. Они всесильны! Изменить судьбу – на это мало кто решается. А это, оказывается, так просто! Так удивительно просто, что даже не верится.
Когда официантка приносит второй кофейник, они расплачиваются, но пить передумывают – обоим не терпится двинуться дальше, за билетами. Когда идут по улице, Духов, как в прежние времена, забегает перед Алей и изображает то столяра, то учительницу, а то священника, тех, кем они станут там, в ждущем их городе, а еще старика и старушку, в которых со временем превратятся. Духов в ударе, Аля смеется.
Билетная касса в городе еще закрыта. Ждать не хочется, они ловят такси и едут в аэропорт. Ближайший рейс в Петропавловск оказывается через два дня с пересадкой в Москве. В Шереметьево нужно будет провести час. Час в Москве они перетерпят. Справятся. Получив билеты, Духов кладет их в нагрудный карман пальто. Отходят от кассы, взявшись за руки. «Мы похожи на преступников, – думает Аля, – преступников, совершивших что-то немыслимое». Так же как преступники, они опьянены собственной смелостью и тем, как, оказывается, все это очень легко сделать. Судьба, судьба, да нет никакой судьбы! Есть только тупое смирение, и лень, и страх, и больше ничего. Она хихикает. Духов вопросительно глядит на нее. Она объясняет. Он говорит, что чувствует нечто подобное. И еще кое-что.
– Ты свободная птичка и так, а я рву нити, связи, выбираюсь в свободное плавание. У меня это вроде побега из тюрьмы, освобождения! Каким же я был до сегодняшнего дня дураком, ребенком.
– Послушай, помнишь тот автограф, который ты мне дал в вечер нашей первой встречи?
– Автограф? И что я тебе написал?
– Экхарт сказал: «Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть». Что ты тогда имел в виду?
– Не помню этого. Наверное, та фраза чем-то зацепила меня. Пойдем-ка, выпьем что-нибудь.
Они направляются в сторону кафешек.
– А я вот до сих пор пытаюсь ее разгадать, – говорит Аля. – И, кажется, сейчас вот-вот пойму.
Духов заказывает шампанское. Конечно! Вот что нужно им, чтобы немножко, самую малость, успокоиться, замедлиться. Круглый столик, два бокала с пузырьками. И лица близко-близко. Реальность и правда сразу замедляется. Будто со стороны они наблюдают, как суетятся другие люди, взлетают самолеты, бегают, размахивая руками, встречающие.
Выпив шампанское, решают ехать назад в город. Планируют ненадолго зайти домой, помыться, переодеться, а потом отправиться по магазинам купить что-нибудь в поездку. Но, вымывшись вдвоем в ванной, падают на кровать и мгновенно засыпают. Спят долго, крепко, сладко. Когда просыпаются к вечеру, становится ясно, что по магазинам ходить поздно. Но ничего, есть еще завтрашний день. Оба чувствуют удивительное спокойствие. Ощущения их синхронизировались, будто они и правда сделались на этот день одним человеком. Аля варит кофе. Они пьют его долго, с церемониями, на этот раз под заходящим солнцем. За маленьким переносным столиком, который Духов подвинул к дивану. Кружевная салфетка, металлический кофейник, дымчатые стеклянные чашки. Никуда не хочется спешить. Никуда не хочется идти. Хочется просто сидеть рядом друг с другом и предвосхищать удивительную жизнь, которая вот-вот наступит.
2006, 15 ноября, Ростов-на-Дону, Москва
Утром едут в аэропорт. Таксист – у него абсолютно лысая голова – крутит радио в поисках песни. Город пуст, Аля и Духов, как заговорщики, держатся за руки, прощаются с ростовскими улицами. Таксист останавливает выбор на «Стильном оранжевом галстуке» Сюткина.
В час, когда я улыбаюсь или на сердце тоска,
Стильный оранжевый галстук вместе со мною всегда.
Духов начинает подпевать, его лицо светится, как у мальчика в церкви. Аля со смехом толкает его локтем. Он смотрит на нее, начинает петь громче, голос у него хороший, сильный. Кивает – ну давай, чего ты, подпевай. И Аля присоединяется, тихо, едва шевелит губами. Лысый таксист с радостью подхватывает:
Пускай я никогда не встречал в Африке рассвет
И не видел сам пожар в джунглях в час ночной,
Но знаю точно я: на земле самый яркий свет —
Свет, который дарит всем стильный галстук мой.
И эти несколько минут, когда они едут по утреннему Ростову и поют, навсегда врезаются ей в память.
Вот уже виднеется здание аэропорта и взлетающие самолеты. Музыкальную передачу прерывают новости: «В Москве снизилась заболеваемость гриппом. Генпрокуратуру обязали повторно рассмотреть прошение о реабилитации царской семьи. Путин и Буш проведут часовую встречу за обеденным столом в аэропорту Внуково». Аля зевает: ночью совсем не спали. «На известного режиссера Ивана Константиновича совершено нападение – он доставлен в больницу с травмой глаза, сломанным ребром и многочисленными ушибами. Ночью режиссеру была проведена операция на глазу, которая, по словам оперировавшего хирурга, прошла успешно».
Машина подъезжает к аэропорту, таксист глушит двигатель. Макар отдает деньги. Все трое выходят. Таксист открывает багажник и помогает вынуть вещи.
– Счастливо вам, ребятки. Привет Камчатке, – поняв, что сказал в рифму, улыбается.
Заходят в аэропорт, не говорят друг другу ни слова. В очереди на регистрацию Аля принимается смеяться – громко, захлебываясь, сама замечая, как смех стремительно переходит в истерику. На нее смотрят, но она понимает, что не может остановиться. Смех вырывается с бульканьем, хрипом, сипом.
– Перестань! – Духов стискивает ей руку.
Но она не может перестать, это не в ее власти, уже больно животу, и с трудом удается делать вдох.
– Хватит. – Макар разворачивает ее к себе, крепко прижимает, закрывает ладонью рот, удерживает взглядом взгляд. Аля несколько раз судорожно вздыхает, захлебывается в смехе и слезах, снова вздыхает, цепляясь за его расширившиеся зрачки, и затихает.
Проходят регистрацию, все так же молча сдают багаж. На пункте досмотра Духов снимает с себя ремень, часы, вынимает из кармана пальто связку ключей. От московской квартиры? Не выбросил, значит. Кладет все это на специальный поддон. Аля снимает с руки часы – точно такие же, как у Духова: купили в Ростове, сразу в магазине застегнули на руках друг друга и, хихикая, поклялись носить до смерти. Золотистый металл отражает сейчас блеск неприятно яркого электрического света. Положив часы на тот же поддон, Аля проходит сквозь рамки, оборачивается к Духову, идущему следом:
– Ты же не поведешься? Он просто смеется нам в лицо.
– Аля, ради бога… – Духов забирает рюкзак и дамскую сумочку с ленты, берет Алю под локоть и уводит из-под подозрительных взглядов сотрудников безопасности.
– Но ты понимаешь, что он это специально?
– Что – это? Травму глаза, сломанное ребро? Многочисленные ушибы?
– По радио можно что угодно сказать. Господи, он даже не постарался придать своему представлению убедительности.
– Какой смысл хирургу и больнице врать?
– Ну, не знаю. Значит, твой Иван Арсеньевич специально заказал себя. Не понимаю только, как он узнал, мы только позавчера решили…
Духов останавливает ее, сжав запястья, смотрит в упор:
– Да что с тобой такое?
Отпускает ее руки, поворачивается и, широко шагая, направляется к выходу на посадку. Аля нагоняет его, идет рядом, едва поспевая.
– Так ты все-таки поверил?
Не отвечает. Объявляют их рейс. Вот они уже в самолете, а он по-прежнему молчит. Над их головами прибывающие пассажиры запихивают сумки, хлопают шторками. Малыш на сиденье впереди стучит ладошкой по окну. Сзади супружеская пара толстяков все никак не втиснется в узкие кресла. Самолет быстро заполняется.
– Значит, ты и в самом деле поверил… – Аля сглатывает, голос предательски срывается. – И что, побежишь к своему режиссеру, как только приземлимся в Шереметьево?
Макар отвечает не сразу. Откидывает голову на кресло, закрывает на миг глаза, потом открывает. Актерская пауза. Чего-чего, а играть он в самом деле выучился.
– Мы летим на Камчатку. Я принял решение и не собираюсь от него отступать. А ты?
– Ну конечно. – Але сразу становится стыдно.
– Но ты не можешь, ты не должна говорить такие вещи.
– Да, прости, даже не знаю, что на меня нашло. – Напряжение резко спадает, изображение салона самолета расфокусируется, под коленями расплывается слабость.
Аля прислоняется к Духову, он обнимает ее. Они примирительно целуются. Правильный порядок вещей, как говорила ее мать, снова восстановлен. Мать. Ну, конечно. Духов поддерживает связь с матерью. Та в расстроенных чувствах после смерти отца, говорил он. Наверняка сказал ей про Камчатку, чтобы не волновалась. Вряд ли Вере это понравилось, побежала к Константиновичу, бросилась в ноги – спаси, батюшка… «А ты хоть понимаешь, – произносит внутри нее голос Константиновича, – от чего Макарий ради тебя отказывается?» – «Не ради меня, а ради себя». В ответ – хохот Константиновича. Так бы и убила мерзкого старикашку. Может, это все-таки правда, что его избили. Тех, с кем он поигрался, как с Алей, тьма. Она и сама бы с удовольствием выбила режиссеру глаз и переломала все ребра.
– Может, это и правда, – говорит она вслух.
– Что?
– Что Константинович в больнице.
– Из Шереметьево позвоню ему. Узнаю, как он.
Самолет взлетает, набирает высоту, в окне появляются белые, будто искусственные облака. На вид они плотные, упругие, так и хочется пройтись по ним, попрыгать, потанцевать, почувствовать, как они станут отпружинивать. А может, облака будут крошиться, как пенопласт? Да что это с ее головой сегодня? Мысли будто не ее. Наверное, это из-за начинающихся месячных, утром Аля обнаружила несколько капель крови на белье. Как всегда, явились некстати – могли бы и подождать, пока она окажется на Камчатке. Она окликает проходящую мимо стюардессу. Хочется шампанского, но, скосив взгляд на крепко сжатые в замок руки Макара, Аля передумывает и заказывает белое вино.