгу рассматривает ее, гладит по волосам, берет руку в свою, иногда шепчет: «Алька, что с тобой делали?» Его воображение нагромоздило ужасных вещей, которые, как он предполагает, с ней произошли. Она все чаще ловит на себе этот его взгляд, страдающий и изучающий одновременно. Она делает вид, что всего этого не замечает, пытается отогнать навязчивую мысль, что после ее предательства ничего уже никогда не исправить.
А еще Аля думает о том, что Духов не был монахом весь год. Его сексуальный репертуар расширился с прошлого года. Кто был рядом с ним? Полинка?
2006, первые числа ноября, Иваново
– Мам, – Жуковский посмотрел на мать, – она уже проделала это однажды, что мешало сделать так еще раз?
Анна Иоанновна поджала губы. Сегодня она весь день просидела в кресле в своей комнате. Он сварил макароны, натер сыра и теперь вот поставил тарелку ей на колени, вручил вилку. От макарон поднимался пляшущий дымок. За окном шел снег с дождем.
– Прошел уже месяц, Андрюша, а она ничего не написала нам, не позвонила. Я день и ночь думаю, что могло случиться?
– Да ничего не случилось. Надоело у нас тут, и убежала.
– Но почему она не попрощалась? Даже если вдруг срочность, не было времени, то потом? Нет, с ней что-то произошло, Андрюша. Она бы позвонила.
– Мам, ешь. А то буду сам тебя кормить.
– Андрюша, вот что. – Поковыряв макароны, Анна Иоанновна положила вилку, схватила сына за руку. – Съезди-ка к ее родителям. Они наверняка что-то знают.
– Да с чего бы? Ты же сама, когда я ее только привел, говорила, что это…
– Андрюша, мы не можем ничего не делать! – Анна Иоанновна взвизгнула, голос ее сорвался, в глазах появились слезы.
– О господи, мама! Хорошо. Если я поеду, ты будешь есть?
Она ткнула вилкой в макароны, подцепила, подняла и показательно засунула в рот. Рубашка болталась на ее теле, только вчера Жуковский заметил, что Анна Иоанновна сильно, опасно похудела. В последний месяц он был слишком занят своими мыслями и не догадывался, что с ней происходит.
– Ешь все. Я не уйду, пока все не съешь. – Жуковский опустился на пол. – Не хочу, чтобы меня судили за то, что уморил тебя голодом.
Конечно, проще было сказать, что едет в Иваново, а самому остаться в Москве и поработать. Жуковский не сомневался, что поездка окажется бесполезна. Но он по-детски как-то не мог обмануть мать. Да и, пожалуй, хотелось взглянуть, где выросла Аля. Теперь в мыслях он стал называть Соловьеву по имени, да и вообще часто думал о ней.
В ресторане поезда он плотно позавтракал киевской котлетой с рисом, выпил кофе с молоком вприкуску с ром-бабой (щедрая горсть изюма в тесте, пышная шапка белой помадки сверху). Ром-баба оказалась так хороша, что он взял две штуки с собой. Когда, в новом рыжем пальто с остроконечным воротником, в начищенных теплых ботинках, он вышел на железнодорожную платформу в Иваново, шел снег, таявший, едва коснувшись земли. Подышав в холодный воздух и посмотрев, как образуются и исчезают облачка пара, направился к стоянке такси.
Город через окно такси показался малоинтересным. Впрочем, где-то тут был историко-краеведческий музей, и Жуковский намеревался после визита к родителям Соловьевой посетить его. Такси свернуло в квартал частных домов. Из труб на крышах шел дымок, снег покрывал верхушки заборов и наличники на окнах. Несколько раз дорогу перебежали собаки. Приехали. Дом родителей Соловьевой оказался обшит сайдингом, на территории виднелись хозяйственные постройки. Береза у дома касалась земли свисающими побеленными ветками, будто нескончаемо делала упражнение и никак не могла разогнуться.
Таксист уехал. Жуковский надавил на кнопку рядом с калиткой в заборе. На звонок из дома вышла высокая женщина, кутаясь в теплую курточку. Подошла, посмотрела на Жуковского сквозь прутья калитки. Еще достаточно молодая, на темные волосы сыпал снег. Правильные черты лица, вроде как на иконописных картинах. Шрам на щеке.
– Здравствуйте, – сказала она.
– Здравствуйте, я… – Жуковский замялся, – я хотел бы поговорить по поводу Али.
Кивнула. Открыла калитку, пропустила Жуковского на территорию. Когда вошли в дом, он изумился порядку и чистоте: все равно что музей. Ни одна вещь не сдвинута с места, не брошена на подоконник или стол, ни крошки, ничего, что говорило бы, что помещение жилое. Лишь запах недавно приготовленного печенья нарушал стерильность.
– Дарья Алексеевна.
– Жуковский, Андрей Андреевич.
Дарья Алексеевна провела его в комнату. Два желтых кресла, между ними столик. Напротив – телевизор. Желтый буфет. На стене часы с кукушкой, фотографии. Ни одной, где была бы Соловьева. Все мужчина и мальчик, иногда вместе с ними Дарья Алексеевна. Несколько лесных пейзажей.
Дарья Алексеевна принесла поднос с чашками, чайником, печеньем.
– Как кстати я испекла печенье, – улыбнулась и показала неестественно широкие зубы, от вида которых Жуковского взяла оторопь. – Угощайтесь.
Налив чаю в чашку, Жуковский отпил немного, попробовал печенье.
– Вкусно.
Кивнула.
– Так что вы хотели?
Он рассказал о том, как Аля Соловьева попала к ним с матерью и как недавно исчезла. Выслушала внимательно.
– Вы что-то знаете о том, где ваша дочь сейчас?
– Я даже не знала, что она жила… как вы говорите… в Медвежьих Холмах? А, Горах, да. Прошлой осенью приезжал парень с хвостиком, я и не думала, что молодые люди носят волосы как девушки. Он прибыл на машине – из тех, что взглянешь и страшно. Тоже ее спрашивал. Потом приезжал милый мальчик. Этот даже в дом не зашел.
– И вы не пытались узнать, где она?
– Нет, но я уверена, что с ней все в порядке. Я знаю это – и все.
Жуковский, отправивший в рот очередное печенье, замер, смутился – ему всегда делалось неловко за того, кто произносил подобные штучки.
– Ну да, говорят, материнское чутье…
– Нет, нет. – Она посмотрела в окно на снег, еще усилившийся. По двору бегала собака, валялась в снегу и, кажется, совсем ошалела от радости. – Не в этом дело. Не в чутье. Если тебе нетрудно, Андрей, расскажи об Алевтине немного. Что она делала в Медвежьих Горах, чем занималась. Даже в какой одежде ходила – мне все интересно.
Жуковскому не было это трудно. Он увлекся, говорил больше часа. Когда закончил, Дарья Алексеевна внимательно посмотрела на него.
– Хочешь еще чаю? Этот совсем остыл.
– Да, пожалуйста.
– А знаешь что – я тебя угощу настойкой. Я сама делаю. Хочешь?
Жуковский не возражал.
Дарья Алексеевна принесла рюмки и две бутылки – одну красную, другую зеленовато-бурую.
– Вот эта на вишнях, сладкая, а эта – на зеленых сосновых шишках, горькая, лесом пахнет. Какую будешь?
Жуковский выбрал сладкую, а Дарья Алексеевна на шишках. Серое платье, нога на ногу, тяжелый узел волос. Волосы натянуты волосок к волоску, а не так, как у дочери, – в вечном беспорядке. Шрам на щеке старый, но все еще заметный. В руке наполненная зеленоватой жидкостью рюмка. По краю рюмки ободок. Провела по нему пальцем. Потом выпила сразу всю. Жуковский попробовал вишневую – на языке остался вкус настоящей ягоды, и сразу будто откуда-то потянуло летом, нагретым на солнце вишневым деревом, руки и ноги налились теплом.
– А почему, – спросил Жуковский, – вы думаете, что с Алей все в порядке?
– Так сразу и не объяснишь. – Она помолчала немного. – Даже не знаю как… Видишь ли, Андрей, когда Алевтина была маленькая, нам пришлось с ней часто переезжать с места на место. Каждый раз, когда приходило время переезда, она рыдала, пыталась бить меня. Она была привязчива. Привязывалась к месту, детям, собакам, деревьям. Она не знала, что я не меньше ее хочу остаться, и даже не только остаться – бежать ему навстречу. Да, бежать ему навстречу, а не убегать.
– Ему навстречу?
– Да, но мне приходилось собирать вещи ради Алевтины. Увозить ее от опасности. Я позволила ей родиться и должна была оберегать ее.
Она прикоснулась к шее, провела по ней пальцами, сильно, так что полосы тут же покраснели.
– Мы ведь не понимаем, почему тот или иной человек вдруг заменяет нам все. Буквально все. – Она поставила недавно наполненную и недопитую рюмку, зеленоватая жидкость всколыхнулась. – Ведь так? Ведь ты понимаешь меня?
Жуковский опустил взгляд на идеальную скатерть с идеальными складками. От алкоголя ему показалось, что в комнате появилось еще одно измерение, которое каким-то неведомым образом связало все события, дало всему в мире удивительное в своей простоте объяснение, которое тем не менее невозможно было сформулировать, только почувствовать, так как понятий таких в языке не существует.
– Он был ужасный человек. Отец Алевтины. Для всех, но не для меня. Я любила его больше всех. И люблю до сих пор. Сейчас даже еще сильнее. Так бывает, – усмехнулась. – У любви нет никаких законов. Хоть у нее их нет. Просто в моем случае не нужно было заводить детей. Алевтину не нужно было заводить. Детей нельзя подвергать опасности. Вот мне и пришлось… пришлось поступать так, а потом и вовсе совершить нечто… Ради нее. Сейчас я об этом жалею. – Уставилась в окно на снег, он шел реже. – Но ничего не изменишь. – Дарья Алексеевна повернулась, дотронулась до Жуковского, ее рука оказалась горячей и сухой. – Я хочу сказать тебе вот что: не переживай за нее, Андрей. За Алевтину. Я заплатила за нее такую цену, что с ней ничего страшного не произойдет. Я это знаю. Просто знаю, и все.
Замолчала, глядя перед собой. Спина прямая, гордая осанка. Жуковский почувствовал себя неловко. Эта женщина – сумасшедшая?
– Я, наверное, пойду, – сказал он.
Она кивнула.
Он надел пальто, посмотрелся в зеркало, поправил шарф. Она все это время наблюдала за ним, потом, когда он уже коснулся двери, остановила:
– Погоди минутку.
Ушла и вскоре вернулась с коробкой, протянула: