— Льда бы сюда, пить Легче было бы.
— Извини, не догадался. Льда нету. Ты пей, пей, Гена, — заторопился Бобренков, несколько раз подряд стукнул своим бокалом о бокал Моисеева, — пей! Первую рюмку всегда положено выпивать до дна, а дальше как получится.
Моисеев допил бокал до дна, поставил его перед собой, показал пальцем приятелю, чтобы тот налил еще.
— В Афганистане мы жару только и одолевали тем, что пили.
— Страшно было?
— Страшно, — признался Моисеев, подцепил сразу несколько скибок розовой вареной колбасы. — Наша «докторская» лучше.
— У нас продукт натуральный, а здесь на три четверти — картон, провернутый через мясорубку вместе с красителями, вкусовыми добавками и ароматизаторами.
— Тогда зачем покупал?
— Откуда же я знал, что колбаса такая?
Моисеев выпил еще. Бобер с интересом проследил за напарником, в лице его что-то дрогнуло, глаза потемнели, и он поспешно налил себе виски. Понюхал напиток, сделал это как-то суматошно, смято, покивал меленько, будто птица, укравшая с клубничной грядки несколько ягод, и решительно поднес бокал ко рту. Выпил до дна. Со стуком опустил бокал на стол:
— Вот так!
— И разводил бы я на своей земле всякую всячину. — Моисеев завистливо вздохнул: он завидовал самому себе, тому Моисееву, который существовал у него в мыслях. — Помидоры, синенькие, редиску, огурчики разных сортов… И вязниковские, они очень хороши для соления, и муромские, сладкие как сахар, и дубовые — твердые, долгоиграющие, месяц будет лежать огурец — не испортится, и «Чудо Америки» — здоровенные, как кавуны огурцы, и подмосковные, очень почитаемые на севере, и крохотные «ноготки» — болгарские пикули. — Моисеев увлекся, порозовел. — И постарался бы я забыть о своем прошлом…
— Афганском, что ли? — спросил Бобренков.
— Афганское прошлое — это полбеды, беда то, что мы делаем сейчас, — проговорил Моисеев с отчетливо прорезавшейся болью, махнул рукой.
Бобренков поспешно налил ему еще виски.
Моисеев оживлялся все больше, речь у него делалась громче, он стал рассказывать напарнику о том, как солят огурцы в Новгородской области — в больших кадушках, которые всю зиму держат в реке, подо льдом. Но Бобренков не слушал его, лишь поглядывал опасливо да мелкими, суетливыми движениями сгребал пальцами пищу с тарелок и отправлял себе в рот.
Отправлял все подряд — колбасу, ветчину, сыр, мелкую копчушку, приобретенную в «русском магазине», брынзу, куски фанерно-жесткой кошерной мацы, сардины, также извлекая их из банки пальцами — по одной рыбешке, за хвост. Лицо его было смятенным и напряженным одновременно, он словно бы не понимал, не мог понять, что происходит, поглядывал на напарника с некоторым страхом, давил этот страх в себе, втискивал кулаками назад, в свое нутро, и это ему не нравилось.
Неожиданно Моисеев привстал над столом, глянул на Бобренкова с горечью и одновременно недоуменно, и боком, боком, словно краб, сделал несколько неловких, кривых шагов к атласной кушетке. Рухнул на нее.
Бобренков поспешно прикрыл его тощенькой, прозрачной, как марля, простыней и стал собирать со стола. Потом подхватил два бокала, из которых он пил с Моисеевым, тщательно вымыл их в ванной — это надо было сделать в первую очередь.
44
Израильские врачи, делавшие вскрытие тела Геннадия Моисеева, поставили диагноз — отравление.
Это случилось на следующий день после признания, сделанного Гайдановым журналистам.
Как сообщили эксперты следственной группе, занимавшиеся делом об убийстве Влада, в спиртное, выпитое Моисеевым, была подмешана большая доза кокаина и героина. Такую дозу не смог бы выдержать ни один даже самый крепкий организм.
Полиция Израиля возбудила уголовное дело. Был тщательно допрошен Бобренков.
— А чего, у нас ничего не было, — сказал израильскому дознавателю Бобренков. — Мы немного выпили — очень уж скучно было, потом посмотрели телевизор и легли спать. Я проснулся, мне вроде бы ничего, только голова малость болит, а Гена не проснулся — что-то с ним произошло…
Дознаватель не выдержал, усмехнулся: от этого «что-то» не только люди — слоны не просыпаются. Не говоря уже о лошадях.
— В ваше отсутствие к вам в номер мог кто-нибудь прийти? Из знакомых?
— Нет. Ключ мы всегда брали с собой, не сдавали его этой самой… ну, балаболке, что на первом этаже сидит. За стойкой.
— Значит, никто не приходил?
— Нет.
— И из знакомых никто не был? — И из знакомых никто не был.
45
Тело Геннадия Моисеева запаяли в свинцовый футляр и перевезли в Москву. Похоронили бывшего десантника на Востряковском кладбище рядом с Глобусом.
К этой поре следственной группе стало известно, что Глобус был застрелен при выходе с дискотеки «У ЛИС’Са» самим Александром Солоником, самым удачливым российским киллером.
Кровавый клубок, образовавшийся вокруг убитого Влада, увеличивался. Было даже страшно подумать о том, что может произойти дальше, кому еще посмотрит в глаза смерть.
46
Олега Ивановича Гайданова в должности генерального прокурора кремлевские чиновники представить себе не смогли — не понравился он им, и все тут. А может, кто-то нашептал им на ухо — не на того, мол, делаете ставку, его кандидатура даже не была представлена на утверждение Совета Федерации. Хотя как прокурор он, несомненно, стоял на несколько голов выше «вечного ИО».
Следственная группа продолжала раскручивать дело об убийстве Влада.
Были отработаны связи мертвого Моисеева и его компаньона по печальному застолью Бобренкова, было произведено пятнадцать обысков по разным адресам.
В частности, у самого Бобренкова во время обыска был изъят пистолет «Астра» калибра 7,65 мм с одним боевым патроном и бронежилет.
У брата Геннадия Моисеева, Андрея Киногова, были найдены тридцать драгоценных камней. Двадцать восемь из них оказались изумрудами высокой пробы.
Бобренкова и Киногова арестовали.
47
На счету у Вельского было не менее полутора сотен статей, опубликованных в различных журналах, были собственные книги. Да и какой может быть из человека научный работник, если у него нет книг! Недоразумение, и только. Неуч, ставший профессором по блату.
Такие научные работники в кавычках, к сожалению, встречались Вельскому не раз. Особенно много их было наштамповано в мутную горбачевскую пору. И еще больше — в пору ельцинскую.
Вкус к слову, к толковой строчке у Вельского имелся, поэтому с некоторых пор он начал вести дневник.
«В жизни почти не существует одноходовых комбинаций, — написал он. — Даже примитивный сюжет, примитивное червячье «действо», и то подразумевает несколько ходов. И сколько бы господа сочинители ни пытались тянуться за хитроумными перипетиями жизни, они все равно никогда до них не дотянутся. Не поспеют просто. И не переплюнут».
После того как с прокурорской сцены сошел Олег Гайданов, Вельский неожиданно ощутил интерес к собственной персоне. Он понял: его прощупывают на предмет высокого генпрокурорского кресла.
Точно так же прощупывали и бывшего московского прокурора Пономарева, но тот не захотел больше иметь дела с прокуратурой, с кремлевской командой и отошел в сторону. Хотя резко враждебной позиции по отношению к существующему режиму не занял и порекомендовал несколько грамотных, как он выразился, специалистов на этот высокий пост.
В том числе порекомендовал и Вельского.
Вельский в это время находился в отпуске, на Байкале, ловил рыбу и мечтал только об одном — чтобы ему не помешали, дали догулять отпуск до конца. Не вышло. Из Москвы позвонил Пономарев:
— Георгий Ильич, на Байкале, небось, уже ни одного омуля не оставили, всех переловили?
Вельский рассмеялся:
— Приезжайте, Геннадий Семенович, для вас найдем столько, сколько надо.
— Эх, если бы да кабы… — Пономарев вздохнул и неожиданно спросил в лоб: — Как вы относитесь к должности генерального прокурора?
Вельский воспринял вопрос как некую шутку.
— Это шапка Мономаха, Геннадий Семенович. А шапка Мономаха всегда была тяжела.
— Но не боги ее носят, Георгий Ильич, люди.
Поговорили о том о сем, пожелали друг другу доброго уик-энда и разбежались, как говорится, в разные «телефонные» стороны.
Вернувшись из отпуска в Москву, Вельский сразу почувствовал, что разговор Пономарев затеял неспроста. После нескольких встреч с чиновным кремлевским людом Вельский понял: надо готовиться к визиту в кабинет президента.
Последнее свидание у него состоялось с первым помощником президента Илюшиным. Тот долго наставлял Вельского, как надо себя вести при встрече с нынешним российским царем.
— Президент — человек проницательный, — сказал Илюшин, — обмануть его невозможно.
— А зачем его обманывать? — бесхитростно спросил Вельский. Он вообще считал, что люди не должны, не имеют права обманывать друг друга. Жизнь так коротка, что надо быть полным безумцем, чтобы еще обманывать кого-то, себе подобного.
— Это я так, на всякий случай, — сказал помощник. Вельский уже знал, что его анкета президенту не понравилась. Пробежав ее глазами, тот сморщил нос.
— Ученый, сухарь какой-нибудь… Он хоть знает, что такое судебный процесс и, это самое, понимаешь, как это называется… Ну, следствие?
— Знает, знает, — поспешил успокоить президента помощник.
Хоть и ведомы были Вельскому заскоки президента, его нетрезво-ворчливое «понимаешь», под которое принимались многие важные решения, он в ту пору еще верил президенту. Как и многие, кто жил в России, — всем хотелось, чтобы в конце тоннеля забрезжил свет. Других лидеров, на которых можно было бы сделать ставку, в России не было.
«Наша встреча состоялась в начале октября 1995 года, — написал в своем дневнике Вельский. — Принимал меня президент в Кремле, в своем рабочем кабинете. Что меня поразило? С президентом мне доводилось встречаться раньше, и не только в Москве, в первую очередь в Свердловске. Поэтому прежде всего бросилось в глаза то, что передо мной очень нездоровый человек. Лицо расплывшееся, раскисшее, неживое. Такое впечатление, что президент в большом количестве употребляет медицинские препараты. Еще мне показалось, что он активно использует грим.