– Все? Успокоилась? – Он отпустил руки и пошел к двери.
– Твой хозяин… Зачем он обманул меня? Почему не рассказал об уговоре Макару, как обещал?
– А не надо было вот так в лоб – прилюдно, без подготовки. Ты не оставила Ивану Арсеньевичу выбора.
В целом Алеша не считал, что это был обман, вышло все по-честному: блаженный Макарка роль получил, парочка снова вместе. Ну а нюансы – это всегда нюансы. Он вышел за порог и стал закрывать дверь.
– Пока, увидимся, надеюсь, еще когда-нибудь.
Аля захлопнула дверь, пнула ее со всей силы с той стороны, еще раз и еще.
Ну и отлично. Злость всегда помогает, кто бы что ни говорил. А Константинович ему больше не хозяин. Эта поездка последняя. Режиссер уволил Алешу за проделку с документами Петли. За самодеятельность. Два месяца дал на то, чтобы Алеша подыскал себе место. Алеша считает, что поступил правильно. Он бы и сейчас так сделал. Надо было вообще в лицо плеснуть этому рыжему клоуну, о котором он узнал все вплоть до цвета трусов, лежащих в среднем ящике комода в грязной маленькой питерской квартире на проспекте Королева, вплоть до нечистого унитаза и обрызганной мочой треснутой плитки на стене туалета, вплоть до постыдной страсти к «Зиме в Дугино», репродукции которой Петля исправно покупал, вешал над столом, чуть не молился и не мастурбировал на нее, а потом сжигал в эмалированной кастрюльке на спиртовке, специально, по-видимому, купленной для такого случая. Что он делал с пеплом, Алеша, правда, не узнал, – может, и съедал. После ритуального сжигания картины Петля покупал новую, точно такую же репродукцию, движение «За чистое искусство» исправно их поставляло на арт-точки, – настоящим маньякам такое и не снилось. В августе этот клоун добыл-таки компромат на Ивана Арсеньевича и носил его с собой в папке, наслаждаясь властью, видимо. Алеша спас Ивана Арсеньевича от постыдного процесса и вполне возможного тюремного заключения на год-два. Выполнил свой долг, совесть его чиста. Еще не знал, куда ему дальше податься. Может, вернется в армию. Похоже, там его место.
После ухода Алеши Аля раскатала на полу недописанный африканский пейзаж. Сев на колени, всмотрелась в него. Невзрачное деревце, листья-растопырки. Недовоплощенная курица ходит и клюет что-то гипотетическое с гипотетической поверхности: земли, травы? Почему эту картину Кира посвятила единственной подруге? Аля вовсе не была уверена, что под единственной подругой подразумевалась она. Кира не успела доделать на полотне немного. Писала, получается, уже больная. Беременная. В чужой стране. Сражаясь с незнакомой болезнью. Аля поднялась, взяла открытую бутылку вина, снова села перед картиной. Отпила из горлышка.
А ребенок? Значит, и он тоже?! Аля отпила за раз почти полбутылки – наглоталась вина, как утопающий воды. Реальность зарябила, поддалась, смягчилась. А Тропик! Милый Тропик! У Али задрожали руки. Да что же это такое! Едва видя сквозь слезы, она провела ладонью по картине, ощутила струпья краски. Чужое африканское дерево. Кира попыталась передать его с любовью, как это делала с русскими березами и ивами. Аля замерла, вспомнив «Зиму в Дугино». Могла ли… Нет, это слишком невероятно, безумно! Но кто-то же написал эту чертову картину. Репродукции, которые продавались теперь повсюду, подписывали: «Неизвестный художник»… Но не Кира же! А почему бы и нет? Алеша наверняка знает, кто автор, но ни за что не скажет.
Поджидая Духова, Аля сидит на полу в прихожей – в углу напротив входной двери. В руке новая початая бутылка вина.
– Это все из-за твоего режиссера, – говорит она, когда Макар открывает дверь и заходит. Часы на стене, освещенные уже вечерним ростовским солнцем, показывают половину пятого. – Она умерла из-за него.
– Кто?
– Кира.
Похоже, он не понимает, о ком речь.
– Девушка Тропика.
– А.
Разувается, снимает пальто. Она ждет, когда он спросит: а что с ней случилось? Заготовила обвинительную речь. Но он не спрашивает. Проходит в ванную, долго моет руки при открытой двери, не включая свет. Аля кричит ему:
– Кира подхватила инфекцию в Африке, куда из-за твоего Константиновича они с Тропиком вынуждены были скрыться. Умерла, и ребенок в ней тоже. Что – и этому ты тоже не веришь?
Он выходит, вытирая лицо полотенцем.
– Чему?
– Что из-за игрушек твоего Константиновича Кира погибла.
– А при чем здесь он, Аля? Иван Арсеньевич только хотел, чтобы люди задумались, что такое настоящее искусство.
Аля смеется, пьяно, презрительно.
– И уехали они не из-за него. – В голосе Макара звенит зло рассыпавшимися монетами, он разозлился, по-настоящему разозлился, в первый раз с тех пор, как они опять были вместе. – Они уехали из-за Юдиных. Твой Тропик, между прочим, та еще проныра, хорошо спелся с братьями, захотел легких денежек заработать. Ну и вообще – они могли просто в гости поехать, там ведь жил отец твоего Тропика, и случилось бы то же самое.
– Константинович втянул его в это, и не отрицай! – Она ударяет донышком бутылки о пол, и красные брызги веером навсегда ложатся на светлые обои съемной квартиры. – И почему ты всегда его защищаешь? Он творит ужасные вещи. Что он сделал со мной? А с тобой? Тебе вот… – Она скажет сейчас это наконец вслух. – Тебе вот… Неужели тебя совсем не задевает то, как он поступил с тобой? Обманул? Тебя, твое доверие! Управлял тобой, как марионеткой! Намеренно заставил мучиться, использовал твою кровь, рану для своих корыстных целей, для своей киношки!
Макар подходит, Але кажется – сейчас ударит ее. Но он садится рядом на пол и обнимает. От него и полотенца, лежавшего на коленях, пахнет яблочным мылом.
– Мы справимся, – шепчет он ей в ухо. – Что скажешь, если я возьму билеты в Москву на послезавтра?
– Да хоть на сегодня.
– Сразу снимем квартиру. Иван Арсеньевич сказал, что подыщет тебе работу в кинокомпании…
Аля поднимается и, ничего не говоря, идет в комнату, захлопывает за собой дверь, задвигает защелку.
– Алька. – Духов дергает ручку, стучит. – Ну что опять не так? Открой дверь, не дури.
Он еще увещевает ее, потом все стихает. Проходит немного времени, и Аля слышит, как лязгает петлями, а потом и захлопывается входная дверь.
Возвращается Духов к утру. Не включая свет, в ботинках, пальто падает на кровать. Аля протягивает руку и дотрагивается до него.
– Я должна тебе кое-что сказать. – Она садится.
– Погоди. – Он тоже садится. – Сперва я скажу.
Почему-то они говорят шепотом. Глаза обоих блестят в темноте.
– Если хочешь, – говорит Духов, – мы уедем. В любое место, какое выберешь. Начнем новую, совсем другую жизнь.
– Ты шутишь?
– Денег, которые мне заплатили и еще доплатят за съемки, нам на первое время хватит.
– И что мы будем делать?
– Найдем работу, будем жить.
– А что, – Аля весело вскидывает голову, – театр почти везде есть…
– Нет, нет, – восклицает Духов, вскакивает и принимается ходить по комнате. – Не театр! Не кино! Что-нибудь совсем другое. Я ведь еще могу попробовать что-то новое.
– А ты хочешь этого? – Аля, заволновавшись, тоже встает.
– В этом что-то есть… я не знаю. Что-то волнующее. Манящее. Чем я больше думаю об этом, тем больше увлекаюсь. Изменить все напрочь, переписать, стать кем-то другим, а? В общем, я готов, если ты хочешь. Что скажешь?
Она подходит к нему и, задрав голову, всматривается в его лицо. Предрассветный воздух вздрагивает от щекотки – это солнце протянуло красное щупальце. Духов наклоняется и целует ее. Целуются долго, потом обоим делается смешно, и они принимаются смеяться, толкать друг друга. И вдруг оказывается, что все встало на свои места, сошлось: пуговицы застегнулись, платье натянулось, пример сошелся с ответом. И словно по волшебству, вернулась прежняя безусловная близость. Без всяких недомолвок, подозрений, обид.
– А куда поедем? – спрашивает Аля.
– Куда захочешь.
– Сейчас, погоди. – Она включает напольную лампу, рассвет только начинается, и еще все зыбко, нечетко. – Тут прежние жильцы оставили автомобильную карту. Иди сюда.
Усаживаются под лампу. Духов все так же в пальто и ботинках, а Аля в одном белье. Она листает страницы.
– Мне хочется куда-нибудь далеко. А тебе?
– Хорошо бы там были горы.
– Горы?
– Да, если ты не против.
– Прямо около дома?
– Ну, необязательно.
– А мне лишь бы дом был не в лесу, а остальное неважно. Ну, и еще водоем какой-нибудь, где можно плавать.
Около часа они подбирают варианты, устают, вытягиваются на полу. Восходит солнце.
– А что, если на Камчатку? – Аля привстает на локте.
– Камчатку? Там горы, вулканы.
– И Тихий океан.
– Он холодный наверняка в тех широтах.
– Ну, бассейны везде есть. Так что скажешь?
– Я за.
– Правда?
Духов берет ее руку и кладет себе на лицо, прячась от резкого утреннего солнца. Потом снова смотрит на нее, тоже привстает.
– Поехали за билетами?
– Прямо сейчас? – Несмотря на бессонную ночь, Аля чувствует себя необычно бодро.
– А чего тянуть?
– Но билеты туда стоят, наверное, целое состояние.
– Мы богаты, ты забыла? Поехали. Только сперва зайдем в кафе на углу позавтракать. Я со вчерашнего утра ничего не ел.
На завтрак они берут блинчики, тающий на солнце абрикосовый джем, черный кофе и кусочки дыни. Кафе пустое, будто работает персонально для них. На официантке надето казачье распашное платье (Аля уже знает, что оно называется кубелек), на узле туго стянутых, густых темных волос красуется расшитая шлычка, на ногах – сапожки, она стоит, прижавшись к декоративной изгороди с подсолнухами и горшками, и зевает, изредка поглядывая в сотовый телефон. На солнечном квадрате на полу спит, свернувшись, белая кошка. Как же хорошо сидеть напротив друг друга за столом, накрытым вышитой скатертью, и наперебой обсуждать планы на жизнь в новом, еще совершенно незнакомом городе (или пригороде, там посмотрят), который совсем скоро станет их судьбой. Где-то там уже существуют улицы, магазины, берег океана и даже стулья, чайник и чашки, которые скоро будут принадлежать им. Оба ощущают, как с треском ломают казавшиеся незыблемыми законы, цепи, и как же это весело, невозможно, безумно весело! Аля, презрев все правила, кладет Духову ноги на колени