Но он простил меня, об этом говорят интонации его голоса, я читаю это в его глазах. А вы, если можете простить зло, которое я причинила Элеоноре, — я догадываюсь о вашем чувстве к ней, — то простите меня во имя вашей любви. Теперь мне остается только просить этого человека, видеть которого для меня уже пытка, вот о чем: пусть он сознается перед Богом и присутствующими, что никогда ни единым словом или взглядом я не дала ему понять, что вижу его безумную страсть ко мне.
– И вы еще об этом говорите! — воскликнул убийца. — Да разве вы не понимаете, что именно ваше равнодушие и довело меня до безумия? Быть рядом с вами, видеть вас, следить за каждым вашим движением, знать, что душа моя прикована к вашей словно цепями, которые не в состоянии разорвать никакая сила, спать под одной кровлей с вами, есть с вами за одним столом и ни разу не получить хотя бы единственного взгляда в награду — все это превращало мою жизнь в ад. Я решил добиться того, чтобы вы, наконец, заметили меня и узнали, как я вас люблю. Теперь вы знаете все обо мне. Вы можете отстраниться от меня, отдаться под покровительство этого слабого, безвольного человека, которого вы зовете своим мужем, но все же вы никогда не забудете о любви Трумена Харвелла, вы никогда не забудете, что только любовь, безграничная, пылкая любовь заставила меня в тот роковой вечер отправиться в комнату вашего дяди и застрелить его, чтобы передать в ваши руки богатство и могущество. Да, — воскликнул несчастный; сила отчаяния делала его почти величественным, так что даже гордая фигура Клеверинга показалась маленькой в сравнении с ним, — каждый доллар, звенящий в вашем кошельке, будет напоминать вам обо мне. Роскошь, великолепие, могущество — все это будет отныне вашим достоянием, и все это дал вам я, и вы не забудете до конца своей жизни того, кто облагодетельствовал вас!
Гордо подняв голову и улыбаясь торжествующей, злой улыбкой, Гравель повернулся и собрался уже следовать за сыщиком в другую комнату, как вдруг Мэри подняла руку и сказала:
– Нет, Трумен Харвелл, даже этого утешения я не могу вам дать. Богатство, над которым тяготеет такое проклятие, было бы мне ненавистно. С сегодняшнего дня у Мэри Клеверинг нет ничего, кроме того, что ей даст ее муж, к которому она так долго относилась несправедливо. — С этими словами она сорвала с себя бриллиантовые серьги и бросила их к ногам несчастного.
Крик отчаяния вырвался из груди убийцы; лицо его исказилось ужасающей гримасой.
– Так, значит, я продал свою душу дьяволу ради призрака счастья! — воскликнул он и рухнул на пол.
– Ни разу в моей жизни дело не было так хорошо сработано, мистер Рэймонд, — произнес Грайс. — Вы смело можете поздравить меня с успехом, поскольку еще никогда прежде в этих стенах не разыгрывалась такая рискованная игра.
– Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался я, с удивлением взглянув в торжествующее лицо Грайса. — Разве вы все заранее просчитали?
– Конечно! Неужели вы думаете, что эта партия разыгралось бы сама по себе? Видите ли, — продолжал сыщик, — несмотря на то что все улики были против Мэри Левенворт, меня все время смущало одно обстоятельство — чистка револьвера после выстрела. Этот факт совершенно не вязался с тем, что я вообще знаю о женщинах и их манере действовать. Скажите, знаете ли вы хоть одну женщину, которая умела бы вычистить револьвер? По всей вероятности, нет! Выстрелить из револьвера они могут, но вычистить оружие после выстрела — это им никогда не придет в голову. Теперь должен вам сказать, что у сыщиков существует правило: если есть девяносто девять улик против подозреваемого, но сотая находится с ними в противоречии, то обвинение не выдерживает критики. Только благодаря этому я не решался на этот арест, и мне пришло в голову испробовать последнее средство. Я пригласил Клеверинга и Харвелла, единственных, кто мог бы совершить это убийство, если не принимать в расчет Мэри, причем сообщил обоим, что убийца не только мною найден, но даже будет арестован у меня на квартире, и что если они желают услышать его признание, то должны явиться в таком-то часу. Оба они были слишком заинтересованы в этом деле, по разным причинам, конечно, чтобы не принять мое предложение; потом мне уже нетрудно было уговорить обоих дождаться развязки в тех комнатах, из которых они впоследствии и вышли. Я был уверен, что если кто-либо из них совершил это преступление, то он решился на это только из любви к Мэри. Так неужели же виновный мог бы равнодушно слушать, что ее обвиняют в убийстве и собираются даже арестовать, как убийцу? Я, конечно, не был особенно уверен в успехе, главным же образом я был поражен не тем, что уловка моя удалась, а тем, что виновником оказался Харвелл.
Глава XXXVIIIПолное признание
«Я не дурной человек, но, когда во мне пробуждается страсть, я бываю ужасен: честолюбие, любовь, ревность, ненависть — у других все это быстропроходящие чувства, меня же они долго не покидают, и справиться с ними я не в силах. Они, правда, покоятся мирно в глубине моей души, как свернувшаяся змея, но, если их разбудить, они пробуждаются от оцепенения мгновенно и убийственны в своем действии.
В торговом доме, где я трудился, я заслужил славу пунктуального, аккуратного и способного работника. Меня считали хорошей счетной машиной — и только! И действительно, как мог тот, кто никогда не искал развлечений и был занят только делом, иметь сердце и душу, как он мог что-нибудь чувствовать? Я умел ловко управляться с цифрами, я был в состоянии писать изо дня в день целыми месяцами, не делая ни одной ошибки, ни единого промаха, но это лишь подтверждало, что я живой автомат — и больше ничего. Я оставлял людей в подобном заблуждении, будучи абсолютно уверен, что наступит день, когда они изменят свое мнение обо мне. Я не любил никого, даже себя не любил настолько, чтобы интересоваться тем, что обо мне думают другие. Жизнь была для меня пустым звуком; надо было жить, и я жил.
Так, вероятно, было бы и до сегодняшнего дня, если бы судьба не свела меня с Мэри Левенворт. Когда я девять месяцев назад оставил свое место в банке, чтобы занять место личного секретаря у старика Левенворта, в душе моей вспыхнул неугасимый огонь, который и довел меня до преступления.
В первый же вечер моего поступления в этот дом, когда старик ввел меня в гостиную и я увидел перед собой эту девушку во всей ее ослепительной красоте, я понял, словно внезапно получив дар предвидения, что меня ожидает впереди, если я останусь в этом доме. Она одарила меня равнодушным взглядом и только, но это не испугало меня. С меня было довольно и того, что я мог находиться рядом с нею и любоваться сколько хотел ее красотой.
И так день проходил за днем. Я испытывал то невыразимое блаженство, то ужасные муки при виде ее. Я изучал не переставая каждый ее жест, каждую улыбку, каждое движение глаз; я нарочно хотел до такой степени утонуть в чарах ее красоты, чтобы никакая сила в мире уже не могла меня от нее оторвать. Правда, я и в то время знал так же хорошо, как теперь, что она никогда не снизойдет до меня, я был уверен, что если бы я распростерся перед ней на полу и ей пришлось бы перешагнуть через меня, то и тогда она не нагнулась бы, чтобы посмотреть, кого попирает ее нога.
Я мог бы оказывать ей какие угодно услуги — ей никогда и в голову не пришло бы поблагодарить меня хотя бы кивком. Я для нее не существовал и ни на какое иное отношение рассчитывать не мог, если только — и эта мысль мало-помалу овладела мной — если только мне не удастся сделаться ее господином и повелителем.
Между тем я не переставал работать со стариком Левенвортом и заслужил даже его благосклонность благодаря своей аккуратности и исполнительности. Что касается остальных членов семьи, то гордая, хотя и наделенная чувствительным сердцем Элеонора обходилась со мной холодно, но вежливо, почти как с членом семьи, с которым приходится встречаться каждый день за столом.
Так прошло полгода, и за это время я сделал два важных наблюдения: во-первых, Мэри больше всего на свете дорожила своим положением богатой наследницы, и во-вторых, у нее есть какая-то тайна, в случае раскрытия которой она может лишиться этого положения. Что бы это могло быть, я сначала никак не мог понять, но потом, когда догадался, что дело идет о какой-то любовной связи, надежда моя воспряла, как бы странно это ни показалось на первый взгляд. Дело в том, что старик Левенворт, характер которого я изучил так же хорошо, как характер его племянницы, в этом пункте никогда бы не уступил и не потерпел бы ни малейшего возражения. При столкновении двух решительных и упрямых личностей могло случиться нечто такое, что я мог бы обратить в свою пользу.
К сожалению, я не знал фамилии того господина, который каким-то образом был связан с Мэри. Но случай пришел мне на помощь.
Однажды, месяц тому назад, я вскрывал, как всегда, корреспонденцию, адресованную мистеру Левенворту. Одно письмо — я никогда не забуду его содержания — гласило следующее:
„Гофман-хаус, 1 марта 1876 года. Мистеру Горацио Левенворту.
Ваша племянница, вами воспитанная, достойна любви и доверия любого мужчины. Она прекрасна и очаровательна, но нет розы без шипов, и эта роза не составляет исключения. Она в состоянии мучить и заставлять страдать человека, который доверял ей. Если не верите, посмотрите на ее прекрасное и жестокое лицо. Генри Клеверинг“.
Если бы бомба разорвалась у моих ног, я не был бы так поражен, как прочитав записку. Хотя имя, стоявшее под письмом, было мне совершенно неизвестно, но по тону письма я понял, что автор его — мужчина, имеющий определенные права на Мэри, те права, которые жаждал получить я сам. В первую минуту я испытал такое отчаяние, что ничего не мог предпринять, но позже, когда немного успокоился, понял, что благодаря этому письму могу сделаться властителем ее судьбы.
Другой на моем месте, может быть, показал бы ей это письмо и стал бы угрожать, что передаст его дяде, в надежде таким образом приобрести над ней власть. Но я рассчитывал на гораздо большее; я знал, что только в случае крайней необходимости она согласилась бы принадлежать мне. Она должна была оказаться на краю пропасти, чтобы ухватиться за первого встречного, который мог бы ее спасти. Поэтому я решил вручить письмо своему патрону. Но ведь оно было уже вскрыто, как же я мог теперь передать его с