— Это мамина работа, — сказала Рейчел. — Не продалась, вот мне и разрешили ее оставить.
— Твоя мама продает свои работы?
— Ага. — Рейчел вздохнула, словно это была очередная тайна, как птицы. — Мама не училась на художника, это у нее было такое хобби, но несколько лет назад какой-то чувак увидел ее вещи и сказал, что хочет их продавать. На жизнь этого не хватает. Мама говорит, что откладывает все на мой колледж.
— Это так круто. — В другой коробочке тоже оказалась скульптурка птички. — А что было сначала, птицы или работы?
— Ну, птицы у нее были до того, как она стала делать коробочки, но она и до птиц занималась искусством. Стены она всегда расписывала. Если надоест, она покрывает старые росписи новыми. Мне до сих пор обидно, что она переписала дракона на кухне. Она утверждала, что по утрам, когда она пила кофе, он слишком угрожающе на нее смотрел.
— Сколько у вас птиц?
— Внизу четыре воробьиных попугайчика и один краснохвостый. Плюс мой попугайчик наверху.
Она задергивает шторы и выпускает попугайчика из клетки.
— Это Пикассо.
Пикассо — крошечная зеленая птичка — радостно прыгнул ей на руку.
— Хочешь подержать?
Я села к Рейчел на кровать. Она не была покрыта пластиком. Рейчел взяла мою руку и перевернула, чтобы я держала ее плоско, потом насыпала на ладонь немного семечек из банки и спихнула птичку мне на руку. Та заглатывала семечки, вертя головой и поглядывая на меня.
— Он очень милый, — сказала я. — Скинь его фотографии на Кэтнет. Только не со мной.
— А что, если я очень приближу, чтобы только руку было видно?
— Тогда, думаю, можно.
Рейчел достала телефон и направила камеру в сторону от моего лица.
— Так откуда ты взяла имя Джорджия? — спросила я. — Ты там родилась?
— Нет, это в честь Джорджии О’Киф, художницы. Все наши птицы названы в честь художников. Внизу Караваджо, Вермер, Шагал и Моне, а краснохвостого зовут Фрида Кало.
— Как ты можешь бояться летучих мышей, когда у тебя над головой все время летают птицы?
— Ну, к птицам мне пришлось привыкнуть.
— Почему ты держишь все это в секрете?
— Я же говорила. Потому что они гадят на людей. Последний раз, когда у меня были гости… — Рейчел вздохнула так тяжело, что птица вспорхнула у нее над головой. — Последний раз у меня были гости, а именно Брайони, в седьмом классе. Да Винчи тогда нагадил ей на голову, и она потом годами мне это припоминала. Годами, без преувеличения. К тому же у нас больше птиц в доме, чем положено по правилам. В Нью-Кобурге нельзя иметь больше четырех домашних животных, хотя на самом деле никому нет дела, где ты их держишь.
— Поэтому у вас все окна зашторены?
— Нет, это чтобы птицы не бились в окна. Странно, птицы в целом довольно умные, особенно попугаи. А воробьиные попугайчики тоже попугаи, просто маленькие. Но окна — это для них все равно слишком сложно. Эй, куриные мозги.
Последнее было обращено к птице, которая снова запрыгнула ей на палец и позволила Рейчел погладить ее хорошенькую головку.
— Покажешь моей подруге, как мы играем в ку-ку?
Птичка чирикнула, и Рейчел достала из коробки у кровати салфетку. Она набросила салфетку на птичку.
— Где Пикассо? Где Пикассо?
Она стянула салфетку. Птичка затрещала в ответ. Получались не совсем слова, но звучало совершенно как «ку-ку».
— Слышала? — спросила Рейчел.
— Ага! — ответила я.
Она несколько раз проделала этот трюк. Птица начала повторять за ней каждое «где Пикассо». Как следует повторить слова она не могла, зато интонация была один в один.
Я бы очень хотела просто сидеть и слушать эту птичку, а не думать о бегах, о маме, о том, что историю с роботом показывали в новостях, но мне надо было понять, что знает Рейчел, хотя бы о последнем.
— Значит, в новостях говорят, что это произошло в Нью-Кобурге. А что насчет меня? В новостях упоминают мое имя?
— Нет. — Она подняла глаза, а потом снова опустила и посмотрела на птицу. — Мне так жаль; не надо было тебя подговаривать…
— Ничего страшного. В смысле ты меня не заставляла это делать. Просто мне нужно знать… что теперь известно.
— Я не видела, чтобы тебя упоминали в новостях. В школе почти никто не знает, как тебя зовут, понимаешь? Ты в безопасности.
Она снова сунула птицу в клетку.
— Что ты знаешь о своем отце? Знаешь, как он выглядит?
— Ну, я знаю, что у него карие глаза, потому что у меня карие, а у мамы голубые. Это если верить уроку биологии по генетике, на котором, если верить моей маме, все так упрощают, что это на пятьдесят процентов лажа. — Я посмотрела на птицу и задумалась о генетическом происхождении ее окраса. Внизу одна из птиц была голубая, одна частично желтая, а все остальные — зеленые. Интересно, воробьиные попугайчики всегда зеленые или это просто особенно зеленая стая?
Мы спустились обратно на кухню, и Рейчел стала готовить замороженную пиццу и разогревать суп.
— Папа задерживается на работе, а мама в мастерской, — сказала она.
— Они не будут против, что я тут?
— Нет, они будут рады. Я скажу, что твоя мама попала в больницу, но не буду ничего говорить про твое бегство и отца-монстра, хорошо?
— Звучит разумно.
На кухню залетела птица и уселась на холодильник.
— Лапша, — сказала птица.
— Не буду я делать лапшу, — раздраженно ответила Рейчел. — Получишь корку от пиццы, если хочешь.
— Лапша.
Рейчел вынула пиццу и разрезала на куски.
— Как давно твоя мама в бегах?
— Сколько себя помню.
— А сколько ты себя помнишь?
— Не знаю. — Чем дальше я вспоминала, тем больше лица, места и бесконечные поездки на машине сливались в одну кучу. Я старалась разобраться, вспомнить что-нибудь похожее на детство, и кое-что всплыло.
— Я точно помню детский сад, потому что там была приятная комната с ковром.
— Самое раннее, что я помню, — это три года, — сказала Рейчел. — Папа взял меня на фабрику в день семейных посещений, и я смотрела, как огромная машина заворачивает брикетики — злаковые батончики. Правда, про три года я знаю только от родителей, они говорят, мы это делали в три. А день помню только потому, что он был особенный.
Спустилась мама Рейчел. На ней были синие джинсы и забрызганная краской рубашка на пуговицах.
— Это кто? — спросила она.
— Моя подруга Стеф, — ответила Рейчел. Просто сказать «Стеф побудет у нас, потому что ее мама в больнице» оказалось мало — ее мама захотела знать, нет ли у меня родственников, которым надо позвонить? Друзей? Кто останется с моей мамой в больнице? Она предложила договориться, чтобы маму навещали женщины из ее лиги боулинга, начиная с утра, но, боюсь, маму это только встревожило бы, а не успокоило.
— Разве в больнице нет медсестер? — спросила я.
— Медсестрам нельзя доверить человека; они же первые так и скажут… — Она замолкла, посмотрела на меня и наконец сказала, пожав плечами: — Рейчел показала тебе дом?
В доме было две комнаты на втором этаже: одна — Рейчел, а другая — мастерская. А настоящая родительская спальня находилась внизу в подвале. Птиц туда не пускали, как и в мастерскую.
— Слишком много помета, — весело заметила ее мама. У нее в мастерской в углу были сложены разные инструменты для работы по дереву, чтобы делать коробочки: собирать, обрабатывать, красить. Я думала, что она подбирает выпавшие перья своих птиц, но оказалось, она закупала их мешками.
— Это куриные перья с ближайшей фабрики, — сказала она, как будто это самое обычное дело. — Я их крашу целыми пачками.
Она начала делать эти коробочки после того, как переслушала песню, в которой поется про домик для птичек, любовь и привязанность. Какое-то время она дарила их друзьям, потом пробовала продавать в интернете. Она сказала, что продаются они не в галереях, а в сети магазинов подарков, которыми владеет какой-то парень в Миннеаполисе. Рукодельных подарков. Я не была уверена, что магазин рукодельных подарков сильно отличается от галереи, но ей это почему-то было важно. Я кивнула, как будто все поняла.
У двери на стене висел десяток готовых коробочек, накрытых защитной тканью от пыли. Она сняла ткань, показала их мне. Они все были раскрашены яркими красками, как леденцы. Больше всего мне понравилась компьютерная. Птички в ней были окружены какими-то механизмами — и старые клавиши от клавиатуры, и карты памяти, и виджеты — сразу видно, что-то компьютерное, хотя я и не поняла, для чего все это. Тут было и железо попроще — крошечные гаечки с винтиками и болтиками, и все это висело на проволоке, обмотанной вокруг верхушки коробки.
— Можешь потрогать, если хочешь, — сказала мама Рейчел. Я осторожно коснулась крошечных гаечек, чтобы проверить, ездят ли они по проволоке. Ездят.
— Сколько такая стоит? — спросила я и сразу испугалась, не слишком ли бестактный вопрос.
— Я продаю по сто пятьдесят долларов, а парень, который их у меня покупает, продает их за двести пятьдесят, — ответила она.
— И сколько времени уходит на одну?
— Об этом я стараюсь не думать, — ответила она со смехом.
Внизу некоторые птицы уже не чирикали, а вопили. Как будто я слушала ссору на непонятном языке. Мама Рейчел кормила одну из них коркой от пиццы, а другая уселась ей на плечо и тут же накакала на него. Мама Рейчел заметила мой взгляд, рассмеялась и, даже не стирая помет, сказала:
— Это рубашка для краски и какашек, не волнуйся.
— Пойдем заберем твои вещи, — сказала Рейчел.
Я стала рыться в большой сумке у Рейчел в багажнике в поисках пижамы и зубной щетки. Когда я выпрямилась, оказалось, что у Рейчел неожиданно расстроенный вид.
— Что-то случилось? — спросила я. Я что-то не так сделала? — Спасибо, что пригласила меня остаться у тебя. Мне очень… в смысле у тебя крутые птицы.
— Они все время обещают, что у нас будет их меньше, — яростно сказала Рейчел. Я с облегчением поняла, что злится она явно не на меня. — Сейчас их очень много. Они будят меня каждый день своим щебетом и ссорами, в доме вечно бардак, потому что у них нет клеток, кроме Пикассо. У нас оставалось три попугайчика, когда Да Винчи и Ван Гог улетели, но потом Караваджо отложила яйцо, а мои родители не заметили, и теперь у нас опять четыре попугайчика внизу, плюс краснохвостый. Они думали, что Караваджо мальчик, поэтому не заметили.